It takes two to tango

Однажды, давным-давно, когда они только познакомились и начали работать вместе, когда тайники с давно изъеденными трупами не были вскрыты, чужие тайны услышаны, поняты и приняты, когда она не была для него спасительным тросом, полярной звездой, нитью, связующей с тем мужчиной, тем человеком, которым он однажды имел шанс стать, самим этим шансом, когда он не был её светом и её теплом, её радостью, опорой, самой надёжной поддержкой и самым любимым рассказчиком, научившим слушать, слышать и быть рядом вопреки предрассудкам… Когда она была его вынужденным партнёром, а он оставался для неё Фиолетовым Гиацинтом, великим и ужасным, по самую шею увязшим в собственных грехах; когда ей хватало сил помнить обо всех его преступлениях, когда она намеренно заставляла себя вспоминать о них, а фантомы хватки его ладони на шее посылали по коже мурашки: в обличии ярости к ней являлся животный страх… Что ж Лорен не могла представить себе, кто скрывается у него под кожей. В этом была лишь половина правды: она смогла бы ответить себе на этот вопрос, заглянув ему в глаза единожды. Она узнала бы, всего-навсего пожелай узнать. Но взрощенная в сердце за десять лет ненависть не позволила бы даже пытаться рассмотреть в чертах монстра что-то челоческое. И винить её в том не мог даже сам Киран. Ответ был на поверхности — в стуке сердца, различимом без нужды прильнуть ближе и вслушаться, в глубине таящейся в словах лжи, которой звенит в её голове ответ «у меня нет конкретных причин», в нежности ласки его пальцев в её волосах, сжатых бережно, но с отчаянием, присущим всем его прикосновениям к ней. Никакое он не чудовище. Не монстр, способный зверствовать, не испытывая ни сожаления, ни сострадания. Он — Киран Уайт — обыкновенный мужчина. Мужчина, у которого долгие годы назад отняли право распоряжаться своей жизнью, единственным смыслом существования которого стала кровавая, по-настоящему страшная Вендетта. И годы, проведённые им на этом свете, назвать жизнью нельзя было и с натяжкой. И это, как ни горько о том думать, роднило их с Лорен. Встретились два одиночества, — с горечью проносилось в голове не раз и не два. Они жались друг к другу в отчаянном, зверином желании согреться. Днями, ночами. В покое и страсти. В сознании и бреду. Тяга имела не самую благоприятную почву: первый зов желания был таким болезненным и страшным, что, ей казалось, смерть окажется благороднее плена объятий этого чудовища. Поначалу Лорен корит себя: она всегда была себе главным врагом, вернее, какая-то часть её, медленно травящая то оставшееся живое критиканством и страшными угрызениями совести. Но рядом с ним выносить происходящее оказывается легче. Время делает их всё роднее, всё ближе, и тепло его тела окутывает её плотнее и мягче, а стук сердца убаюкивает скребущих по сердцу демонов так ласково, что те умиротворённо засыпают, даруя самой Лорен шанс на сон без кошмаров. Но они возвращаются, рано или поздно, порой — когда они оказываются порознь, часто — прямо в его руках. Он монстр, чудовище, он убил сотни невинных людей. Он убъёт те… Никогда. Она зажимает уши, и это не помогает ничуть: голоса идут изнутри, стучат по черепу, раскатами грома отдаются в виски, и те горят, медленно сводя её с ума. Помогает тепло его тела, сила его рук. Она разгадывает этот трюк, и, не говоря уже ни слова, молча подходит к нему и прижимается так крепко, как может, пока мерзкая трель не затихает, а затем и вовсе рассеивается. Чуть позже трюк удаётся раскусить и ему: Лорен никогда не была любительницей поговорить о том, что творится у неё внутри. Он прислушивается к дыханию, ритму ударов отважного сердца, всматривается в черты: складку сжатых губ, линии тела, говорящие порой красноречивее