«Если вы открыли это письмо, значит всё так, как должно быть. Скорее всего, я уже на полпути в тюрьму. Всё, что я могу сейчас сказать, и чего не смог, когда был с вами, — я обманывал вас. Я получил чёрную метку почти с месяц назад, но не находил в себе смелости рассказать вам про неё. Иронично, да? Вы всегда считали меня бесстрашным. Но сейчас, когда всё предрешено, мне в самом деле всё равно, каким бесчестным и трусливым подлецом вы меня посчитаете. Сейчас я вообще не хочу ни о чëм думать.
Что ж, раз я избавил вас от необходимости расправы надо мной, вы вправе выбрать нового капитана. Если моё слово ещё значит для вас хоть что-то, то от себя порекомендую Конрада. Он ответственный и решительный человек, за которым и на край света пойти не страшно.
Попутного ветра, друзья. С уважением, бывший капитан.»
Наступило тяжёлое, мрачное молчание, нависшее грозовыми тучами под парусами. Кто-то снял шляпы и повязки, отдавая капитану ответную молчаливую дань уважения или же прощаясь с ним. А кто-то выругался из-за того, что поступок, поначалу казавшийся им странноватой прихотью, на самом деле с самого начала являлся тайной сдачей полномочий и безрассудно смелым капитулированием в хваткие руки закона. Жан очень хотел, чтобы ему это послышалось. Но, вырвав письмо из рук Конрада, он понял, что расслышал всё до невозможного верно. И это оказалось ещё полбеды. Обида комом встала в горле. В такие моменты им овладевала в первую очередь даже не злость — в мысли вгрызалось именно ощущение предательства и одиночества, говорящего, что он упустил нечто очень важное, что он не справился, он беспомощен. Невыносимая тоскливая грусть стала душить его, и от этого он раздражался всё сильнее, потому как не мог совладать с собой. Всё, что он хотел сделать прямо сейчас, — поговорить с Натаниэлем, но в то же время с горечью понимал, что слов, похоже, никогда не было достаточно. Если бы Натаниэль ушëл раньше — полгода назад, год или даже два, — ничего не поменялось бы. Нельзя жить с человеком бок о бок восемь лет, а потом за один день просто вычеркнуть его из своей жизни. И Натаниэль безнадëжный идиот, если думает таким образом. А он, чëрт бы его побрал, наверняка этим и занимается! Если бы только он умел не превращать свою жизнь в разменную монету. Жан зло цыкнул, перечитывая строки в третий раз, будто выжидая, что сейчас-то ему и откроется нечто тайное, объясняющие всё. Но никаких скрытых подсказок и постскриптума письмо ему не давало. Злость стала перерастать в колкие упрëки и недовольство к самому себе. Он даже не знал!.. Не знал, что Натаниэль в самом деле способен на такое. Жану ведь казалось, что теперь, после смерти Натана, их жизнь более-менее наладится. Что если Эндрю в порядке, то буря в душе Натаниэля стихнет и он без страха откроет новую страницу своей жизни, не боясь запачкать её чернильной кляксой. Видимо, думал и надеялся на такой исход только он. Ему стоило заподозрить неладное ещё после просьбы Натаниэля не рассказывать Эндрю о произошедшем на Дункан-Тауне. И хоть тогда он правда насторожился, испугавшись за жизнь почти единственно близкого человека, и не сдержал пары нападок в сторону капитана, но в конце концов — по старой дружбе — уступил, согласившись дать обещание о сохранении молчания. Теперь же он понимал, как глупо поступил, ослабив бдительность под иллюзией того, что у капитана всё под контролем, настолько отчётливо, что становилось тошно. Не стоило пускать всё на самотёк, видит Бог не стоило! Если бы он только знал, чтó может случиться, то сделал бы всё, чтобы саморазрушительные мысли Натаниэля не поглотили его целиком и полностью. — Натаниэль?.. — вырвался не то рваный вздох, не то полувсхлип от Элисон. Она не могла поверить. — Он что… Жан сложил письмо, коротко посмотрев на Конрада, чтобы убедиться, что тому оно больше не понадобится, и подошёл ближе к Элисон. Едва заметив его приближение, напряжённо мечущийся взгляд Рейнольдс остановился, отчаянно ища объяснений и, скорее всего, каких-нибудь обнадёживающих заверений. Но сказать Жан сейчас мог не слишком много, поэтому без слов мягко приобнял девушку за плечи, чтобы дать хоть какое-то успокоение. Стоя в таком положении, он мрачно осознавал масштаб произошедшего. Всё пиздец как плохо. Невольно, как и всегда, когда он не знал, что делать, Жан по привычке уже хотел окликнуть «капитан», но не смог заставить себя так просто присвоить это звание кому-то, кроме Натаниэля, и в конце концов громко и чётко обратился: — Конрад, — и, когда тот повернулся в его сторону, спросил: — каков наш дальнейший план действий? Стивенсон, ясное дело, не мог не то что поверить в то, что Натаниэль готов был передать ему свой статус, но и принять его. Жан подумал, что ничем не скрытое замешательство на лице «преемника» может сыграть дурную роль, если вдруг команда начнёт бунтовать из-за смены власти. — Все согласны с решением капитана… — Конрад запнулся, — …Натаниэля? — Лучше него с кораблём никто не управится, — упрямо заявил Робин, сложив руки на груди. — Я не согласен. Его поддержал определённый гул, — который, впрочем, стих бы только от одного красноречивого взгляда Натаниэля — но Жана интересовало не это, а то, что действительно теперь собирается делать Конрад. Как справится с рухнувшей на его плечи ответственностью? И самое главное — как помочь Натаниэлю? Если его уже арестовали, вариантов оставалось совсем немного… — В своё время я пришёл сюда только потому, что наслышан о том, что под одним флагом с Веснински никакие аресты не страшны, — высказался один из старых, прилично опытных, морских волков, для которого попасть в тюрьму уже стало подобно смерти. С ним согласились те, кто застал восхождение некогда потенциального канонира в капитаны. О, то был действительно долгий путь, берущий начало из славных минувших дней, которые хорошо запомнились первоначальному составу команды. — А я считаю, что Конрад может хотя бы попытаться! — крикнул с верхней мачты Стив, который хоть и не покидал своего смотрового «гнезда», но в виду общего негодующего замешательства понял, что дело серьёзное. Некоторые поддержали и его тоже. От начавшихся затем споров Жан абстрагировался, чтобы попытаться здраво обдумать всю ситуацию, пока не обратились непосредственно к нему: — Жан, ты же хороший приятель Натаниэля, может выскажешься? Он уже знал, чтó хотел сказать и что должен, — вероятно, из этих двух разных вещей ему нужно собрать нечто единое, за что на него не спустят всех собак два образовавшихся «лагеря» — поэтому для речи постарался сделать свой голос увереннее и более обнадёживающим: — Ни разу до сегодняшнего дня не возникало необходимости в назначении новоизбранного капитана. И я думаю, вы все были вполне довольны командованием Натаниэля. Я сам работал на многих судах, повидал немало ужасных капитанов, и с уверенностью могу сказать, что достойной замены Натаниэлю не найдётся во всём океане. Но сейчас речь не о достоинстве, а о том, как сохранить команду, — Натаниэль хотел бы именно этого. И если бы кто-то и мог постараться сплотить нас по-новой, то Конрад подойдёт на такую