It takes two to tango

Горестный вздох прокатился по всему немаленькому коридору «резиденции Синклер-Уайтов», как с непередаваемо-деловитой хитрецой любил называть их с Лорен дом Киран всякий раз, отвечая на звонки. Едва ли она сама или Киран могли бы с полной уверенностью сказать, жестом чего оказалось решение взять двойную фамилию — помноженного на двоих нежелания уступать или прямо противоположного стремления подчеркнуть их равенство. Она снова вздохнула — как ни пыталась отвлечься и успокоиться, а мысли всё равно забредали в одну и ту же степь. Он задерживался всего на пару часов, а ощущение складывалось такое, словно не видела его уже целую вечность. Две вечности. Три. Новый вздох она подавила в себе силой. Даже дети, непоседы те ещё, как назло, оба заснули, едва добравшись до подушек. Одна она, неупокоенная, хмурая, осталась ждать его. И тишина, так редко посещающая дом после того, как семья стала несравнимо больше, а любовь помножилась аж на двоих подрастающих на смену родителям чертят, такая для неё порой желанная и недостижимая, уже не казалась ни милой, ни хоть сколько-нибудь привлекательной. Она давит на плечи, мотает из стороны в сторону, заставляя метаться по дому, из угла в угол. Попытка усидеть за столом, доделывая дела, которым нет конца — нет: слишком необходимо поскорее оказаться рядом с ним, броситься на него и придушить за то, как невыносимо заставил скучать, в тот же момент, как он ступит на порог. Проба увлечь себя довольно неплохим романом, единственной зацепившей за долгое время её нестабильное внимание книжкой — снова нет: взгляд то и дело соскальзывает со строки, а мысль с персонажей, чьи души размазаны по страницам и смяты, сжаты, скомканы, как её собственная. Это пугает — то, насколько ей выкручивает лёгкие непонятно откуда взявщийся страх всякий раз, как Кирана нет рядом, когда он должен быть. Вот где он пропадает так долго?.. Что, если в дороге что-то произошло?.. И, как бы ни гнала весь этот кошмарный, смазанный бред прочь, а худшее всё равно упрямо лезло в голову. При всём том, такого не было раньше. Страх, паника, тревога — нагнали разом, смешались, скрутились и опустились ей на кожу липкой, мерзкой плёнкой, от которой не избавиться никак. В какой-то момент ей до смерти стало страшно потерять его, и душа стала метаться каждый божий день — ведь никто не может дать банальной гарантии того, что с человеком не произойдёт ничего дурного по дороге на работу, на работе, в пути обратно. Она успокаивалась только когда была с ним рядом, и ей было страшно стыдно за эту блажь, как стыдно сознаваться ему в том, что такие глупости тревожат её, медленно и верно напрочь лишая рассудка. Ведь это даже глупее, чем ревность. Тот же страх потерять, разве что куда более неадекватный. Трижды она, ругаясь, на чём свет стоит, направлялась в ванную чтобы освежиться и пробраться в спальню. Трижды она, в отчаянии рыча, слабо ударяла дверь кулаком и шла обратно. Всё та же казалось бы, безобидная привычка — они уже долгое время ходили в душ вместе, что ощущалось так интимно, так нереально правильно — и теперь она уже не может без него. И ведь это почти смешно, ну правда! Совсем стала беспомощной, да? Без него ни есть, ни спать не можешь? И она отвечает сама себе: колко, зло, повышая голос. Да, да, не могу! Не могу без пробегающих по влажной коже губ, без любимых, самых чувственный на свете рук, без тепла дорогого тела, без неимоверной любви в каждом касании. Она осела на пол и припала затылком к чёртовой двери. Всё равно, как ни крути, а это жалко. Одно дело — скучать, но превращаться в ребёнка, рыдающего, не получая желаемого — уже совсем. Но так уж это и было: тепло его чувств, внимание, забота и ласка открыли в ней то, о чём