На двоих одна судьба

Только Мерджан собрался незаметно выскользнуть из дворца, как неожиданно появился младший помощник дегустатора. — Мерджан-ага, всё готово к проверке, — сообщил он после учтивого поклона. — Шекер-ага ждёт вас на главной кухне. Вот же досада! Как он мог забыть! Ещё на прошлой неделе он дал распоряжение Шекеру-аге подготовить все материалы по закупкам продуктов за последний месяц. Проверка назначена на сегодня. По правде сказать, Мерджан не имел никакого права давать указания главному повару, но добряк Шекер почему-то позволял ему командовать, беспрекословно выполняя все обоснованные и необоснованные требования. Мерджану нравилось изображать из себя принципиального и неподкупного управляющего дворцовым хозяйством, радеющего о благе Повелителя и его приближённых и держащего в страхе ленивых и вороватых слуг. Мерджан точно знал, что Шекер не был ни ленивым, ни вороватым, а все его дела с поставщиками не выходили за рамки дозволенного: закупаемые продукты были наивысшего качества, цены не завышались, поставки осуществлялись в срок, а подарки, получаемые главным поваром, можно было с уверенностью отнести к разряду личных. Однако порядок есть порядок, он един для всех. Поддержание своего авторитета давалось Мерджану очень непросто и он старался при любой возможности запугать служащих дворца, действуя по принципу: «Боятся — значит уважают». Мерджан уверенным шагом проследовал на кухню, где с ужасом обнаружил гору тетрадей, амбарных книг, списков, водруженных на огромный стол, обычно используемый для раскатки теста, и улыбающегося Шекера-агу с тарелкой дымящихся продолговатых бёреков. — Проходи, Мерджан-ага, садись. Отведай для начала! С капустой, как ты любишь! — Шекер сладко улыбался, полностью оправдывая своё говорящее имя. — Унеси, не до того сейчас! — Мерджан принялся сверять цифры в тетрадях, попутно думая, как поскорее ускользнуть во дворец Госпожи, но чтобы Шекер особо не расслаблялся и со страхом и трепетом ждал следующих проверок. — Дороооооогуууууу! Шах-и-Хубан Султан Хазретлери! — раздался над ухом зычный голос Сюмбюля. От неожиданности Мерджан подскочил и замер в приветственном поклоне. — Ииииииииии! — Сюмбюль залился своим характерным смехом. — По госпоже своей соскучился? А нет больше твоей госпожи! Пока-пока, Шах Султан, собирай вещички! Теперь только во сне её будешь видеть! — Совсем одурел? — Мерджан угрожающе нахмурился и медленно двинулся в строну Сюмбюля, презрительно оглядывая этого маленького юркого человечка с высоты своего огромного роста. — Не подходиии! — взвизгнул Сюмбюль и попытался спрятаться за внушительную фигуру Шекера-аги. — Не подходиии! Иффрит! Только сейчас Мерджан понял, как ему надоели эти кухонные склоки, мелкие пустые людишки, их дурацкие шутки и бесконечная суета. Он устало выдохнул: — Клоун. Сюмбюль выглянул из-за спины Шекера: — Что это ты сказал? — Клоун. Шут балаганный. До седых волос дожил, а ума… — Но-но-но! — Сюмбюль угрожающе поднял палец вверх. — Следи за языком! И хватит прохлаждаться — тебя срочно требует Михримах Султан. — Так бы сразу и сказал, — недовольно буркнул Мерджан усмехающемуся Сюмбюлю. Затем добавил, обернувшись к Шекеру-аге: — Не убирай далеко, потом посмотрю. Подойдя быстрым шагом к покоям Михримах Султан, Мерджан обратился к дежурившему стражнику: — Доложи. — Михримах Султан занята. Велела подождать. Вот всегда так, то срочно, а то неизвестно сколько ждать. А вдруг она всё узнала? Сердце бешено колотилось, руки подрагивали, но Мерджан с непроницаемым лицом замер в ожидании. Сквозь неплотно прикрытые двери можно было услышать голоса. Ничего интересного: Михримах вслух читала дочери сказку. «Самые осведомлённые люди во дворце — стражники, охраняющие покои, — подумал Мерджан, — они могут узнать всё обо всём и даже некоторые семейные тайны». Тайны были как в жизни султанской семьи, так и в жизни самого Мерджана. В тот год, когда не стало отца, осень наступила неожиданно рано. На смену палящему зною пришли затяжные дожди. Отцу стало хуже и лекарь сказал, что ничего уже не поделать, остаётся только молиться. Пришёл священник отец Игнатий — седой низенький и щупленький старичок с ясными голубыми глазами. Он долго разговаривал с отцом, читал молитвы. После смерти матушки отец стал очень набожным, старался, пока позволяло здоровье, посещать службы в маленькой церкви на окраине Манисы и сдружился со священником, который также недавно овдовел. Константин, — позвал отец после ухода священника, — сядь и послушай. Мне недолго осталось. Сегодня во сне ко мне приходила моя Рахиль. Звала с собою. Да и болезнь меня совсем измучила… Хотелось возразить, сказать, что можно пригласить другого лекаря, купить лекарств, переехать в более подходящее место, но слова так и застряли в горле. Отец тяжело вздохнул и продолжил. — Мы с твоей матушкой растили тебя как собственного сына, да и мал ты ещё был… Но теперь пришло время узнать правду. На самом деле ты сын нашей покойной дочери Анны. Она была очень талантливой художницей. Из-под её кисти выходили удивительные картины, она писала миниатюры, иконы. Все иконы в нашем доме — её работа. А это, — отец достал из шкатулки, всегда стоявшей на прикроватном столике, крошечный медальон, — её портрет. Она сама его написала перед отъездом. Оставила на память. На миниатюре была изображена невероятной красоты девушка с каскадом чёрных кудрей и печальными тёмными глазами. — Она вышла замуж и уехала. Твой отец Димитрий был талантливым скульптором. От Бога, как говорится. Его