роль. В таких обстоятельствах против его кандидатуры лично я ничего не имею. Сам бы он на место капитана даже не претендовал — вероятно, Натаниэль это отлично понимал, когда писал письмо. И когда он, чёрт возьми, успел?.. Элисон, убрав руку со своих плеч и крепко обхватив чужое запястье, вдруг потянула Жана в сторону, ближе к борту. Когда они отошли от общей шумихи, которая теперь обговаривала и письмо, и слова Моро, то она с отчаянием спросила: — Почему Натаниэль это сделал? Тихая злость, не имея возможности выплеснуться, боролась с тем, чтобы не уступить полностью место логике, обдумывающей ответ на вопрос. Жан задумчиво хмурился, хотя варианты ответа можно сосчитать по пальцам одной руки. А самых очевидных из них имелось и того меньше. — Возможно, что-то случилось между Натаниэлем и Эндрю, — поделился он, как ему казалось, одной из самых достоверных догадок. Что-то подсказывало Жану, что Эндрю так и не стало известно о почти случившейся смерти Натаниэля в Дункан-Тауне. Даже если они поссорились, Натаниэль ни за что бы не стал использовать свою жертвенность как аргумент в споре. Так что эту тайну Жан, как и обещал, будет хранить до конца своих дней. Расчётливость Веснински давила и грызла изнутри. Очевидно, Натаниэль оставил при себе самые сокровенные мысли, не выпуская все подлинные мотивы на поверхность, в результате чего его уход получился действительно ошеломляющим событием. Но тем не менее он пытался как мог сгладить углы, даже если его уже не было рядом с ними. Самый добросовестный пират, которого Жан знает. — Принцем? Ты имеешь в виду ловушку, он первоначально хотел только арестовать Натаниэля? — с подозрением прищурилась Элисон. Подумав пару секунд, она добавила не без обиды: — Или всё дело в том, что ты мне не договаривал что-то все эти дни? Вот они и подошли к главному — истоку; причине, которая заставила Натаниэля сдаться правосудию. И у Жана уже имелся, скорее всего, верный ответ, который он озвучил, сделав голос значительно тише: — Если что-то и могло сподвигнуть Натаниэля поступить так, то только ссора с Эндрю. Как спусковой крючок после всего произошедшего. — Ссора? Издеваешься? — возмутилась Элисон, смаргивая слёзы. — Он одной ногой в тюрьме, а другой вот-вот встанет в… — потратив на переосмысление незаконченного предложения пару секунд, она в конце концов фыркнула: — Причём здесь какая-то ссора! Жан произнёс совсем тихо, почти что одними губами: — Он любит Эндрю, — так их точно никто не смог бы услышать. — Их отношения действительно дороги ему. Возмущение с лица Элисон медленно перетекло во вдумчивое непонимание, а затем — шок, когда её глаза широко распахнулись. — Боже милостивый… — тихо, в тон Моро, зашептала она, прикрыв рот рукой, — только не говори, что это и есть пассия, о которой он упомянул с месяц назад…. Жан кивнул. К удивлению Элисон добавилось отчаянное желание тут же получить все ответы на интересующие вопросы и вместе с тем лёгкий оттенок недовольства залёг разочарованной складкой меж бровей. — Из всех людей на свете он выбрал именно крон-принца… Как его угораздило? Жан выдавил усмешку, только и сказав: — Когда ты влюбишься, сама всё поймёшь, — что, вообще-то, больше подходило манере Натаниэля. Элисон в ответ внимательно всмотрелась в его лицо, как казалось Моро, обдумывая сказанное, но в итоге она неуверенно поделилась своими мыслями: — По правде говоря, я раньше думала, что, возможно, ты и Натаниэль вместе… Вы же так близки… — И слышать не хочу, — перебил её Жан. Всё, о чём он мог сейчас думать, — что делать и как помочь Натаниэлю, пока это ещё оставалось возможным. А корабль тем временем понемногу плыл, и уплывал всё дальше… Развивать эту тему Элисон не стала, так что, решительно стерев оставшиеся слёзы, стала рассуждать взволнованным шёпотом: — Если Эндрю любит его, то не допустит, чтобы Натаниэлю угрожала опасность, — Жану действительно хотелось в это верить, так что он кивнул. — Но мы не будем знать, что творится там, на суше, пока мы уплываем всё дальше. — Значит нам нужно найти Натаниэля, — подвёл итог Жан, но, смотря на бескрайнюю водную гладь, терялся в догадках, как им попасть обратно в Гавану, пока команда не придёт к согласию. — Чтобы надрать ему задницу. Нельзя чтобы этим занимался кто-то другой, — дополнила Элисон и, проследив за взглядом Жана, чему-то кивнула. — Может мы даже будем такими же безрассудными как наш капитан. Схватившись руками за борт, как за опору, она сказала напоследок: — До встречи на том берегу, Жан. — До встре… Элисон, ты с ума сошла?!***
То и дело пришпоривая лошадь, Эндрю мчался ко дворцу так стремительно, что не возникало лишних сомнениях о важности повода. При одном взгляде на него и уж тем более разговоре стало бы ясным — от этого зависит его жизнь. Сразу после выяснения нескольких раздражающих формальностей в порту, он потребовал предоставить ему лошадь и, как бы не отрицал необходимость сопровождения, в итоге скакал обратно, домой, вместе с командиром, старшим лейтенантом и несколькими солдатами. В ушах звенело их «мы не можем отпустить вас одного, в наши полномочия входит обеспечивать вашу безопасность», от чего Эндрю спешил ещё сильнее. «Знали бы вы, в каком ужасе мы все были, узнав, что вы пропали!» — сказал ему лейтенант, когда повозка, забравшая Натаниэля, скрылась так далеко, что покинула область видимости. — «Не только мы, конечно, но об этом вы, думаю, уже сами догадались.» За своими мыслями, мечущимися под ритм растерзанного и неспокойного сердца, Эндрю немного «выпал» из реальности происходящего, будучи слишком сильно поглощённым раздумьями о Натаниэле. В порыве эмоций или во время разговора на высоких тонах Эндрю ещё мог бы обвинить его, но не сейчас, нет. Сейчас бы он хотел только, чтобы Натаниэль услышал его просьбу, мольбу и прекратил приносить жертвы, как кажется ему одному, «во благо» чего-либо. Разве может являться благом то, что достаётся путём страданий и горя? Стоит признать, временами самоотверженность Веснински тревожила и даже пугала Эндрю — никогда не знаешь, к чему стоит быть готовым в следующий раз, и какие последствия стоят за безрассудно искренними намерениями. Эндрю надеялся, что к его приезду последствия ещё будут обратимыми. Когда перед ними наконец стал возвышаться высокий, сияющий роскошью и надёжностью в лучах солнца дворец, Эндрю не ощутил тоски по дому или полноценной радости возвращения. В голове мысли раскладывались по полочкам действий, которые ему нужно предпринять как можно скорее, и слов, которые должны стать озвученными ради спасения возлюбленного. Он мог думать только об этом и когда отвлекался, то непременно чувствовал вину за пренебрежение данным им обещанием. Эндрю готов на всё ради Натаниэля, даже если тот думал, что так действовать в праве лишь он сам. Ближе к воротам, Эндрю ослабил поводья, и лошадь постепенно перешла на рысь. У начала внутреннего двора, прямо за возведёнными выше к небу белокаменными стенами, уже стояла пустая повозка, в которой привезли Натаниэля. Ни его самого, ни тех, кто его арестовал, там уже не было. — Командир, вы свободны, — слезая с