она уже давно и сама успела позабыть — он заново научил её искреннее радоваться, смеяться до колик от одних лишь переполняющих эмоций, верить, по-настоящему верить и доверять. Он подарил ей то, что жизнь отобрала у тринадцатилетней крохи в тот роковой день, и в нём, любимом до дрожи, до сжатых судорожно на ткани рубашки пальцев, до тепла, которым не надышаться, она отыскала собственную человечность, путь к которой забыла с годами практически подчистую. В этой истории было, есть и будет слишком много самых разных глупостей и неуместностей. Но, к счастью, глупым это всё может казаться разве что им самим, любая мелочь, тревожащая же родную душу — априори не может быть неважной. И вот она ещё одна странность, более точного названия которой не придумать — повинуясь предчувствию, она поднимается и плетётся по коридору к прихожей. Не спешит и, добираясь до цели, какое-то время смиренно ждёт, припадая плечом к дверному косяку. Искра ещё тлеет, упрямо и неизбывно, когда до слуха доносится скрип извне, откуда-то из-за входной двери. Лорен с готовностью обвивает шею мужа руками и, привставая на носочки, неторопливо целует его, стоит ему пересечь порог дома. — Я холодный, — бормочет он, не отрываясь от поцелуя, но с сожалением отстраняя её ладони. — А я соскучилась, — с вызовом бросает она в ответ, целуя всё также забвенно, вырывая руки из его хватки и ещё крепче цепляясь за него, забираясь в волосы. — Просто. Кошмарно, — цедит она одновременно с короткими, резкими касаниями тёплых губ к холодной коже шеи в местечке, где она не была укрыта шарфом. — Тш-ш-ш-ш, тигрица, дождись хотя бы, когда мы доберёмся до постели, — ухмылка украшает эти невероятные губы, одним бесноватым изгибом обещающие уйму удовольствия, множество блаженных мгновений. И она вновь голодно припадает к ним. А потом, в момент, когда непослушными руками она умудряется выщелкнуть все пуговицы на его пальто, избавить его от шарфа, едва в самом деле не задушив, забраться под свитер и раздразнить жаркими прикосновениями, в момент, когда, ещё чуть-чуть, и не добраться уже даже до стола в кухне за ближайшим поворотом, не то что до спальни на втором этаже, — Лорен, собрав в сжатый в его волосах кулак всю оставшуюся волю, отстраняется от него, тяжело дыша. — Ты голоден? — спрашивает, тяжело дыша. Складывает ладони на груди, от хлынувшего внезапно холода плотнее кутаясь в кардиган. Он не отвечает, и она вновь поднимает на него взгляд: а лазурь глаз искрится озорством, едва не задуманной пакостью. — Да нет же! — осекается вдруг она. — Я не об этом! — Нет, нет, — улыбаясь, отвечает он, избавляясь попутно от обуви. — Не голоден. Не церемонясь, Лорен берёт его за руку и уводит в ванную. Прямо с самого порога. А Киран, когда понимает, что ей нужно, едва не давится смехом. — Серьёзно, Лорен? Ты меня всё это время ждала? — они успевают оказаться в ванной комнате, и хлопок двери отрезает их двоих от всего остального мира. Лорен стягивает с него свитер, и к окончанию его слов тот улетает в угол, жалобно звякая пуговицами о плитку. До него доходит, что это ничуть не смешно. — Не нужно было, — несмело пытается он. И вдруг накрывает неловкостью, смущением, почти стыдом. Он-то думал, что найдёт своё семейство мирно спящим — час и в самом деле очень поздний. Но нет. Она терпеливо его ждала. — Я бы тихонько сходил в душ и пришёл к тебе. Ты не обязана бы... И Лорен ловко заткнула его поцелуем, подтянув к себе за затылок. — За. Мол. Чи. И живо полезай в ванну. Смущённые и насмешливые нотки смешались в его тоне. Лорен не без удовольствия отметила вспыхнувший на его щеках румянец. — Слушаюсь, моя госпожа. Он послушно стянул с себя брюки с бельём и забрался в ванну, вывернув кран до упора. Горячая