пригласили делать скульптуры для дворца в Трабзоне… Принеси-ка мне из шкафа папку с рисунками. Отец бережно разложил принесённые рисунки. На одном из них был изображён красивый молодой человек с чёрными вьющимися волосами и ярко-синими глазами. — Это твой настоящий отец. Теперь ты знаешь правду. Сохрани эти рисунки и медальон. Храни… семейные тайны… Немного помолчав, отец добавил: — Твои родители умерли от болезни. Тебе тогда три года было. Вы в Ангоре жили… Отец явно чего-то недоговаривал, но спрашивать было бесполезно. Такой уж он человек — иногда слово клещами не вытянешь. Повисло неловкое молчание. Отец устало откинулся на подушки и прикрыл глаза. Собравшись с силами, он произнёс: — Дом я отписал нашему соседу Бектасу. Он обещал позаботиться о тебе. Он состоятельный человек, как-никак владелец мясной лавки. Голодным точно не останешься. Иконы и книги отнеси в церковь, отцу Игнатию. И помни — ты потомок князей Мещерских. Живи достойно… По совести живи… Через два дня отца не стало. Его похоронили рядом с матушкой, на старом кладбище недалеко от церкви, где служил отец Игнатий. Слёз не было, только холод и пустота в груди. Сразу после похорон Бектас начал перестраивать дом — скоро в его семье ожидалось пополнение, должен был родиться девятый ребёнок. Пришлось книги, иконы и памятные вещи отнести в церковь. Отец Игнатий помог сделать несколько тайников, где бережно разместил принесённое. Оказалось, что священник спрятал в тайниках богослужебные книги, иконы и церковную утварь. — Уходить надо, — часто повторял он, рассеянно глядя в небо полупрозрачными голубыми глазами, — на Афон уходить. Там человек к Богу ближе… Молитва настоящая… Мир и покой… Прихожан осталось мало. В церковь ходили с опаской. Оставшихся христиан притесняли соседи-мусульмане, которые неоднократно били окна в храме, мазали грязью стены, один раз даже скинули крест с купола. Отец Игнатий вздрагивал от каждого шороха и вздыхал: — Не к добру это… Опасно… Надо уходить… После похорон пришлось жить в семье Бектаса и помогать ему в лавке вместе со старшим сыном Вазихом. С утра ездили на бойню, загружали туши баранов в повозку и спешили на рынок, пока товар не испортился. Там Бектас разделывал туши и приходилось весь день раскладывать куски мяса на прилавке. От мерзкого запаха крови и сырого мяса негде было скрыться, казалось, он въедался в кожу, в одежду, в волосы, заполнял собою всё пространство вокруг. Рядом с мясом невозможно было дышать, приходилось вечером убегать в лес, чтобы хоть там вздохнуть полной грудью, но отвратительный запах преследовал повсюду, вызывая в памяти жуткие картины убийства несчастных животных. Единственной радостью были походы на кладбище и в церковь. — Пойдём со мною на Афон, — предложил отец Игнатий. — Молиться будем. За живых, за мёртвых. За христиан и неверных. Молитва всем нужна… Да, молиться. За отца, за матушку. За Анну и Димитрия. За Неё. Его Госпожу. Чтоб жилось ей светло и радостно. Молиться… — Если решил, тогда собирайся, — грустно вздохнув, сказал отец Игнатий. — Приходи утром. Завтра последняя служба. Вернувшись домой поздно вечером, пришлось в свете свечи быстро собрать в небольшой холщовый мешок альбом с рисунками матери, несколько оставшихся икон и шкатулку с тем самым медальоном, которым так дорожил отец. Как на зло, неожиданно появился старший сын мясника — Вазих. Для своих двенадцати лет он был крепким и сильным, легко поднимал баранью тушу, несколько раз вытаскивал из канавы застрявшую повозку с товаром. — И куда это ты собрался? — он решительно преградил дорогу и выхватил мешок. — Воруешь, да? А ну показывай, что у тебя там! — Отдай. Это моё. — Ого! — удивлённо округлил глаза Вазих. — Оказывается, ты разговаривать умеешь! А вот сейчас посмотрим, твоё или не твоё! Вазих поднял мешок и выкинул содержимое на пол. Со стуком упали иконы, разлетелись по комнате рисунки, шкатулка треснула и из неё выкатился медальон. — А это что? Ну-ка, ну-ка, какая красотка! Пожалуй, я оставлю это себе! — Отдай. — А ты отбери! Вахид, приплясывая и корча похабные рожи, поднял медальон над головой и стал раскручивать его на цепочке, приговаривая: — Отбери-отбери-отбери! Перед глазами поплыл кровавый туман и пальцы сами собой вцепились в шею обидчика. Отрезвление пришло внезапно. На полу в неестественной позе, не дыша и не шевелясь, лежал Вазих. Медальон выпал из его рук и откатился к окну. По полу были разбросаны иконы и рисунки. Убийство — грех. Что скажет отец Игнатий? И как теперь молиться за всех? Примет ли Господь молитву преступника? Не время рассуждать — время действовать. Пришлось собрать своё имущество, аккуратно сложить в мешок. На столе догорала свеча. Огонь всё скроет. Надо только поджечь занавески и вылезти в окно с другой стороны дома. Наблюдать за пожаром, сидя на старой яблоне по другую сторону улицы, было страшно и увлекательно одновременно. Огонь завораживающе лизал оконную раму, перекидываясь на стену. Бектас и две его старшие дочери таскали вёдра с водой, заливая пламя, а жена, которая со дня на день должна была родить, с ужасом смотрела на пожар, обнимая за плечи пятерых младших детей и повторяя: «Где же Вазих? Никто не видел Вазиха?» Неожиданно из нетронутой огнём двери показался Вазих — чумазый и кашляющий, но вполне живой. — Сынок! — встревоженные родители бросились к нему. — Как ты там оказался? — Не помню. — А где заморыш? — передавая ведро с водой дочери, поинтересовался Бектас. — Не знаю. Может, сгорел. Да я сам еле выбрался! Жена Бектаса обняла чудом