лошади, обратился Эндрю к сопровождающему, — мне нужно уладить это дело. — Для меня честь быть причастным к тому, что теперь вы в порядке и безопасности, — ответил тот и отдал приказ отправляться назад. Встречать Эндрю спешили в первую очередь один из лучших служивших при дворе сержантов — Кевин Дэй с охранниками, а прямо за ними дворецкий и конюх. — Ваше Высочество, мы рады знать, что вы целы, — отчеканил Кевин с машинальным приветствием военных, чем ни много ни мало напоминал своего отца. Хотя на самом деле он не являлся таким же упрямым, принципиальным камнем, как Ваймак. — Где Натаниэль? — сразу же спросил Эндрю, отдавая поводья лошади подошедшему конюху. — Его готовят к суду. Значит, скоро приведут в зал заседаний. До момента пока там соберётся Верховный Совет в полном составе, составят и утвердят приговор, ещё должно быть время. Если только во всём отлажено работающем механизме системы правосудия нет человека, который хотел бы приблизить момент суда. Эндрю просто не мог позволить этому случиться. Он говорил себе, — как и по пути домой — что ещё успеет повлиять на неизбежное, что не всё кончено. Он всем сердцем верит в свои шансы. — Я буду присутствовать при процессе, — заявил он. — Нет никакой необходимости, Ваше Высочество, — покачал головой Кевин. — Преступнику предъявят обвинения и сиюминутно огласят приговор. Не советую тратить своё время на столь очевидное дело. Эндрю сжал челюсти, сдерживая желание ударить Дэя. — Приму к сведению ваше мнение, сержант, — сквозь зубы проговорил он. — Но решение менять я не намерен. — Как пожелаете. Уже в самом дворце Эндрю отказался от сопровождения — он не нуждается в присмотре на каждом шагу, а тут каждый второй готов ходить за ним как тень, да приговаривать «Ваше Высочество…», приправленное надоедливой лестью и желанием угодить — и до самого зала заседаний шёл один, вслушиваясь в звеняющую от напряжения тишину, словно она могла нашептать ему нечто важное и передать, что сейчас с Натаниэлем. Очередной длинный, светлый из-за обилия больших окон, коридор закончился, и у двери зала заседаний как всегда стояла пара охранников, которые при виде Эндрю явно воспрянули духом. — Здравия, Ваше Высочество! — хором поприветствовали они. Эндрю кивнул и сказал: — Открывайте двери. — Есть! Массивные двери усилиями охранников распахнулись, впуская Эндрю в зал. Внутри — высокие своды и окна им под стать повидали немало сломленных судеб, а по плиточному мраморному полу прошлось немыслимое количество осуждённых. Для некоторых это стало, можно сказать, последним обжитым помещением прежде, чем их уводили на казнь. — Ваше Высочество! — воскликнул первый заметивший его советник Иирон, в одно мгновение поднявшись с места, чтобы почтить визит вернувшегося принца поклоном. — Ваше Высочество, с возвращением, — поприветствовал вошедшего советник Лютер, кланяясь с присущей ему медлительной важностью. — Его Высочество намерен лично присутствовать во время вынесения приговора преступнику? — уточнил Морис, поднимаясь с послушным повиновением. — Да, намерен, — согласился Эндрю, проходя к центру зала. — Её Величество так переживала о вас, — прошелестел Алфорд, в силу возраста отдавая не положенный низкий поклон, а кивок с улыбкой безмерной добродушности. В отличие от других, он помнил Эндрю ещё когда тот даже читать не умел, поэтому их связывала более признательная и взаимоуважаемая связь, чем с остальными советниками. — Но мы убеждали её, что вы не пропадёте и вернётесь домой, — поддержал его советник Роско, благодарно кланяясь Эндрю. — Благодарю вас, переживания и вправду оказались напрасны. Эндрю подошёл ближе к трём пустым местам во главе полукруглого стола — в самом центре обычно восседала его матушка, а двое сбоку предназначались для него и Аарона. Бывало, что во время заседаний они присутствовали полным составом. Хоть и допуска до них Аарона было добиться нелегко. Он вполне справедливо возмущался факту, что Эндрю допустили уже в 17 лет, хотя раньше 18 крайне не рекомендовалось этого делать, а его самого в 16 с первых же попыток отвергают. Так что полгода назад Эндрю убедил Совет, что Аарон, несмотря на свой возраст, очень умён, способен, сдержан и хорошо владеет манерами, чего должно быть достаточно для участия в заседаниях, хотя бы наблюдательного. Дебаты едва ли чего-то стоили Эндрю, особенно если от этого зависела возможность порадовать брата хорошей новостью. И после того, как мама встала на его сторону, справа от неё здесь поставили третий трон. Эндрю задумался — придёт ли Аарон на заседание? Он ничего не знал о том, кем Натаниэль приходится Эндрю, поэтому его наверняка введёт в замешательство, как Эндрю будет вступаться за доброе имя возлюбленного. Но объяснения могут подождать, сейчас важнее другое, ведь суд до сих пор не начинался. Где Натаниэль? — Куда увели подсудимого? — не выдержав, спросил он. — Доложили, что его поручили Ваймаку, — равнодушно ответил Морис. — Если это и вправду так, то нам не стоит опасаться его агрессивности, — рассудил советник Лютер и с чем-то похожим на удовлетворение добавил: — У Ваймака там все по струнке ходят. Дело плохо. Дэвид Ваймак — строгий, неприступный человек, который даже собственного сына не всегда похвалит, какая уж может быть речь о милосердном подходе к своей работе. Он не станет разбираться, кто виновен, а кто — нет, а когда узнает, что к нему привели того самого Веснински, команда которого доставила много проблем за последние годы, то… он может потерять контроль. Да и кто бы рискнул перечить Ваймаку и смог отговорить от некоторых методов, применяемых им к особо отъявленным негодяям? Эндрю взмолился, чтобы Натаниэль не нарывался лишний раз в окружении людей, имевших в руках власть и в принципе всё. Он занял своё место, то и дело поглядывал на дверь в ожидании, что вот-вот они откроются и приведут Натаниэля — живого, невредимого и слишком любимого, чтобы пустить его судьбу на самотёк.***
Натаниэль шёл, еле дыша. Заставлял себя переставлять ноги. До крови кусал губу и сжимал кулаки, когда его подталкивали в спину. Запястья ныли и нестерпимо гудели от кандалов, которые крепкими тисками сжимали их до багровеющих мазолей. Перед глазами издевательски плясали пятна. Голова раскалывалась… Кто-то из солдат шутливо высказался: «Не перестарался ли Ваймак?», а в ответ ему раздалось недовольное «Только время зря потратим, если он вырубится, не дойдя до зала». Заметив слева от себя движение похожее на попытку снова ткнуть в спину, Натаниэль вяло увернулся. И несмотря на то, что скорость шагов он старался не сбавлять, его всё же поучительно пихнули в плечо: — Не елозь, иди как положено. Опаздывать нельзя. Огонь боли поразил левую лопатку и вынудил Натаниэля с приглушённым шипением стиснуть зубы, зажмурившись от того, насколько пронзительно острым было ощущение. Словно они до сих пор находились в том тёмном мрачном помещении и густую тишину прерывали только хлёсткие звуки… В какой-то момент Натаниэль услышал шум грузных открывающихся дверей. Его завели внутрь, солдаты расступились, представляя преступника суду. Яркий свет помещения