вода, почти кипяток, хлынула мощным порывом, а сам Киран устроился на бортах ванной, уперевшись в один бёдрами, а в другой икрами — он, в отличие от Лорен, воду температуры в-адовых-котлах-прохладнее никогда не любил. И они с Лорен отыскали компромисс: она нежилась в кипятке, а Киран присоединялся к ней уже когда вода чуть остывала. Он наблюдал за тем, как она неспешно раздевалась, поминутно касаясь воды и регулируя температуру. Потянулся и подцепил причудливый флакон с солью — что-то, пахнущее морем и покоем – высыпал в пригоршню немного и подбросил в воду. Он обманулся тишиной, и когда Лорен бесшумно подобралась к нему со спины и обвила его руками, прижимаясь крепко-крепко, так, что дыхание перехватило от теплоты и мягкости её тела, как перехватывало всегда, будто в первый раз. Она жадно втянула запах его волос, отняла руку и, от чего он дёрнулся, вызывая у неё лишь смех, коварный и довольный, рассыпала его волосы по плечам и спине. А потом прижалась ещё отчаяннее, и дышала им, согреваясь его теплом, впитывая в себя жар, желанный запах, чувство, какого не было до него ни с кем и никогда. И уже ни с кем не будет после. — Залезай, — шепнул он, чуть поворачивая к ней голову. Желанием поцеловать её жгло губы, но, вывернись он настолько, чтобы коснуться её губ, свалился бы либо на пол, либо прямиком в котёл с кипятком. Она обошла его, опустила в воду сначала одну ногу, потом вторую. От воды пар валил, а ведь она и не сморщилась даже! Не пикнула! В воду вошла постепенно, привыкая, но когда откинулась на спину, так, что под слабой пеной скрылась грудь, издала такой блаженный полустон-полувздох, что он едва не задохнулся. От удивления, возмущения или желания — не сказать так сразу. Лорен разглядывала его сквозь прикрытые веки и завесу пышных ресниц. Повернула голову из стороны в сторону, разминая шею, вытянула руки и ноги. И послышался новый вздох. Киран смотрел на неё с сожалением, а она, сохраняя нежную улыбку, ухмылялась очень, очень коварно. Он опустил в воду кончики пальцев — словно кот, пробующий лапой нечто поглотившее хозяйку с осторожностью и любопытством — и поморщился, тут же отняв руку. Проворчал что-то себе под нос, смысл чего Лорен не разобрала бы и при желании, и спустился на пол. И следующее, что она ощутила — чувственное, обжигающе-горячее (ни в какое сравнение с водой, боже правый...) скольжение шероховатых губ, влажного языка, укус, поражающий изподтишка, но так сладко и хорошо, так приятно, что пальцы ног подгибаются от удовольствия. Она, уже и без того размякшая от жара воды, сдалась без сопротивления, только откинула голову за борт, подставляясь ласке, и забралась рукой ему в волосы, то хватаясь за пряди, то соскальзывая к шее и поглаживая. Кусала губы, вздрагивая всем телом — разум уже рисовал картины более смелые, более изощрённые, и свободная рука сжималась в отчаянии, пока не вцепилась в собственную же грудь, и она готова была поклясться, что в тот же миг дыхание задержал уже сам Киран. — Иди ко мне, — тон на грани мольбы и приказа, а голос хриплый, срывающийся, дрожащий. — Киран, иди ко мне, — она выворачивается и, притягивая его за шею, заставляет смотреть в глаза. А в них всё та же борьба — буйного норова и покорности. И как ей отказать? Хотя, впрочем... Он бросил взгляд на ванну — от воды до сих пор валил пар. И выдохнул, хрипло чеканя слова: — Ну. Уж. Нет. Дорогая, сама варись в таком кипятке. — Киран! — она ударила по воде кулаком, и та нешуточно расплескалась. А потом подскочила, вздёрнув его на колени, так, что она продолжала возвышаться над ним, и притянула к себе, овладевая губами. Она не меньше его любила моменты, когда он был послушным и позволял ей делать всё, что она хочет, и, пускай ничего такого у