спасшегося сына и вдруг со стоном схватилась за живот: «Ой, как больно! Рожаю!» Её подхватили под руки и осторожно повели в дом. Вазих был жив — от сердца отлегло. Значит, можно идти на Афон. Отец Игнатий будет доволен. Господь примет молитвы. Но что же это было? Вазих лежал как мёртвый и не дышал. В одной книге по медицине, которую приходилось переписывать несколько раз, были показаны определённые точки на шее, прижав которые можно обездвижить человека на некоторое время. Главное — правильно рассчитать время и силу сжатия. Это приходит с опытом. Возможно, представится случай попробовать. К горящему дому начали подбегать соседи с баграми, лопатами, вёдрами. Пожар в городе — страшное дело. Небольшое промедление, и огонь перекинется на соседние дома. Часто так выгорали целые кварталы. Дом сгорел почти дотла. Вокруг собирались люди, слышались голоса: — Это янычары… Они ещё винную лавку разгромили… И два дома за рынком сожгли… Всё им неймётся… Сейчас на дворец шехзаде пойдут… «Пойдут на дворец». От ужаса волосы встали дыбом. Там же Госпожа! Надо предупредить! Пробираться по узким и тёмным улочкам было страшно. То тут, то там встречались янычары. Они стучали в плотно закрытые окна и двери домов, орали пьяными голосами непристойные песни, стреляли из ружей в воздух. На рыночной площади выступал ага янычар, объясняя, как лучше напасть на дворец. Его слушали две-три сотни воинов. Разыгравшееся воображение нарисовало страшную картину: перебив охрану, янычары врываются во дворец, хватают Госпожу… Нет! Этого не будет! Дворец отстоял недалеко от города, к нему вела извилистая дорога. Если бежать по дороге — не успеть, янычары двигаются быстрее. Выход один — напрямую через лес. Густой непроходимый лес в бледном свете луны выглядел угрожающе. Тут и днём-то страшно, не то что ночью! Но есть вещи и пострашнее. Если янычары опередят… Коряги и корни непрестанно попадались под ноги, сучья и колючки вцеплялись в одежду и оставалось только молиться, чтобы тучи не скрыли луну — единственный источник света в этой кромешной тьме. Вот и дворец. В темноте он выглядел как неприступная крепость. Главные ворота плотно закрыты. Рядом маленькое окошко. Надо постучать. Сначала — в ворота, потом — в окошко. На стук появился заспанный стражник: — Чего тебе? — Я… ны… Нет, быстрее написать, вывести на восковой табличке слова: «Янычары готовятся напасть на дворец». Даже не взглянув, стражник рявкнул: — Пошёл вон. Ещё раз стукнешь — башку отрублю. Окошко захлопнулось. От безысходности слёзы брызнули из глаз. Нужно попробовать найти другой путь. С задней стороны дворца в ограде обнаружилась небольшая калитка. Надо постучать. Может, кто-нибудь откроет. От лёгкого нажатия калитка подалась вперёд. Открыта! От калитки к дворцовому парку вела узкая извилистая тропинка, присыпанная гравием, серебристо поблёскивающим в свете луны. По бокам множеством колючек ощетинились высокие кусты барбариса. Слуха коснулся тихий и мелодичный звук. Скрипка! Кто-то точно играл на скрипке. Несколько раз доводилось слышать игру бродячих музыкантов, но чарующие звуки, разливающиеся по дворцовому парку, не имели ничего общего с фальшивым и надтреснутым скрипом дешёвых инструментов уличных попрошаек. «Так ангелы в раю играют», — сказал бы отец Игнатий. Дивная мелодия то робко замирала, то лилась открыто и безостановочно, заполняя собой всё пространство вокруг, поднимаясь к усыпанному звёздами небу и медленно опускаясь до утопающей в ночном сумраке земли. Неповторимая музыка доносилась из стоящей на краю парка беседки, увитой диким виноградом и освещаемой несколькими фонарями. В беседке вполоборота ко входу стоял высокий и стройный молодой человек в чёрном кафтане. Нежно, будто величайшее сокровище, он держал скрипку, перебирая струны изящными чуткими пальцами. Зажатый в другой руке смычок мастерски извлекал музыку, рождая всё новые и новые звуки. «А как он играет на скрипке! У него такие руки! Они созданы для музыки!» — вспомнились слова Шах-и-Хубан. Несомненно, это Ибрагим! Главный сокольничий шехзаде Сулеймана. Его друг и доверенное лицо. Обратиться к нему — это почти то же самое, что обратиться к самому шехзаде. Словно почувствовав на себе пристальный взгляд, Ибрагим вздрогнул и обернулся: — Кто ты? Как сюда попал? Бегло взглянув на восковую табличку с записью о готовящемся нападении янычар, Ибрагим нахмурился и недоумённо спросил: — Немой, что ли? Не дожидаясь ответа, он с хищной грацией вложил саблю в ножны и быстро вышел из беседки, на ходу бросив: — Показывай, как прошёл. Возле калитки Ибрагим долго осматривал кусты, пока не обнаружил присыпанный опавшими листьями труп убитого стражника. — Жди здесь, — приказал Ибрагим и опрометью бросился во дворец. Как по команде во всех окнах загорелся свет, зажглись фонари, забегали стражники, послышался топот сотен ног и звон оружия. Из-за кустов было плохо видно происходящее, поэтому в голову пришла идея забраться на вековой дуб-великан и устроиться в развилке ветвей, прижимая к груди мешок со своим драгоценным имуществом и наблюдая сквозь частично облетевшую крону за дворцом, парком и пространством перед воротами одновременно. С этого места можно было увидеть, как строится дворцовая охрана, стражники заряжают ружья и выкатывают пушки, конюхи седлают и выводят коней. Через двор провели под конвоем двух человек со связанными руками, в сторону низких и тёмных построек пронесли бездыханное тело. На осеннем ветру было холодно, руки и ноги закоченели, но покидать свой пост было преждевременно, тем