на мгновение ослепил Натаниэля, а когда он, прищурившись, устало огляделся, то заметил Эндрю. Ох. Точно. Он ведь член Верховного Совета и, конечно же, принимает непосредственное участие в судебных процессах. Натаниэль столкнулся с его взглядом — шокированным, извиняющимся, разгневанным — когда тот понял, что Веснински высекли. Рубашка превратилась в лохмотья, тряпкой повиснув на его груди. Разодранную спину обдавало огнём любое движение ветра или сквозняка — и от этого хотелось выть, кричать от боли, проклинать на чём свет стоит. Если бы только были силы сказать хоть что-то, Натаниэль, наверное, попытался объясниться перед Эндрю: «Я не сопротивлялся. Не перечил, не спорил. Не пытался ни на кого напасть или угрожать. Но Дэвид так разозлился, увидев меня, что тут же схватился за розги». Но Натаниэль и так уже всё высказал Эндрю, поэтому необходимость добавлять что-то ещё пропадала. Туманная надежда на что-то, от чего он ранее часто отказывался, растворялась в воздухе; Натаниэль находился на грани осознания, что ему нечего терять. — Королевы до сих пор нет, — нахмурился советник Морис, переводя взгляд с подсудимого на собравшихся здесь высокопоставленных людей. По сути, они не могли начать заседание без непосредственного присутствия действующего правителя, но существовали и исключения. Сейчас, например, наибольшим количеством прав, сил и возможностей обладал Эндрю, но он понимал, насколько сильно может перевесить чашу весов правосудия дальнейшее появление Королевы. — Зачитывайте обвинения, они не изменятся от её отсутствия, — велел Роско, махнув сержанту рукой. — Когда Её Величество придёт, вынесем приговор. Эндрю последний раз взглянул на Натаниэля, — ему было невыносимо сложно отвести взгляд сразу, он хотел что-то сделать, помочь — а затем обратился к ожидавшему приказу сержанту: — Огласите обвинение. Происходящее — чистой воды формальность, что Натаниэль отлично понимал. На руках у сержанта уже имелся практически готовый к исполнению приговор — Ваймак, на правах генерала при королевском дворе, дал подтверждение всем перечисленным преступлениям, прикрепляя для доказательства и подтверждения некоторые документы, и даже не преминул высказать пожелания касательно наказания Натаниэля. Дело оставалось за малым: прочитать обвинения, дождаться единогласного «казнить» и… всё. — Слушаюсь. Зашелестела бумага. Натаниэля грубо опустили на колени, то ли опасаясь его последующей агрессивной реакции, то ли желая унизить ещё больше. Больно уперевшись коленями о плитку, он стиснул зубы — от каждого малейшего движения спина адски горела, а по сведённым за спиной рукам бежали болевые колючие всполохи. Вопреки гулким ударам сердца, дыхание мучительно замедлилось, и взгляд снова становился расплывчатым. Но он пытался держаться на плаву. — Подсудимый Натаниэль Абрам Веснински, — громко начал сержант. Чересчур официально и напыщенно от собственной важности. — Обвиняется в грабежах, угрозах убийства, покушении, многочисленных нападениях на торговые судна, мошенничестве, похищении и… — он вгляделся, как будто завершающая строчка была в спешку дописана или добавлена в последний момент, может даже не самым разборчивым почерком, — надругательстве над членом королевской семьи. Всё, кроме последнего, прошло мимо Натаниэля, поскольку являлось неоспоримой правдой, и он оказался — отчасти — застигнут врасплох из-за настолько нескрываемого желания собравшихся в зале людей засадить его за решётку по как можно большему количеству нарушений закона. Чем их больше — тем более жестокое наказание можно назначить. Но они не имели право называть это. По горлу Натаниэля прокатился глубинный рык. Он бы никогда не совершил преступление против чести и достоинства Эндрю, потому что уважал и ценил его больше всего в этом чёртовом мире. Эндрю не позволял ему пользоваться собой, как предполагали эти ублюдки, он всегда искренне говорил: «я хочу, чтобы ты сделал это», «хочу почувствовать тебя внутри» и «тобой так сложно насытится». Опорочить самого дорогого и желанного для себя человека — на такое Натаниэль никогда способен не был и не будет. С непередаваемым трепетом, благодарностью и влюблённостью он помнил их первый раз, словно всё случилось вчера, а не больше года назад. — Я остановлюсь, как только ты скажешь, что тебе больно или ты передумал. Обещай, что не будешь молчать и терпеть. Эндрю обычно просто недовольно цокнул бы на чрезмерное беспокойство (потому что он уже дважды за последний час говорил, что готов), но сейчас самозабвенно бросал большую часть сил на то, чтобы не кончить от одного только взгляда Натаниэля. — Я хочу тебя, — с отчаянным желанием выговорил он. — У нас было достаточно прелюдий, не думаешь? — Гарантии никогда не бывают лишними, — мягко напомнил Натаниэль, невесомо проводя ладонью по рёбрам Эндрю и спускаясь ниже к обнажённым бёдрам. — Обещаю, что скажу тебе. Давай же… Но советники, понятно дело, плевать хотели на любые попытки Натаниэля что-то доказать или опровергнуть — в лучшем случае его не послушали бы, а в худшем, например, позвали бы Ваймака. Поэтому право голоса на себя неожиданно взял Эндрю. — Вы можете обвинять его в преступлениях на морских территориях, но не в том, что касается меня и наших с ним взаимоотношений, — он замолчал, убедившись, что внимание Совета полностью приковано к нему. — Между нами не было и доли той жестокости, что вы проявляете сейчас по отношению к нему, — чёткое, уверенное заявление повисло в воздухе, обдав окружавших своей откровенностью. Но убедить в правоте своей точки зрения Верховный Совет — всё равно что взбираться на гору, по которой ползёт оползень. Рано или поздно общая масса недоверия сметут с пути ничтожные крошки в виде человека. — А что же за отношения были между вами? — прищурился Лютер. — Он пользовался доверием Его Высочества, разве не очевидно? — почти не скрывая раздражения от поднятого вопроса, высказался Иирон и брезгливо поморщился. — Ради денег. Мошенники всегда делают всё, чтобы заработать ещё больше, и неважно, что для этого нужно сделать. Скажешь, что я не прав? — едко обратился он к Натаниэлю. Тот промолчал. — Следите за своим языком, Иирон, — холодно напомнил ему Эндрю. — Я действительно доверяю Натаниэлю. Он — не плохой человек. — При всём моём уважении, Ваше Высочество, — с хрипотцой, но без какого-либо намёка на гневность, заговорил Алфорд, — вы уверены, что Натаниэль на самом деле такой, каким вы его описываете, а не просто хотите видеть его таким и верить в придуманный образ? Эндрю хватило одного мимолётного взгляда на измученное лицо Натаниэля, в котором считывалось раздражение от грубо брошенного обвинения в несовершённом преступлении, но никаких намёков на опасность он в нём не видел. Никогда не видел. По крайней мере, по отношению к себе и тем, кто такого отношения не заслуживал. Поэтому он твёрдо ответил: — Да, уверен. Алфорд кивнул, принимая честный ответ за аргумент бессмысленности спора на эту тему. — Ваше Высочество, мне известно, что вы и в порту пытались выгораживать этого мерзавца, — обратился к нему как никогда серьёзный Роско. — В