Кирана в данный миг в мыслях не было, он не стал издеваться над ней и собой. И покорно сдался. Лорен ворошила его волосы, гладила и сжимала горло, царапала плечи, кусала губы, мучительно оттягивая и смакуя агонизирующую боль. Желание оказаться подхваченной и прижатой к чему-нибудь было просто невыносимым. Чтобы резко, быстро, сильно, чтобы дыхание в горле застревало и смазанные крики были безжалостно им проглочены. Ладонь накрыла набухший члён, и Киран дёрнулся инстинктивно, против желания. Глухо застонал ей в губы, и она вторила ему, отчаянно и тихо, почти такой же с ума сводящей агонией, танцем на голых нервах. Вновь подался навстречу, когда она шевельнула рукой, сжатый кулак прошёлся по длине от самой головки. Он зашипел, застонал, попытался вырваться и прильнуть ещё ближе, до кровавых искр под веками захотелось ощутить её жар и истаять в нём, умереть и воскреснуть в ней и с ней, дать волю её чертям, знающим как никто лучше, каким касанием и движением лишить его воли, памяти и рассудка. А Лорен всё целовала его, целовала, целовала, пока он погружался всё глубже, всё безвозвратнее в ней тонул. И не успел ни сообразить, ни взять ситуацию в свои руки, когда она, сжав ладонь ещё сильнее, двинула по нежной коже быстрее, быстрее, ещё, а-ах, и, оставив губы, наслаждалась грудными стонами, шипением с тем упоением, что знакомо лучшим мучителям, доводящим жертв до беспамятства. Он дёрнулся, широко распахнув глаза, когда головку накрыли губы — она выбралась из воды и сидела, мокрая, на плиточном полу, смотря ему прямо в глаза с вызовом, проказливо очерчивая крайнюю плоть кончиком языка. Колени едва не подогнулись, и он вцепился в ванную, привалившись к ней. А у Лорен в горле слабой вибрацией вызревал смех, глаза блестели довольством и своеобразным наслаждением, и, чем глубже она вбирала его в себя, тем крепче сжимались на борту ванной пальцы, тем тяжелее становилось дыхание, чаще рваные, беспорядочные вдохи-выдохи. Это было похоже на сладостную пытку, как минимум вполовину ужесточённую им же — отчаянно хотелось забраться руками в её волосы, обмотать волосы кругом ладони, направить, подчинить... Нет, нет, нет. Он покорно сносил все удары — жаркий плен рта, сжимающийся особенно остро на головке, вычерчивающий словно огнём наживую причудливые узоры по поверхности язык. Напряжение всё росло, росло, реальность под пальцами рассыпалась, размывалась, истлевала, а он продолжал беспомощно барахтаться в нескончаемой агонии. А потом — в момент, когда жажда застелила ему взгляд, борт ванной растворился под пальцами, выскользнул из них — она отстранилась. Облизывая губы, словно кошка, наевшаяся сметаны. Воздух с шипением вырвался сквозь сжатые зубы. Они оба поднялись на ноги, смотря друг на друга, словно заворожённые, словно на отражение в зеркале, разве что Киран видел бурлящее пламя, а Лорен — подхваченный сухими ветвями огонь, беснующийся в дикой пляске. Она шагнула, не глядя, назад. Он двинулся на неё. — Как думаешь, что ты творишь? — его голос, хриплый и злой, едва ли можно было узнать. Он был не просто зол, его с головы до пят накрыла самая настоящая ярость. Лорен вновь отступила назад, но во взгляде не было ни толики опасения или страха. Как не было и смирения — только вызов и бесконечная непокорность. Неутолимая жажда. Всё остальное — как во сне. Её подхваченное и прижатое к прохладной стене тело, мёртвой хваткой сомкнувшиеся за спиной щиколотки, его желание, уперевшееся ей в бедро, попытка прильнуть, ощутить больше, и последовавший в ответ на то вспышкой боли и запретного, острого удовольствия шлепок. Лорен сдавленно застонала, сжала ладонь в его волосах сильнее. Они схлестнулись в жадном, порывистом поцелуе, и оба проглотили громкие стоны, когда