более, что Ибрагим велел ждать. Вдалеке на дороге, ведущей в сторону дворца, показались огни — это двигалась толпа янычар. К бойницам прильнули стражники с ружьями. На специальных площадках воины заряжали пушки. Ворота открылись, выпуская конный отряд во главе с шехзаде Сулейманом, и закрылись снова. Шехзаде в сверкающих доспехах величественно восседал на прекрасном белоснежном коне, переступавшем с ноги на ногу и встряхивающем серебрящейся в лунном свете гривой. Чуть поодаль держался Ибрагим, напряжённо всматриваясь в темноту и поглаживая тревожно фыркающего вороного коня. Янычары приблизились. Толпа была многочисленной и вооружённой, но плохо организованной. Некоторые воины держали в руках сабли и ружья, другие же что-то прихлёбывали из больших бутылей. Вдалеке можно было заметить несколько пушек. Подойдя довольно близко к выстроившемуся у ворот конному отряду, янычары в нерешительности остановились. Тишину прорезал зычный голос шехзаде Сулеймана: — Отважные воины! Почему вы подобно ворам и разбойникам под покровом ночи нападаете на тех, кого призваны защищать? Толпа зашумела. С разных сторон послышались голоса: — Мы два месяца не получали жалования! На обед — вонючая баланда и хлеб с червями! Когда будет поход? Шахзаде величественно поднял руку, жестом приказывая всем замолчать. Когда шум стих, он заговорил: — Средства для содержания войска и выплаты жалования были доставлены в полном объёме. Надо проверить, может быть они осели в карманах ваших командиров? Завтра состоится Совет — можете прислать своих представителей. Я готов выслушать их. А сейчас — расходитесь! И ещё — скоро поход на Египет! — Слава шехзаде Сулейману! — донеслось откуда-то из задних рядов. — Слава шехзаде! — подхватил мощный хор голосов и янычары медленно начали отступать. Когда мятежное войско скрылось из виду, ворота отворились и конный отряд въехал в дворцовый парк. Шехзаде Сулейман, Ибрагим и ещё несколько человек спешились и скрылись во дворце, остальные воины направились в сторону конюшни. Постепенно все разошлись, однако стражники с ружьями остались на своих местах. От неподвижного сидения тело закоченело и несколько часов ожидания показались целой вечностью. Как только ослепительный солнечный диск озарил край светлеющего неба, вдали показался силуэт юной госпожи, которая прогуливалась в сопровождении двух служанок. Однако сложно было назвать это движение прогулкой: миниатюрная фигурка то припускала бегом по садовым дорожкам за последними осенними бабочками, то склонялась к пруду, рискуя упасть в воду, и палкой подгоняла к берегу водяных улиток, то забиралась в вазон с цветами, то пыталась залезть на дерево, чтобы достать какой-то крайне необходимый ей жёлудь или орех. Две рослые девицы еле-еле поспевали за озорной и любопытной дочерью Повелителя. Наконец процессия приблизилась и пришлось выдать себя, спрыгнув с толстой ветви дуба на дорожку и вежливо поклонившись. — Ты кто такой? — взвизгнула одна из служанок так испуганно, как будто увидела перед собою диковинное чудовище, а не маленького и робкого мальчишку с длинными и спутанными рыжеватыми волосами. Юная госпожа повелительным жестом выставила руку вперёд, приказывая служанке замолчать, и подошла ближе. Лицо её озарилось искренней и тёплой улыбкой: — Рада тебя видеть. Как ты? Как отец? — Отец умер. — Мне жаль твоего отца, — девочка сочувственно вздохнула. — А что с тобой? На тебя напали? — Нет, Госпожа. Упал. Только сейчас пришло понимание, что штаны на коленях испачканы грязью при падении на скользкой тропинке в лесу, рубашка разодрана о ветви колючих кустов, а шнурок, удерживавший длинные непослушные волосы, безвозвратно утерян. Отец был бы недоволен. Он всегда требовал аккуратности и в одежде, и в делах. Но отца больше нет. — Пойдём скорее во дворец, а то ты простудишься, — участливо предложила Шах-и-Хубан и направилась в сторону главного входа. — Хочешь остаться у нас? — Очень хочу, Госпожа. А можно? — Надо поговорить с Ибрагимом, он обязательно что-нибудь придумает. Он очень умный и находчивый! Он даст тебе новую одежду и найдёт какую-нибудь службу. Наверное, он ещё спит. Он всю ночь защищал дворец. Не представляешь, что было сегодня ночью! Мы чуть не умерли от страха. Это было ужасно! Янычары пытались захватить дворец. Но Ибрагим вовремя заметил восставших и поднял тревогу. Поэтому все были готовы. Шехзаде Сулейман остановил их. Он такой смелый! И ещё Ибрагим… Ибрагим, Ибрагим, Ибрагим… Каждое второе слово — Ибрагим. Ибрагим самый умный, Ибрагим самый смелый, Ибрагим лучше всех играет на скрипке… Хотя правда, если бы Ибрагим не решил ночью помузицировать, то сейчас дворец был бы во власти пьяных солдат, а Госпожа… Нет, лучше не думать об этом! Кроме того, он действительно прекрасно играет на скрипке. Вот бы так же научиться! Встретиться со всезнающим и всемогущим Ибрагимом не получилось. У входа во дворец госпожу ожидала невысокая полноватая женщина в добротном коричневом платье и странном головном уборе, напоминающем бублик. — Госпожа, — она учтиво поклонилась, но в голосе звучали металлические нотки, — Валиде желает вас видеть. Немедленно. — Подожди, Дайе-хатун, — юная госпожа просительно сложила ладошки, — нам сейчас нужно к Ибрагиму… — Госпожа, вы же знаете, вам запрещено встречаться с главным сокольничим. Валиде разгневана и немедленно требует вас к себе. И этого оборванца тоже. Будьте любезны, не заставляйте ждать… Огорчённо вздохнув, Шах-и-Хубан направилась за Дайе-хатун. Пришлось последовать за ними. Представился