чём причина? Всем нам прекрасно известно, кто такой Веснински-младший и что из себя представляет. — Может, пора поменять эти устаревшие представления? — решительно встретив холодный синий взгляд Роско, высказался Эндрю. Плевать, если его слова звучат как вызов. Пусть советники только попробуют впустить в мысли тень сомнения касательно истинной сущности подсудимого — и тогда шансов «победить» у Эндрю с Натаниэлем будет немного больше. — И как же вы предлагаете поменять их? — поинтересовался молчавший до этого Морис, вопросительно выгнув бровь. — Об этом и речи быть не может! — Иирон не выдержал и стукнул кулаком по столу. С самообладанием у него всегда дела обстояли не очень здорово. — Его натура сама по себе жестока. Вспомните только его отца! — О том, что именно Натан похитил меня, вам, полагаю, тоже известно? — спросил Эндрю, обращаясь даже не конкретно к Роско, а ко всему Совету. — Обвинение о похищении нужно снять с Натаниэля. — Зло, порождённое злом, таковым и останется, — заявил Лютер, будто бы и не услышав вопроса или не обратив внимания на явный недочёт в их осведомлённости. — Неужели вы верите, что он способен пойти по иному пути, кроме того, который ему предназначен? — А вы пытались дать ему выбрать самому? — громко спросил Эндрю. Несколько секунд царило напряжённое молчание, пока вдруг Натаниэль не подал голос: — Кстати говоря, Натан мёртв, раз уж вы вспомнили о нём. Когда Советники вернули непосредственное внимание к подсудимому, тот успел скрыть подлинные эмоции за маской холодного равнодушия, чтобы не выдавать сразу свои уязвимые стороны. До того, как кто-то успел задать решающий вопрос, Натаниэль уже ответил на него: — Да, я убил его. Признаете, что пират избавил вас от одной проблемы или слишком горды для этого? — за дерзкую колкость он наверняка потом ещё поплатится. Но он не смог сдержать её после всего, что они тут высказывали. В оглушительной тишине послышался чей-то громкий вздох, наверное, удивлённый. И вместе с тем Натаниэля сразу же хлопнули по спине — ему стоило огромных усилий не согнуться пополам от агонии боли — и что-то шикнули. Но Эндрю заметил, как он вздрогнул, как напряжённо заиграли желваки, а затем последовал очень медленный выдох сквозь плотно сжатые челюсти. С уст тем не менее не сорвалось ни единого ругательства. От одного взгляда сердце разрывалось на части. Натаниэль не заслуживал такого обращения. — Убил собственного отца, без лишних сожалений? — спросил Морис, выглядевший по-прежнему непоколебимо спокойным, но в этом скрывалась настороженность. Пережив очередной приступ огневой боли, Натаниэль посуровел и только долгую минуту или две спустя поднял голову, чтобы исподлобья посмотреть на задавшего вопрос советника. — Сожалеть совершенно не о чем, — произнёс Натаниэль довольно мрачным от осевшего пеплом равнодушия голосом. — Он это заслужил. И, знаете, он был даже горд, что я смог. — Неужели я один осознаю абсурдность происходящего? — возмутился Иирон. Они ведь хотели честности, так почему опять недовольны? — Ваше Высочество, он безумен. Он — убийца. Захочет — не колеблясь, избавится от любого, кто ему не угодит. Эндрю тяжело посмотрел на него и сказал так, чтобы все слышали: — Натаниэль спас меня из рук своего отца — это тоже безумие и проявление жестокости, о которой вы с таким упоением говорите? — Откуда нам знать, что он не состоял в сговоре с кем-то? — прищурился Лютер. — Вы даже не подумали, что, если он хотел получить выкуп за вас, не делясь при этом со своим отцом? Или передать тем, кто предложил бы достойную сумму. — Вы переходите границы, Лютер, — сквозь зубы проговорил Эндрю, чувствуя, что начинает терять терпение. — Тот, кто хотел получить выкуп, мёртв, советую принять этот факт к сведению. — Какое сложное дело… — пробормотал Алфорд. В момент очередной напряжённой паузы снаружи, за дверью, послышались чьи-то шаги и бодрые голоса охранников. Когда шаги стихли так же резко, как и появились, двери распахнулись, и наконец вошла королева. С её появлением всё сиюсекундно замерло в немом повиновении и уважении, пронизывающим воздух подобно ядовитому газу. Солдаты, сержант и советники — все как один встали и поклонились. Эндрю поднялся со своего места и отдал поклон уважения, а уже потом встретил внимательный взгляд матери. — Кто дал приказ начинать в моё отсутствие? — строго спросила она. Натаниэль опустил голову, искоса наблюдая за разным оттенком вины на лицах Верховного совета — не каждый день такое увидишь. И причины их покорности казались вполне очевидными. Беатриса Джозеф Миньярд или же Беатриса Первая была известна как женщина суровых нравов. Хоть в народе её и не прозвали кровожадной, бессердечной или что-то в этом роде, она давно ясно дала понять, что не поскупится ни перед чем, чтобы достигнуть своей цели. Среди оставшихся на свободе преступников — крупных и мелких мошенников, немногочисленных бандитских группировок и измельчавших в своей численности одиночных разбойников — про неё уже сочинили кредо «На каждого заключённого найдётся своя верёвка, а на невиновного — справедливость», которое по праву посчитали как нельзя подходящим. Теперь Натаниэль в полной мере понимал почему. Обычно, если дело арестованного доходило до стадии пересматривания — точно ли? — заслуженного приговора, и за этим процессом следила королева, то, будьте уверены, всё закончится казнью. Не было ни единого громкого случая повторного изучения и рассмотрения приговора преступника, который завершился бы для него свободой или смягчением вынесенного наказания. Благодаря Её Королевскому Величеству, понятие справедливости заиграло настолько яркими красками, что становилось не по себе. Те из людей, кто застали коронацию и текущее правление Беатрисы, говорили, что наиболее посуровела и охладела она после рождения второго сына, когда ситуация в стране из-за смены правителя более-менее устаканилась. Слухов о причинах наступившей хладнокровности Королевы ходило множество — начиная от мук одиночества после потери ближайших родственников, тоски по погибшему жениху, заканчивая нежеланным младшим ребёнком. Натаниэль, по крайней мере, знал от Эндрю, что сыновей Беатриса любила безмерно, никого не обделяя. А гадать о причинах далее смысла и не было. Траур ли, упрямство ли — неважно. Он уже знал, чтó будет, когда она только зашла. — Ваше Величество, — наконец подал голос Роско, — мы старались уладить все несостыковки и непонимания, чтобы не обременять вас спорами и излишней тратой времени. Королева прошла мимо Натаниэля, не удостоив его и взглядом. — Когда в следующий раз решите взять мои обязанности на себя, Роско, то лишитесь своего места в Совете, — предупредила она, грозно направляясь к своему трону во главе стола. — Прошу простить мою дерзость, — снова поклонился Роско. Сидящий ближе всех Морис встал, чтобы отодвинуть стул для Королевы, — как настоящий джентльмен — когда она садилась. Та благодарно кивнула ему, и Морис в молчаливой покорности вернулся обратно. — Я благодарю Господа, что ты в порядке, Эндрю, — прошептала Беатриса, накрыв руку Эндрю своей. Эндрю