слов. И он, словно предчувствуя пробуждение её демонов, оказывается рядом, давая всем и каждому отпор. Становясь ей опорой, защитой, теплом и светом. Позволяя цепляться за него, чтобы не упасть, когда силы покидают окончательно. Она просыпается от страшной паники, настигшей посреди пустоты. Промаргивается, старается выровнять ритм сутолочного биения сердца, и взгляд устремляется к нему быстрее, чем она успевает то осознать. Киран ворочается, вздрагивает, хмурится, сжимая веки. Спит. Она наклонилась ближе к нему, припала щекой к вздымающейся судорожно груди. Кошмар. Ладонь нашла его щеку, обвела, мягко сжалась на ней. Лорен припала губами ко лбу, виску, мазнула нежно по углу рта. Любимый, родной, — шёпотом в губы. Сутолока в дыхании осела, он замер, и складка меж бровей проступила чётче. Лорен только успела выдохнуть, устроившись рядом с ним, обняв его покрепче, когда кошмар стянул его горло ещё безжалостнее прежнего. До скрипа сжав зубы, он издал полувздох-полурык, отчаянный звук, прозвучавший в тишине эхом страшных мук. У Лорен перед взглядом замелькали ужасающие картинки, она поспешила расправиться с паникой, но та никак не желала отступать. Кирана согнуло на постели впополам, он задрожал, и покрывало в ладонях заскрипело. — Киран! КИРАН! Они оба потеряли контроль: он никак не мог вырваться из скользких лап властвующего над ним бреда, а она, цепляясь за него ногами и руками, целуя его, шепча, умоляя, молясь, стремилась вобрать в себя его боль, словно от этого ему стало бы легче. — Мой хороший, мой милый, пожалуйста, — взмолилась она с новой силой. И тогда он открыл глаза. Судорога, охватившая всё его тела, скрутившая его на постели и пускавшая дрожь по коже, схлынула, и он опал на простыни, мокрый от пота и мелко подрагивающий отступившим напряжением. Лорен, не найдя в себе сил его отпустить, крепче прижалась губами к его виску. — Что тебе снилось? Он приоткрыл губы, и Лорен прильнула ближе, вслушиваясь, но с них сорвался один лишь хрип. Он стиснул зубы и отвёл взгляд. Она прекрасно знала это молчание, как знала, что причина ему кроется не в недоверии, в страхе. Страхе потерять, страхе остаться одному. Разочаровать, расстроить, показаться слабым и… Неспособным совладать даже с собой. Он не движется, не пытается отстраниться, и Лорен благодарна ему даже за то. Она целует его в макушку: путаницу влажных волос, в висок и лоб. Льнёт к нему всей собой, душой и сердцем, затянувшимися шрамами и ранами, ещё кровоточащими. С ним легче. С ним теплее. Она любит его, и не променяла бы его, изломанного и тяжело дышащего, боязно прячущего взгляд, ни на одного мужчину, ни на одну женщину в этом мире. Она даёт ему время, не замирая на его коже ни руками, ни губами, лаская и поглаживая, согревая, покуда может. И надеется, как и всегда, на то, что ему достанет сил выползти из своей скорлупы, хватит благоразумия рассказать, что тревожит его, не отодвигая страхи-ужасы подальше, чтобы те вновь настигли его парой ночей позже. — Ты не обязан рассказывать, но я не могу помочь, если не знаю, что с тобой происходит, — она целовала его после каждого слова, не без ребяческой, совершенно чистой радости отмечая, как под касанием нахмуренные черты расправляются, углы губ трогает улыбка. — Я люблю тебя, Киран. Я с тобой, я рядом, я никуда не уйду, — она медлит, рисуя по коже егр головы узоры. Завитки, круглешки, нечто напоминающее молни с парой заломов, но мягче, страннее. — И я очень хочу помочь, — приласкивая руками, губами, тоном тихого голоса. — Позволишь? Он не отвечает, но лёгкий кивок наполняет сердце надеждой. И Лорен хватает этого, боже, Лорен хватает того, что он жив и выбирает раз за разом её. Ему тоже теплее и легче рядом с ней, и он благодарит