шанс увидеть саму Айше Хафсу Султан — мать правителя Манисы шехзаде Сулеймана. С самого начала было понятно, что эта встреча не предвещает ничего хорошего. Зайдя в покои, охраняемые двумя стражниками, все склонились в поклоне перед статной и величественной госпожой — супругой Повелителя и матерью единственного шехзаде. — Валиде, вы хотели меня видеть… — пролепетала Шах-и-Хубан и присела в глубоком поклоне. Величественная Госпожа сделала шаг вперёд. Маска брезгливости исказила её благородные черты: — Шах-и-Хубан, это что? — Это… Это Константин… Он сирота… Он не может говорить, но… — Всё понятно, глухонемой сирота, — резко прервала дочь Айше Хафса Султан. Она повернулась вполоборота и крикнула куда-то в сторону приоткрытой резной двери: — Сюмбюль-ага! Семеня мелкими шажками, в покои «вплыл» молодой, симпатичный, нарядно одетый слуга со смуглым подвижным лицом и выразительными карими глазами: — Госпожа… — Сюмбюль-ага, убери его из дворца! Немедленно! — Давай шагай! — решительно скомандовал Сюмбюль. — Не трать слова, Сюмбюль-ага, — презрительно усмехнулась Величественная Госпожа, — он глухонемой. Лучше бы она этого не говорила! Видимо, Сюмбюль показывал дорогу глухонемым исключительно с помощью тычков и пинков. — Но Валиде… — робко попыталась возразить Шах-и-Хубан. — Молчи! — отрезала Айше Хафса Султан. — Тебе слова никто не давал! Сюмбюль, выйдя из покоев Госпожи, свернул в одну из соседних комнат и приоткрыл окно. — Кто знает чужие тайны, тот владеет Миром, — многозначительно прошептал он. Потом, хлопнув себя по лбу, фыркнул: — Ой, забыл, ты же глухой! Смешно жестикулируя, он показал, что нужно тихо стоять на месте, а потом погрозил пальцем и состроил страшную гримасу, давая понять, что его лучше не злить. «Клоун». Это название наиболее подходило вёрткому молодому слуге. Когда в Манису приезжал бродячий цирк, клоуны развлекали народ глупыми и грубыми шутками. Все они были похожи один на другого: показное веселье снаружи — одиночество и неустроенность внутри. «Настоящий клоун». Сюмбюль высунулся в окно. Из покоев слышался властный голос Айше Хафсы, которая распекала дочь: — Шах-и-Хубан, запомни, ты — Госпожа! Госпожа! Твоя жизнь не принадлежит тебе, она принадлежит правящей династии Османов! Ты должна жить ради Династии, дышать ради Династии! Каждый твой вздох должен быть для блага Династии! На тебя смотрят все наши рабы, все наши подданные! Ни одно мгновение своей жизни ты не можешь прожить для себя. Только для блага Династии! Для блага Государства! Внезапно госпожа замолчала, а потом продолжила тихим и уставшим голосом: — Скажи, ты хочешь моей смерти? Признайся, Шах-и-Хубан, ты мечтаешь, чтобы я умерла? — Что вы, Валиде, как можно… — Тогда почему ты постоянно разбиваешь мне сердце? Скажи, почему? Сначала ты притащила во дворец хромого облезлого кота. Когда мы с огромным трудом от него избавились, появился ворон со сломанным крылом, которого ты зачем-то научила говорить «Ибррагим-Ибррагим-Ибррагим». А теперь ты где-то раздобыла этого глухонемого оборванца! — Но Валиде… — Позор! Как ты смеешь пускать во дворец всякий сброд? Я смотрю в окно и вижу, как ты прогуливаешься в компании какого-то грязного раба! Стыдно! Очень стыдно! — Но Валиде, он свободный… — Молчи и слушай! Все подданные Империи — наши рабы! — Но Меркез-эфенди говорит, что все люди рождены свободными… — Молчать! Что за вольнодумство! С сегодняшнего дня тебе запрещается покидать покои! Больше никаких прогулок в парке, занятий верховой ездой, выходов в город! Также я запрещаю тебе брать уроки у Меркеза-эфенди и читать любые книги кроме Корана. Послышались тихие всхлипывания. — Дайе-хатун, приказываю сегодня же изъять все книги. Можно оставить только Коран. — Слушаюсь, Госпожа. Всхлипывания стали громче. Сердце сжалось. Хотелось защитить её. Но что он может сделать один против сложившихся веками устоев? — Всё, Шах-и-Хубан, ступай, — строго сказала Айше Хафса Султан. — И приведи себя в порядок, рабы не должны видеть твоих слёз. Никогда не забывай, ты — Госпожа! Хлопнула дверь и по коридору застучали нестройные шаги. Послышался слабый и печальный голос Айше Хафсы: — Дайе, я так устала… Сладу нет с этой девчонкой. — Госпожа, у моего народа есть пословица: «На яблоне не растут оливки». Мы же не знаем, кто её родители. — В этом не было необходимости, Дайе. Девочка была так слаба. Она могла умереть со дня на день. Если бы не Афифе, она бы не пережила ту зиму. — Да, я помню, Афифе нашла лучшую кормилицу и приказала постоянно топить в покоях, греть пелёнки. Девочка выжила только благодаря тому, что оказалась во дворце. Может быть, стоит сказать, что вы оказали ей милость… — Что ты, Дайе! Никто не должен знать об этом! Я пытаюсь воспитать её настоящей госпожой, а она ведёт как простолюдинка. Дерзкая, своенравная, упрямая. И ещё кто-то смеет говорить, что я слишком строга с девочками! — Ну что вы, Госпожа. Вы милосердны и справедливы. Вы стали настоящей матерью для этих несчастных малюток. Это так непросто, ведь только Хатидже Султан… — Тише, Дайе! Здесь и у стен есть уши! — Простите, Госпожа… Не устаю восхищаться вашим гениальным решением относительно Бейхан Султан. А уж сколько проблем с ней было! — Не говори, Дайе, на первый взгляд тихоня, но злая, завистливая. Не язык, а жало змеи. Умудрилась всех сестёр рассорить между собою. — И у матери её характер был не сахар. Не даром же эту строптивую венецианку нашли в хаммаме убитой и с отрезанным языком. — А Фатьма? Это же позор Династии! Ты видела, как она танцует на