знал, что излишняя строгость и серьёзность — не что иное, как последствия долгого упорного труда по восхождению на трон и удержания права правления за собой, потому что он видел искренность и влагу в глазах матери, чувствовал дрожь, с которой она сжала его пальцы. Она действительно переживала. Но свою трогательную, душевную сторону открывала только самым близким людям. — Теперь я вернулся, — слабо улыбнулся он ей. — И прошу тебя помочь мне. Она вздохнула и, когда Эндрю нехотя расцепил их руки, громко спросила: — По какому поводу в Совете разногласия? — обведя пронзительным взглядом присутствующих она ожидала честного, конкретного ответа. Оставив прежнюю сентиментальность, Эндрю заявил: — Ваше Величество, приговор неоправданно жесток, я требую пересмотреть решение. Беатриса кивнула и обратилась к сержанту с просьбой передать ей официальный приговор Веснински. Пока она внимательно изучала документ, Эндрю позволил себе бросить короткий взволнованный взгляд на Натаниэля. И обнаружил: тот тоже смотрел на него. Эндрю вспомнил, как Натаниэля увозили из порта и свои надежды, что тогда произошла не их последняя встреча. Сейчас тоже. Не последняя же? — Что ж, — Её Величество отложила в сторону бумаги и обвела серьёзным взглядом советников, остановившись на Эндрю, чтобы объявить: — думаю, всё вполне заслуженно. — Он спас меня! — отчаянно возразил Эндрю, не до конца веря, что мама действительно рассудила происходящее как нечто справедливое. Сердце гулко забилось, предчувствуя то неизбежное, что он всеми силами старался не допустить. — Разве это спасение? — своими явными сомнениями Беатриса ненароком причинила боль чувствам Эндрю, которые тот никогда не мог набраться смелости открыть перед своей семьёй. Объяснять почему навряд ли нужно. — Я знаю, что со стороны всё выглядит несколько неоднозначно, но вы не знаете, как всё было на самом деле, — сказал Эндрю, изо всех сил пытаясь добиться права высказать свою точку зрения, которая могла бы помочь матери и Совету увидеть ситуацию под другим углом. — Тогда, прошу, расскажи нам правду, — попросила Беатриса, немного смягчившись. И он рассказал всё. О том, как пошёл на вечернюю прогулку четыре дня назад, о спонтанном решении зайти в таверну, потому что к тому времени он устал, и, конечно же, о том, что именно там его и подловил Натан. Пребывание на Дункан-Тауне он помнил весьма смутно, но рассказал все разговоры, которые слышал, план Натана и про стычку Воронов с Морскими Когтями. Натаниэль действительно спас Эндрю — вот что он хотел донести. Нельзя поступать так жестоко со своим спасителем. Очень внимательно выслушав его, королева кивнула по окончании рассказа. Но, вопреки мимолётному облегчению и хлипкой надежде на лучшее Эндрю, она вынесла окончательный вердикт: — Казнь через три дня, на рассвете. Эндрю почти физически ощутил удар этих слов. «Наконец всё так, как должно быть», — услышал он высказавшегося Иирона одновременно рядом, но как будто очень далеко. Казнь — гремело в голове. Это будет виселица — сжимало виски тугим кольцом боли. Три дня — не давало дышать, сдавливая рёбра так, что сердце билось как сумасшедшее. — Ваше Величество, — не своим голосом позвал он, но его уже не слушали. — Уведите преступника в темницу, — велела Королева. Эндрю беспомощно обернулся к Натаниэлю, которого рывком подняли на ноги и повели к дверям. Тот поморщился от резких движений, развернувшись, и только сейчас Эндрю в полной мере увидел, чем обернулось пребывание с Ваймаком для него. И увиденное разожгло костёр злости в нём до такой степени, что искры обиды обжигали сердце. С них хватит боли. Неужели их желание быть вместе настолько несбыточное? Эндрю хотел, чтобы их мечты воплотились в реальность, и от того, насколько грубо у них отнимают любой шанс на это, он чувствовал, как всё сильнее сжимаются кулаки, а упрямство подливает масла в огонь неминуемого конфликта. Он не сдастся. Ради Натаниэля. Ради них.***
Не то чтобы Натаниэль хоть в какой-то степени надеялся на свободу, но знать свои грехи и услышать приговор — не одно и то же. К моменту, когда его привели в тюрьму, всё уже перестало иметь какой-либо смысл. Три дня. Можно подумать, что этого, конечно, чертовски мало, если есть чем заняться. Но эти семьдесят два часа Натаниэлю предстояло провести здесь, за решёткой, среди стен, пропитавшихся запахом плесени и безнадёжности, от которых рассудок помутился ещё больше. Лязг открывающейся решётки кратковременно привёл в себя, и Натаниэль приоткрыл глаза, когда с него снимали кандалы. — Если ты здесь сдохнешь, большого горя не будет, — усмехнулся сержант, пока солдаты заталкивали в камеру Натаниэля. — Слишком уж многим людям ты перешёл дорогу, — будто даже с разочарованием, но на самом деле фальшиво издевательским сожалением, добавил он. Решётка закрылась обратно, щёлкнул замок. Натаниэль стоял, пошатываясь, и прислушивался к удаляющемуся топоту ног, потому что думал, что это единственное, что поможет удержать сознание в ясном состоянии. На смену постороннему шуму мысли заполонили слова, которые люди бросали в него, будто даже за человека не воспринимая. «…он безумен. Он — убийца…» «…Дэвид, не горячитесь так, иначе он не дойдёт до зала…» «…всего через три дня одной головной болью у нас станет меньше… не повод ли выпить?» Перед глазами всё расплылось, Натаниэль слишком поздно понял, что падает. Он потерял сознание сразу же, как только голова ударилась о каменный пол.***
Пока Совет не успел разойтись, Эндрю резко поднялся с целью заново озвучить свои аргументы и вступить в горячие споры из-за игнорирования советниками факторов, делающими Натаниэля чем-то большим, чем провинившимся преступником, но мама придержала его за предплечье и силой усадила назад. Встав, она объявила: — Собрание окончено. Все свободны. Советники поклонились и вышли из зала, иногда о чём-то тихо переговариваясь. Беатриса не давала слова Эндрю, пока они не остались одни. А у него ведь каждая минута на счету. — Я не закончил, — хмуро проговорил Эндрю, возможно, всё ещё до конца не осознавая тот факт, что собственная мать приговорила его любимого человека к смерти. — Я закончила, Эндрю, — в своей сдержанной манере вновь оповестила она, явно не настроенная на спор. — Все сказали то, что посчитали нужным. Вердикт справедлив. Нет необходимости снова играть в борца за справедливость. Это возмутило Эндрю — ему надоело, что с его мнением на считаются, уважая только для вида и в большей степени из-за статуса крон-принца. А когда он вступал в дело, то всегда находились аргументы, опровергающие его точку зрения, будто она заведомо неверная. Многие годы такого отношения закалили его, и теперь он уже в гораздо меньшей степени чувствовал обиду, а по большей части — пылкое раздражение и жар, разгорающийся по мере нового конфликта. — Если это единственный способ заслужить шанс быть выслушанным тобой и воспринятым всерьёз, то я продолжу «играть», — резонно ответил он, не обделив особой интонацией последнее слово. С некоторым замешательством Королева посмотрела на него, задав вполне оправданный вопрос: — Отчего ты уделяешь