он заполнил её одним упругим толчком. Лорен всхлипнула, стоило ему двинуться в ней почти сразу же, не дав привыкнуть толком, и она вцепилась в его плечи ногтями остервенело и отчаянно, больно укусила губу. Нельзя сдаваться, когда он мучает нарочно, нельзя, — даже если это наказание за её проделку. Его движения, поначалу плавные, медленные, глубокие, становились всё порывистее и нетерпеливее, каждый толчок подчистую выбивал из груди воздух. Нечем было дышать, от крика саднило горло, но хотелось больше, ещё, сильнее, боже. Она цеплялась за него, целовала, касалась, звала по имени, шёпотом, в кожу, почти неслышно, криком, оглушительно, на изломе. А он собирал до капли все оттенки её страсти: остроту неуёмного желания, так удачно схлестнувшегося с его собственной жаждой, её беспомощности, удовольствия на самой грани, когда так больно и одновременно с тем хорошо, так сладко и остро, желанно, голодно. Прошло много лет с момента, когда он без раздумий отдал ей своё сердца и вручил в руки судьбу. Решил «будь что будет», сдавшись огню в её глазах, бурлящей в крови этой невероятной женщины жизни, и выиграл, стал счастливейшим из мужчин, обрёл смысл, суть, веру, — её, она всему начало и конец. Крепко задумавшись, он монотонно поглаживал самыми кончиками пальцев её плечо, то и дело соскальзывая то к шее и груди, то к руке. Лорен, напрочь разморённая, растянулась на его груди, прикрыв глаза от удовольствия. Ресницы трепетали в слабом свете, изредка она вздрагивала от касаний и чуть подтягивалась навстречу, когда он целовал её шею и плечо, издавала ленно-недовольный вздох, ничуть не значащий требование перестать. И, не меняя толком положение, поворачивала голову, припадая к его груди виском, легонько целуя руку, ключицу, подбородок — до куда могла дотянуться. Пушистая мочалка, вся в душистой пене, прошла по коже. И дальше, дальше: щекотно, приятно, хорошо. От плеча к плечу, вниз по позвоночнику, чуть надавливая, массируя — он осторожно придерживал её за плечи, чтобы не свалилась в воду. А после бережно, собирая воды в пригоршни, смывал пену, вновь поглаживая её, лаская и легонько, щекоткой дразня, целуя невесомо в шею. У неё совсем не осталось сил — окажись она в постели, тут же сомкнула бы веки и провалилась в сон. Что же поделать, любила она вымотать их обоих до состояния, когда ноги и руки становились ватными — как любила сводить его с ума тем, как искусно умела издеваться: слава богам, эта причуда служила единственным напоминанием о том, с какой чертовкой он однажды связался. Киран осторожно поднялся, хотел было и её прихватить на руки, замотать в полотенце и унести в постель, но она шире приоткрыла глаза и взглянула на него изумлённо: — Куда? А ты? Он усмехнулся, хотел было промолчать, но Лорен в его руках капризно заворочалась, дёрнулась, попытавшись вырваться. — Ты себя видела? — он осторожно поставил её на ноги, потянулся за полотенцем, чтобы накинуть на плечи, и Лорен увернулась, отталкивая его руки. Сложила ладони на груди, уставилась на него словно бы даже уязвлённо. — Я не маленький, сам могу себя помыть. А ты хочешь спать. Она взяла его за руку и, опускаясь в воду, потянула мужа за собой. — Не придумывай! — заворчала и навалилась на его руку всем весом, когда он не последовал за ней. Более того, он подался вперёд и снова ловко подхватил её под спину и колени. — А ну пусти! — она заколотила его по груди и плечам. — Отпусти меня! — Ну невыносимая... — вздохнул он, опуская её на ноги. — Ладно, ладно, — шагнул в ванну и опустился на колени — так, что мутноватая вода доставала ему до середины бёдер. — Делай, что хочешь, только недолго. И так уже торчим тут чёртову кучу времени. Лорен, победно ухмыльнувшись, быстро чмокнула его в