праздниках? Какое бесстыдство! Она как будто предлагает себя всем и каждому! Вся в мать! — Вы были абсолютно правы, Госпожа, когда запретили ей танцевать… — И как мог Повелитель спутаться с какой-то египетской танцовщицей! С девкой из таверны! Ну конечно, ему захотелось разнообразия: утром — танец с саблями, днём — танец со змеёй, вечером — танец семи покрывал, ночью — танец со свечой! — Помню, Фатьма Султан ещё совсем малюткой была, когда эта гулящая девка, которую и матерью-то нельзя назвать, сбежала со стражником. Хотя Повелитель и приказал обыскать всю Империю, но этих нечестивцев так и не нашли… Вы приняли благоразумное решение, отправив Фатьму Султан в Антакью. Надеюсь, под присмотром Мустафы-паши она остепенится. — Дайе, мне так тяжело! Эти семейные тайны давят непереносимым грузом! Кто бы мог подумать, что даже шехзаде не… О Аллах, Аллах! У меня раскалывается голова! Позови Меркеза-эфенди, пусть приготовит свою чудесную мазь, только она мне помогает… Сюмбюль отошёл от окна и жестом показал, что пора идти. Извилистые коридоры дворца, освещаемые потрескивающими факелами, казались бесконечными. Неожиданно навалилась усталость, ноги подкосились, перед глазами поплыли чёрные круги и всё погрузилось в темноту. — Эй, малыш, ты живой? — послышался взволнованный голос. Рядом на корточках сидел круглолицый молодой человек, на вид чуть постарше Сюмбюля. Он протянул небольшую кружку: — На вот, выпей. Жидкость в кружке была кисло-сладкой и приятной на вкус. — Ну что, легче? Попробуй встать. Давай руку, помогу! — Хватит возиться с ним, Гюль-ага! — взвизгнул стоявший рядом Сюмбюль. — Он не слышит! — Как это? — Глухой, — пояснил Сюмбюль и неожиданно заорал что есть мочи: — Глухой как пень!!! Гюль-ага вздрогнул и подскочил, зажав уши: — Ну что ты так кричишь, Сюмбюль-ага! Ты меня совсем оглушил! Ненормальный! — Молчи, ишак плешивый! — Верблюд вонючий! Перебранку прервал строгий голос: — Что здесь происходит? Кто кричал? Невысокая женщина в чёрном платье и замысловатом головном уборе укоризненно взглянула на молодых слуг, которые замерли перед ней в почтительном поклоне. — Афифе-хатууун, — подобострастно протянул Сюмбюль, — наша благословенная Госпожа велела выставить этого бродягу из дворца, но он неожиданно свалился прямо в коридоре. Не приведи Аллах, у него может быть заразная болезнь! — Сюмбюль-ага, отведи его на кухню, пусть поест для начала, потом решим, как лучше поступить. — Но Госпожа велела… — Сюмбюль-ага, не пререкайся, а выполняй, я подойду позже. Неожиданно раздался зычный голос стражника: — Дорогу! Султан Селим Хан Хазретлери! По коридору в сопровождении многочисленной свиты прошествовала огромная фигура в сверкающем тюрбане и пурпурном кафтане, отороченном белым мехом. Султан был настоящим исполином, обычные люди рядом с ним казались ничтожными муравьями, а самые высокие стражники едва доставали ему до плеча. Он окинул присутствующих равнодушным, пустым и каким-то мёртвым взглядом и брезгливо поморщился. Было заметно, что все сильно напуганы неожиданным визитом Повелителя. Больше всех нервничал Сюмбюль, который спешил выполнить поручение своей госпожи и одновременно боялся попасться на глаза султану. — Слава Аллаху, слез наконец-то с моей шеи, глухой змеёныш! — выдохнул он с облегчением, запирая дальнюю калитку. После всего пережитого оказаться вне дворца было довольно приятно, одно только расстраивало и печалило: там, во дворце осталась Госпожа, она несчастлива и нет никакой возможности ей помочь. Снаружи вдоль ограды петляла узкая тропинка, которая вывела к небольшой рощице. Издали послышались голоса. Два человека о чём-то оживлённо спорили. Один голос показался знакомым. Он точно принадлежал аге янычар, который выступал на рыночной площади и подбивал солдат взять штурмом дворец. «Кто знает чужие тайны, тот владеет Миром», — вспомнились слова Сюмбюля. Необходимо узнать, что ещё задумал этот бунтовщик. Чтобы остаться незамеченным, пришлось спрятаться в плотных зарослях колючего кустарника и ползком подобраться туда, откуда можно было хорошо видеть и слышать говоривших. Высокий мужчина в дорогом, отороченном мехом кафтане резко выговаривал аге янычар: — Ты трус и бездельник! Мои люди, проникшие во дворец, погибли по твоей вине! Все до единого! Я сейчас видел их отрубленные головы. И всё потому, что ты вместо воинов привёл ко дворцу стаю трусливых пьяных обезьян! — Паша, простите, но на этих трусливых собак нельзя рассчитывать ни в одном деле. При виде конницы и пушек их боевой запал улетучился. А как только шехзаде пообещал им поход, эти свиньи сразу начали кричать «Слава шехзаде»… — подобострастно склонившись, пытался оправдываться воин. — Эти вонючие шакалы струсили. Они собирались напасть неожиданно, а увидели, что шехзаде готов обороняться. Его кто-то предупредил! Я думаю, во всём виноват этот проклятый грек. Уверен, у него были шпионы в городе… — Молчи, трус! Тебе нет оправдания! — Простите, паша, в следующий раз всё будет по-другому… — Ты прав, ага, в следующий раз всё будет по-другому… — паша нахмурился, а затем выхватил саблю и одним махом снёс янычару голову. Кровь хлынула фонтаном на пожухлую траву, тело задёргалось и повалилось на бок, а голова, хлопая глазами, откатилась к кустам, где застыла, глядя в осеннее небо пустым невидящим взором. Надо было превозмогая головокружение и тошноту незаметно отползти подальше от это страшного места, но вдруг послышался топот копыт и фырканье коней. Оставалось только вжаться в землю и затаить дыхание. Величественно