столько сил этому делу? Оно ничем не отличается от сотни схожих с ним. Сердце ухнуло в груди. Рано или поздно этот момент должен был настать, Эндрю это понимал, и, конечно, вечно скрывать свои чувства не получилось бы. Да и он не хотел такого исхода — жить, выдавая себя и свою жизнь за искажённую реальность. Он не смог бы врать семье долгие годы (дольше, чем есть сейчас), хотя бы потому, что любит их и хочет узнать, каково это — быть открытым и искренним настолько, насколько они того заслуживали. — Потому что я… — раздражение ушло из голоса, и он против воли запнулся. Несмотря на его желание наконец сорвать завесу тайны, он сомневался, какие слова ему помогут в этом деле. Никогда ему не приходилось беседовать с мамой о любви и затрагивать тему чувств вовсе — Эндрю думал ей чуждо говорить о сокровенном со своими детьми, поскольку она слишком редко показывала, что готова и хочет этого. Но сейчас он нуждался в этом, ему нужно было всё её понимание, доказательство вечных «я буду любить тебя несмотря ни на что». И именно доверие подтолкнуло его к тому, чтобы закончить начатое так, как он считал нужным: — Потому что я люблю Натаниэля. Не как приятеля. Как мужчину. Партнёра. И я хочу провести с ним вместе всю жизнь. Мама медленно обернулась к нему с искренним удивлением, шокированная услышанным, и застыла, даже если до этого уже планировала уходить. Сколько он себя помнил, мама всегда умела абстрагироваться к ситуации, быстро принять решение и сделать любое положение дел как можно более выгодным для себя — в конце концов именно за живость ума и здравый рассудок её уважали как стабильного правителя. Но сейчас, на секунду, на несколько коротких мгновений, она действительно оказалась поражена и не знала, что делать. Слова собственного сына обескуражили её до глубины души. Эндрю не хотел, чтобы она злилась, хотя не исключал полностью исход, в котором она могла придумать какое-нибудь наказание и для него, но, несмотря на свои старательные попытки заметить любую незначительную перемену настроения, он не видел предрасположение такого намерения. Казалось, будто что-то упорно застилает взгляд королевы, не давая ей вымолвить хоть слово. Это были не слёзы, — ни капли влаги не сорвалось бы с её ресниц, пока рядом с ней присутствовал хоть один человек — а чувство, которое мама обычно не проявляла в открытую, и которое уже давно не проявлялось в её глазах. Не сразу, но Эндрю распознал, что это — разочарование. Старший сын, наследник, всеобщая надежда на надёжный трон в будущем, вдруг заговорил о чём-то неправильном. И он сам такой же, сломанный и неправильный, — сказали бы ему все придворные поголовно, да и Советники тоже, стоило только им узнать. Он не имел права на свои чувства, но всё же когда осознал их, то выгнать влюблённость из своего сердца уже не представлялось возможным. Да и как бы он смог? Отречься от нежного, обожаемого взгляда Натаниэля? Его осторожных, но крепких объятий? Не слушать чарующий голос и не запоминать разговоры о далёких мечтах? Нет, Эндрю, как и тогда, не променяет всё это на однотонную, расписанную по часам, жизнь во дворце. Ни за что на свете он не пожалеет о своём выборе. Даже если от него отвернутся… Молчаливое противостояние прервалось, когда двери распахнулись и знакомое «Эндрю!» пронеслось небольшим эхом по залу. Эндрю обернулся и на несколько мгновений буря в сердце замедлила ход, когда он увидел Аарона. Он выглядел взволнованным, немного растрёпанным — явно очень торопился сюда — и, судя по одежде, его прервали от занятий верховой ездой. Эндрю слабо улыбнулся, когда Аарон подбежал. Искры радости посыпались на враждующее с миром вокруг сердце. — Я приехал сразу же, как мне сообщили, что ты вернулся, — протараторил Аарон, пытаясь отдышаться. — Ты в порядке? — Да. Прости, что заставил волноваться, — извинение просочилось по прежнему кому в горле из упрямства и злости, делая вид, что они с Королевой здесь только и ждали, что семейного воссоединения. — Больше так не делай, — с полусерьёзным укором облегчённо улыбнулся Аарон и без лишних слов крепко обнял брата. А Эндрю… он не мог думать в этот момент ни о чём, кроме того, как отреагирует Аарон, когда узнает всю ситуацию, и придётся ли ему доказывать двум самым близким людям, что Натаниэль не заслуживает смерти. Аарон отстранился и повернулся к матери, но обжёгся её до сурового серьёзным взглядом, когда та произнесла, явно обращаясь к Эндрю: — Мы забудем этот разговор. — Нет, — жёстко сказал он. Крупицы радости покинули лицо Эндрю, но и отчаяние во взгляд ещё не вернулось, так что вид стал ещё решительнее, поскольку он имел наглость всё же надеяться на поддержку брата, чем сразу исключать такой расклад событий. — Пока Натаниэль за решёткой, никто ничего не забудет. Это я тебе обещаю. — Вы о чём? — не понимая резкой смены настроения, спросил Аарон. — Небольшие разногласия, милый, только и всего, — нарочито ласково ответила ему Беатриса. Обдумав что-то, она вновь заговорила: — Я надеялась, что это вам расскажет кто-то из наставников, но при таких обстоятельствах этим, судя по всему, придётся заняться мне. Запомните: преступникам прощения нет. Грехи навсегда очернят их сердце, пока муки существования не подтолкнут к тому, чтобы закончить пытку для себя и окружающих. Один единственный путь позволит им искупить вину. И других, невинных людей, на этом пути быть не должно, иначе их постигнет та же участь. Эндрю нахмурился. Мама что, пытается завуалированно сказать, что казнь — это раскаяние в содеянном, что это можно считать за поступок, достойный одобрения? Они сейчас обсуждают незаслуженную смерть человека, о каких грехах речь! — Что ты такое говоришь, — ещё больше нахмурился Эндрю. — Какие муки? Ты знаешь, кем был его отец, и как минимум по этой причине нельзя приписывать преступления и вину только Натаниэлю. — Но в живых остался только он, — заметила она как нельзя вовремя. — Подождите, вы что, про Веснински? — спросил Аарон, хмурясь. Беатриса вздохнула, устало потерев висок. Эндрю предположил, что до прихода сюда она думала: дело очевидное, быстрое, много времени и сил не займёт. Но когда её оппонентом в споре стала упорная настойчивость Эндрю, то привычная серьёзная манера — королевской — строгости пошатнулась, уступая место эмоциям, которым в обычное время не находилось места среди будней с множеством дел государственной важности. — Да, мы про отпрыска «ужаса всех морей», — с сарказмом произнесла мама титул Натана, который всегда раздражал её своей напыщенностью и незаслуженным величием. — Его осудили на казнь, но твой брат считает, что мера наказания чересчур жестока. Ненароком переманивая на свою сторону Аарона, она уже играла не по правилам. Но и у Эндрю ещё имелись козыри в рукаве. И надежда на благоразумие брата ещё давала о себе знать. — Я не присутствовал на заседании, но кто же не слышал о преступлениях Веснински? — согласился с ней Аарон. — Любое наказание, кроме лёгких и безболезненных, будет подходящим, — так легко рассудил он, словно человеческая жизнь уже и для него ничего не стоила. Эндрю с нескрываемой болью