висок и забралась в ванну позади него. Взяла в руки мочалку, набрала гель для душа, вспенила и поднесла было к его спине, но передумала. Горячие губы прижались к шраму, пересекающему всю верхнюю часть спины и безбожно уродующему лопатки. Лорен сама накладывала швы, и от одного воспоминания от хлещущей под пальцами крови, от живой кожи, в которую вонзалась раз за разом игла, до сих пор к горлу неизбежно подкатывала тошнота. Она целовала грубоватую, шершавую кожу, вела по ней языком, мягко и осторожно, почти невесомо, щекоткой. Другие метки на его теле — меньшего размера, уже почти сливающиеся с загорелой кожей. Старые, старые следы пыток, невидимые следы ран которых не заживут в нём никогда. Пройди хоть десять, хоть двадцать, хоть сто лет. Она вела пальцами по крепким мышцам спины, сцеловывала старую, оставившую его долгие годы назад боль, в напоминание о которой остались одни фантомы. Прижималась к нему щекой, грудью, руками, всем-всем, что могла дать: телом и таким же исполосованным сердцем. Шрам на плече, который не стереть уже ничем, самое точное напоминание о силе, которая была в нём всегда, о воле, которую не удалось сломить никому, о том, сколькое ему пришлось пережить до встречи с ней, и неизменно — о том, сколько тепла и любви, недоступного прежде, ей необходимо ему дать. Лорен обрушилась всем сердечным голодом (который, отличие от голода плоти, в самом деле ничем и никак не утолить) на пути следования, режущие карту его жизни. Теперь — их общее полотно. Ей не раз приходилось его латать, не раз она проливала слёзы над ним, сотни, тысячи раз целовала его тело, всё в рубцах от шрамов, каждый его дюйм, и всегда её сердце обливалось кровью и наполнялось виной. Если бы только она могла вернуться в прошлое и что-то изменить, помочь темнокудрому мальчику с ясными голубыми глазами, так по-юношеский влюблённому в жизнь, отдать ему собственную судьбу, всяко более милосердную. Она не заметила, как по щекам стали катиться слёзы. А губы всё целовали и целовали его — плечи, локти, исполосованные запястья. Один из самых глубоких шрамов на её собственном сердце. Рана, которая никогда не заживёт и никогда не перестанет кровоточить — то была её, только её вина, пускай Киран так и не считает. Он поднял её лицо, стал губами стирать солоные дорожки: вся она, её лицо и её тело — тоже его карта. И он никогда не сможет избавиться от нежности при взгляде на неё, когда воспоминания неминуемо наводняют, погружая его в давно скрывшееся за горизонтом. Его собственное болезненное прошлое, их общее, поделенное на двоих — каждый его поворот, каждое сражение и каждый исход остались следами на их телах. Едва различимые на бледной коже растяжки, оставшиеся после того, как она выносила их детей, бесчисленное шрамы на руках, которые и он раз за разом целовал и ласкал, надеясь, что теплу и любви удастся избавить её от оставшегося в теле навсегда ужаса хотя бы на час-другой, на время. Он касается припухших от слёз, крепко сомкнутых глаз, её изувеченных рук, по-женски узких, изящных плеч, способных вынести непомерный груз, лопаток, укрытых парой ран, которым, словно крыльям обломанным, тоже никогда не зажить — то раны предательств, такие страшные, что кровоточили и причиняли жуткую боль денно и нощно. Такая у них двоих судьба — уживаться со своими шрамами и служить друг другу смыслом, верой, любовью. Омывать те самые шрамы слезами и водой, стирая боль и пахучую пену. Любить друг друга вопреки и несмотря на. Лорен провела по его груди мочалкой, намечая пленный след, поцеловала в губы наугад, не глядя, не задумываясь, по наитию — и поцелуй, в котором схлестнулись два давних одиночества, был терпким и солоным. Колючим и болезненным. Тёплым, просто чертовски тёплым.