жизнь, которую долгие годы ненавидел, — одно это знание делает её, жёсткую, стылую, с сердцем, которым можно кромсать стекло, ласковой, бережной. Лорен и сама прежде не знала, что способна такой быть, но любовь делает с людьми невообразимое. Это и есть то самое чудо, о котором он поведал после их первой ночи. Она никогда не думала о том, что семья, да хотя бы те же отношения — её. Прячущаяся на дне сердца маленькая девочка, потерявшая почти всех дорогих ей людей будучи совсем юной, отчаянно хотела найти однажды в человеке свой дом. Найти своё и успокоиться. Но Лорен, разочаровавшаяся во всех и вся, успевшая влюбиться единожды ещё в юности и усвоившая жестокий урок с первого раза, так, что в повторах не было нужды — давно перестала верить. Ей думается, что и сейчас, держа его в собственных руках, подолгу рассматривая его, утопая в синеве глаз, ей до сих пор тяжело поверить. Однако теперь у неверия оттенок иной — невозможным кажется испытываемое счастье. И пускай. — Это что-то, что произошло после того, как тебя забрали? — она пробует, подбираясь к нему осторожно, в бессменном опасении спугнуть или отвратить вовсе. Киран мотает головой. Губ не размыкает. Лорен чмокает его в макушку, приглаживая буйно разметавшиеся завитки волос. — Значит, до этого? Детство? На секунду она задумывается — насколько же прочно к ней прикипела мысль о том, что Эллендейл тем или иным образом подвёл черту под детством для них с Кираном, для Ким и Уилла. Все они были слишком малы, и никто из них не должен был столкнуться с тем ужасом. Он кивает, опускает голову, утыкаясь лбом в изгиб её локтя, дышит ею миг-другой, и, оставляя на коже поцелуй, поднимается, прочищая горло. Из объятий выпутывается нехотя, но лишь для того чтобы поменять положение и вновь увлечь любимую к себе. — Мама, — его голос был хриплым, свистящим на гласных, словно сорванный. — Я её не помню толком, но лицо было настоящим, её. Сначала я смотрел на неё, играющую со мной маленьким, а потом она повернулась ко мне и, глядя прямо в глаза, сказала, что я монстр. Убийца. Что она разочарована в том… — он сглатывает, и слово выпадает из горла инородным, причиняющим муку. —… Человеке, которым я стал. И смерть была бы лучшим выбором, чем продолжение… Этого. Ох. Ох. На большее её не хватает. Вздрогнуть, вздохнуть, задержать дыхание. Сжаться от боли, хлынувшей в виски, понёсшейся от черепа к позвоночнику. Она вцепилась в него судорожнее, как если бы погружалась в воду, совсем не умея плавать. Она давится слезами — странной обиды, скомканного сочувствия, нежелания смотреть, как самый дорогой и самый важный проживает этот ад наяву и во снах даже спустя столько времени. Когда все враги давно оказались повержены, а самые страшные чудовища остались внутри. — Киран, — зовёт она. Мужчина откликается мгновенно, припадая лбом ко лбу. Хочет произнести что-то, вертящееся на языке, но и оно застревает в горле. — Ты никакой не монстр. Монстры не способны так любить. Он ничего не отвечает, лишь тревожно вслушивается, хмурясь болезненно, с натугой. Она вновь благодарит его — за то, что он хотя бы не спорит с ней. — Мама… — голос срывается. — Мама никогда бы не сказала тебе такого. Она бы поняла, зачем ты поступал так. И поддержала бы, узнай она, что ты не похоронил себя заживо, когда задуманное было свершено. Лорен всхлипывает, понижая тон до шёпота. — Она любит тебя. Где бы она сейчас ни была, она очень сильно тебя любит. Его ли она пытается успокоить?.. К чёрту. Думать об этом — ещё хуже, чем проходить ночь за ночью вместе с любимым через весь мрак заводей прошлого. — Я с тобой, — ещё глуше, ещё тише. — Я рядом, — продолжает Киран за неё. Молитва остаётся неоконченной — трепетный, солоный от слёз поцелуй занимает губы.