восседая на прекрасном белом коне, на поляну выехал сам Повелитель. За ним следовали четыре стражника на вороных конях. Султан мельком осмотрелся и скривив тонкие губы презрительно бросил подбежавшему и вставшему на колени паше: — Ты провалил полученное дело! Тебе известно наказание. — Повелитель, пощадите! Я долгие годы служил вам верой и правдой… — Ты служил долгие годы и будешь удостоен награды. Не каждому выпадает честь принять почетную смерть в присутствии Повелителя, — султан кивнул и по его команде двое стражников спешились, подбежали к паше и затянули на его шее тетиву от лука. — Уберите всё, — велел султан, обводя окрестности пустым и потухшим взором. Совсем не хотелось попасться ему на глаза. Нехорошие слухи о Повелителе подтвердились, ведь правильно говорят, что доброго человека Явузом не назовут. Повелитель. Султан Селим. Его образ навсегда врезался в память: сверкающий белый тюрбан, орлиный профиль, пустой и мёртвый взгляд тёмных глаз как у той отрубленной головы. Когда султан в сопровождении стражников скрылся среди низкорослых деревьев и вдалеке затих стук копыт, с огромным трудом удалось встать на дрожащие и подкашивающиеся ноги. Надо уходить на Афон. Молиться… За всех… Уже на подходе к церкви почувствовалось неладное. Окна были разбиты, двери сорваны с петель. Внутри поселилась зловещая темнота, пахло гарью. В центре стоял наспех сколоченный гроб — отец Игнатий предстал перед Господом. Вокруг суетились несколько прихожан. Один кашляя и запинаясь читал молитву, кто–то пытался подпевать дребезжащим голосом, другие молча вытирали слёзы. Возле дверей две женщины перешёптывались. Можно было разобрать отдельные слова: «Мученическую смерть принял… Царствие небесное… Последняя служба». Постепенно прояснилась ужасающая картина произошедшего. Во время утренней службы в церковь вломились пьяные янычары. Для начала они сорвали кружку для пожертвований, но найдя в ней всего несколько монет, не на шутку разозлились, стали бить окна, срывать со стен иконы, раскидывать церковную утварь и даже пытались поджечь деревянное распятье. Отец Игнатий вышел из алтаря и успел сказать только одно: «Остановитесь, вы же христиане!». Старика тут же схватили и распяли на входной двери церкви. Немногочисленные прихожане спрятались на кладбище. Раскидав и разломав всё, что было возможно, янычары в поисках наживы двинулись в город. Отца Игнатия похоронили рядом с церковью. Прочитав необходимые молитвы и положив на могилу последние осенние цветы, прихожане торопливо заколотили двери и окна храма и разошлись, опасливо поглядывая по сторонам. Идти было некуда, оставалось только сидеть рядом с могилой и неотрывно смотреть в серое осеннее небо. Одна из прихожанок, уже отойдя на приличное расстояние, вдруг обернулась и решила вернуться. Это была Гюльнуш или Галина, как звал её отец Игнатий. В юности она вышла замуж за мусульманина и уже успела родить четверых детей. Её муж был хорошим столяром и довольно обеспеченным человеком, но что-то пошло не так, он потерял работу, начал пить и Гюльнуш вынуждена была работать прачкой, день и ночь стирая и гладя бельё, чтобы прокормить себя, четверых детей и горе-мужа. Поговаривали также, что глупый и жестокий супруг довольно часто бил её, ревнуя ко всем без разбора: к отцу Игнатию, к прихожанам и к христианской вере в целом. Чтобы не гневить мужа, Гюльнуш сделала вид, что перешла в Ислам, но сама тайком продолжала бегать в церковь. Она приходила после службы, что-то быстро говорила отцу Игнатию, который накрывал её епитрахилью и читал молитву, потом целовала крест и спешно уходила, прикрывая лицо яшмаком и боязливо оглядываясь. Было удивительно, что Гюльнуш, всего боявшаяся и всегда спешившая к своим детям, решила вернуться. — Тебе некуда идти, малыш? — спросила она и сочувственно вздохнула. Не было сил ответить, оставалось только кивнуть, еле сдерживая слёзы. — На вот, возьми, поешь, — Гюльнуш протянула завёрнутую в тряпицу лепёшку и заторопилась прочь. «От своих детей отняла», — проскользнула непрошенная мысль. Лепёшка оказалась тёплой и вкусной. День пошёл в бессмысленном хождении от могилы отца Игнатия до могил родителей и обратно. Ночевать пришлось в церкви, отодрав одну из неплотно приколоченных досок и протиснувшись в образовавшуюся узкую щель. От холода и страха никак не получалось заснуть. Утром пришла Гюльнуш. Принесла пару лепёшек, крынку молока и одеяло: — Возьми, а то замёрзнешь. — Сп… пасибо… Гюльнуш отвела глаза и поспешила уйти. Одеяло было старым и штопанным, но мягким и очень тёплым. Можно было завернувшись в него весь день бродить по кладбищу, а ночью лечь на скамью в церкви, укутавшись с головой. То ли усталость сказалась, то ли в тёплом одеяле удалось согреться, но той ночью наконец получилось заснуть. Приснилась музыка. Дивная музыка манила, обволакивала и звала за собой в прекрасный сад. Из глубины сада появилась Она. Госпожа. Кружась и порхая, Она приглашала к танцу, протягивая руки, и можно было без опаски коснуться её тонких, изящных пальцев… — Эй, малыш! Где ты? — голос Гюльнуш выдернул из сна и вернул в реальность. Заколоченная церковь. Кладбище. И ни одной родной души. — Иди сюда, малыш, — на лице Гюльнуш появилось подобие улыбки, — для тебя есть новости. Моему соседу Равилю дали на воспитание мальчика-хорвата, чтобы попривык к нашим краям, языку обучился и Исламу. Да вот беда, мальчик этот заболел и умер. А ему нужно ехать в Эдирне, на обучение. Уже вызов пришёл. Так вот, ты можешь поехать вместо него. Ну что, согласен? Молчание — знак согласия. — Собирайся, малыш. Только крест не забудь снять. Тебе придётся принять Ислам, — Гюльнуш печально вздохнула и присела на ступени церкви. Пришлось быстро сбегать к могилам родителей, чтобы попрощаться, а потом, сняв крест, положить его в шкатулку вместе с портретом матери и все памятные вещи спрятать в один из тайников, которые так старательно сооружал отец Игнатий. В заколоченной церкви остались семейные тайны… — Не бойся, малыш, тебя там не обидят, — грустно сказала Гюльнуш, как бы успокаивая саму себя. — Пойдём. Равиль оказался довольно приветливым человеком с хитрыми чёрными глазами. — Благодарю тебя, красавица! Век не забуду! — подмигнул он Гюльнуш. — А это и есть наш будущий янычар? Проходи, проходи, будь как дома! И ты проходи, Гюльнуш! — Спасибо, Равиль. Некогда мне. Сам знаешь… — Гюльнуш печально улыбнулась. — Храни вас всех Господь! В доме было тепло, пахло топящейся печью и какой-то едой. — Назира, — позвал Равиль, — иди скорее сюда! Посмотри, кого нам привели! Вошедшая женщина удивлённо округлила глаза: — Такой маленький? Мерджан высокий был… И сильный… — Был, был, — ворчливо передразнил Равиль, — а теперь нет его! Лучше воды согрей, помыть надо малого. И дай чистую одежду, что от Мерджана осталась. Назира спешно удалилась, и Равиль начал обучение: — Запомни: тебя зовут Мерджан, тебе двенадцать лет, ты из Хорватии. Всё понял? Повтори! — Ммм… меее… — Ладно, не повторяй. Кивай, если понял. Так удалось узнать, что Мерджан — христианин из Хорватии, был призван для службы, обращён в Ислам, до настоящего времени жил в семье, помогал по хозяйству, изучал язык и обычаи страны, а теперь должен ехать в Дворцовую школу в Эдирне, чтобы стать… янычаром. — Хочешь быть янычаром? — шутливо спросил Равиль и начал скакать по комнате, размахивая воображаемой саблей. — Мой меч — твоя голова с плеч! У-ух! От ужасных воспоминаний подкосились ноги и потемнело в глазах. — Ну что ты ребёнка пугаешь! — воскликнула Назира, появившись в дверях с кучей старой одежды умершего мальчика. — Пусть идёт мыться, пока вода не остыла. Было интересно, помывшись и переодевшись в чистое, слушать рассказы Равиля о мусульманских обычаях. Вспомнились слова отца: «Господь один, только молятся ему по-разному». Равиль легко и доступно объяснил мусульманские молитвы, показал, как осуществлять намаз. Немного непривычной была одежда, у которой пришлось закатывать рукава и штанины, да ещё Назира настояла на том, что надо обрезать волосы совсем под корень, чтобы не подцепить вшей в казарме. Равиль договорился о поездке с торговым обозом, который уже через две недели неспешно въехал в Эдирне. Однако не всё бывает легко и просто. — Ты вор и мошенник! — кипятился глава Дворцовой школы, грозно сверкая глазами на испуганного Равиля. — Тебе доверили будущего воина Империи, а ты видно голодом его морил! Посмотри, какой мелкий и хилый! Это в двенадцать-то лет! Да на вид ему не более шести! Ещё и немой! Убирайся вон! Видеть больше тебя не желаю! Равиль растерянно попятился и скрылся за дверью, а глава Дворцовой школы нахмурился, стукнул кулаком по столу и крикнул стражнику, дежурившему за дверью: — Этого — в отряд садовников! Эх, знать бы тогда, чем занимаются садовники помимо основных обязанностей ухода за садом. А если бы и знал, что бы изменилось? Разве был какой-то другой выход? — Мерджан-ага, проходите, — голос стражника прервал поток детских воспоминаний и Мерджан, мысленно проклиная сегодняшнее утро и дочь Повелителя, вошёл в покои. На тахте как на троне гордо восседала Михримах Султан. Луноликая. Солнцеподобная. Её круглое словно луна лицо сияло подобно солнцу. «Как начищенный любимый казан Шекера-аги», — мрачно подумал Мерджан, согнулся в почтительном поклоне и замер с непроницаемым выражением лица. Михримах поднялась с тахты и обошла вокруг Мерджана, рассматривая его так, как будто видела в первый раз. — Мерджан-ага, — язвительно спросила она, — Ты знаешь, что случилось с Эмине-хатун? Мерджану стало не по себе. Неужели ей что-то известно? Может, стражники проговорились? Или кто-нибудь видел его в порту? Собравшись с духом, он ответил нарочито спокойным тоном: — Сожалею, это мне неизвестно, госпожа. — Сожалеть будешь, когда отправишься вслед за ней! Вчера вечером она стала кормом для рыб. От сердца немного отлегло. Значит, всезнающей дочери Повелителя известно далеко не всё. Стараясь не показать своей радости, Мерджан учтиво произнёс: — Мне очень жаль, госпожа. — И ты даже не спросишь, за что? — Ваша воля — закон, госпожа. — Она шпионила и поплатилась за это. Пусть тебе это послужит уроком! С невозмутимым видом Мерджан взглянул на Михримах сверху вниз. Какая же она маленькая. И какая у неё тонкая белая шея. Интересно, если сдавить эту шею, она окажется более хрупкой, чем у простой рабыни? Или наоборот, более прочной? Мерджан пытался представить, как порвётся жемчужное ожерелье дочери Повелителя и жемчужины посыплются на пол, закатываясь в самые дальние углы, как откроется её рот в беззвучном крике, а сердце остановится навсегда… Михримах хотела ещё что-то сказать, но поперхнулась и закашлялась. С трудом переведя дыхание, она совалась на крик: — Как ты смеешь так смотреть на госпожу! Ты забыл, что перед тобою дочь Повелителя? Покинь немедленно мои покои, но помни — я слежу за тобой! Один неверный шаг, и головы лишишься! — Как прикажете, госпожа, — Мерджан учтиво поклонился и направился к выходу, втайне надеясь, что сейчас он наконец–то сможет беспрепятственно покинуть дворец.