посмотрел на Аарона, и тот сразу же замолчал, поражённый ничем неприкрытой обидой и яростью в родном взгляде. Он не… он не помнил, когда Эндрю последний раз так сильно злился на него, и эта резкая смена эмоций выбила из колеи; он мигом забыл, хотел ли сказать что-либо ещё. Аарон решил, что лучше помалкивать, если он не хочет потерять доверие брата и стать ненавистным для него за что бы то ни было. Но с этой самой минуты Эндрю стал осознавать, что находится в каком-то маленьком шаге от того, чтобы начать пускать в ход любые средства — нечестные, но очень правдивые. Всё что угодно, чтобы ему поверили и наконец услышали. — Эндрю, хорошо бы тебе прислушаться к брату, если моё мнение для тебя уже мало что значит, — поучительно сказала ему Беатриса. — Я не спрашивал разрешения, с кем мне можно быть вместе и в кого влюбляться, — возразил он в ответ. — Это только моё де- — А я и не дам такого разрешения! — своим выкриком мама совершенно бесцеремонно перебила его. — Пока ты живёшь здесь, мой дорогой принц, будь любезен соблюдать несколько простых правил. Ты же с детства рос таким послушным и славным мальчиком, что с ним стало? — с чем-то непростительно близким к жалости спросила она. — Он осознал, что есть жизнь за пределами высоких стен, которые ты возвела вокруг замка. Вокруг нас. И, знаешь, та жизнь, снаружи, оказалась намного интереснее того, чему нас учат здесь с детства, выхаживая словно в клетке. Беатриса в отчаянии всплеснула руками. — Интереснее ходить по грани между закононарушениями и легальной, спокойной, жизнью? Не ожидала от тебя, Эндрю, — теперь разочарование в её голосе стало неприкрытым и оттого оскорбительным, особо больно жалящим. Её искренне расстроенные и сожалеющие слова послужили поводом для тихого вопроса Аарона: — Что ты сделал, Эндрю? — Я не делал ничего, чем заслужил бы такое отношение, — сквозь зубы процедил он, отвечая одновременно и на вопрос брата, и пытаясь всё-таки достучаться до матери. — Тебе так кажется, потому что пират запудрил тебе голову своими «чувствами». Он тебя обманывал! — Эндрю отшатнулся от неё, как от огня. В сердце не всколыхнулось ни секунды сомнения. Он знал, что ему Натаниэль никогда не врал, а чёрная метка и последствия — исключение, за что Эндрю уже простил его. Своенравный, вспыльчивый, иногда до забавного напыщенный, Натаниэль тем не менее делал только то, что хотел и считал нужным, снабжая свои поступки честной, обезоруживающей решительностью. Стал бы он врать Эндрю о том, что однажды они обзаведутся парой обручальных колец, а потом — спас бы его из логова Натана, если бы чувства являлись выдумкой, хитрым планом? Слишком много усилий для лжи. — А ты поверил, будто таким действительно есть место среди обычных людей. Каждый имеет право на ошибку, и я готова тебя простить, Эндрю, если ты пообещаешь исправиться и никогда не возвращаться к этому вопросу. Своими отчаянными речами мать выбила из Эндрю остатки страха нагрубить и обидеть её, разочаровать ещё больше, так что он решил более не сдерживать злость, берущую верх над самоконтролем. Плевать. Если он такой неправильный и непривычный даже для своей семьи, то что ему терять? Какая теперь разница, как добиваться своего? Её нет. Он может говорить и делать что угодно, лишь бы его слова обзавелись весом. — Аарон младше, так почему же, получается, что ему можно развлекаться со своей горничной, а мне в свои 21 нельзя даже самому выбирать, кого любить и с кем быть вместе? — его резкий вопрос застыл в воздухе, оставив после себя короткое, но напряжённое молчание. — Это не любовь, Эндрю, во-первых, — уже с некоторой усталой обречённостью повторила Королева. — Не впутывай сюда брата, во-вторых. Аарон с неподдельным ужасом смотрел то на Эндрю, то на маму, видимо, не зная, чьей реакции опасаться больше. — Причём здесь я? — спросил он, хоть и не до конца понимая, но не скрывая обиды на брата, что тот так грязно раскрыл его секрет. — Потому что тебе это сходит с рук, а мне приходится доказывать, что любовь — не преступление, — выплюнул Эндрю. — Это не преступление, если бы ты влюбился в девушку: принцессу, графиню, богатую наследницу, почти в любую — и я бы не стала спорить, — поправила Королева Эндрю. — Но сейчас как я по-твоему могу оставаться в стороне, видя, что мой сын выбрал неверную дорогу и совершает ошибку за ошибкой? — Хватит ли твоего благородства на то, чтобы помочь мне с тем, где я действительно в этом нуждаюсь? — едко спросил он, не чувствуя угрызений совести из-за ненадлежащего обращения к Её Величеству. — Нет, Эндрю, я не буду отзывать приговор и как-либо менять его тоже, — холодно отсекла она его надежду. — Закончим на этом. Когда образумишься и успокоишься — приходи. Она покинула зал заседаний так же стремительно, как и появилась здесь. — Какого чёрта, Эндрю? — прошипел Аарон, развернув за плечо брата к себе лицом. — Мне осточертело, Аарон, что меня считают куклой, которую можно дёргать за ниточки, чтобы она делала только то, что приказывают. — И обязательно было говорить про Кейтлин? — Это тоже не слишком-то «правильно», по мнению Её Величества, — скривился Эндрю, в общем-то не чувствуя слишком угнетающей вины за то, что сделал тайное явным. Всё равно на его сторону никто не встал, так кому теперь должно быть стыдно? — Но по сравнению с тем, кого люблю я, ваши не прогрессирующие отношения, конечно, не так бросаются в глаза. — Заткнись, — бросил ему Аарон. В любой другой ситуации он бы продолжил эту тему, сказал, что Эндрю испытывает его терпение и доверие, но сейчас, к счастью, вспомнил о первоначальном поводе разногласий. И спросил с явным сомнением и нежеланием: — Ты что, правда любишь Натаниэля Веснински? — Да, — с прежней уверенностью ответил Эндрю. — Ты не в своём уме. Он отъявленный негодяй, вор и убийца. В нём нет ничего, за что его можно считать хоть немного не таким страшным человеком. Ни о какой любви тут и речи быть не может! — разозлился Аарон, но Эндрю уже не воспринимал такие слова всерьёз, хотя, признаться, от брата их слышать было не менее больно. — Не говори о том, чего не знаешь, — жёстко сказал он, развернувшись по направлению к выходу, поскольку не желал больше слушать это. Перед уходом резко провёл между ними разделяющую черту: — Я справлюсь сам, без твоей помощи. В одобрении… я не нуждаюсь. Может когда-нибудь ты меня поймёшь.***
Неясно сколько времени прошло с момента, как он сюда попал, но к боли спины добавилась ещё и раскалывающаяся на части голова, снабжённая общей изнемождённостью. Поморщившись, Натаниэль попытался двинуться, но обнаружил себя лежащим на животе. Лоб саднил и зудел, наверное, рассечён царапиной и вскоре там расцветёт синяк. Неудачно упал, вот же ж. Чтобы хоть как-то подняться, в любом случае придётся задействовать спину. Покрылась ли она уже кровавыми корочками и синяками? Натаниэль не знал. Он осторожно приподнялся на локти, выгнувшись, и тут же чертыхнулся от возобновившегося огня ран. Понадобилось некоторое время для налаживания темпа дыхания таким образом, чтобы боль стала терпимой, не вынуждающей сжимать челюсти до скрипа зубов и зажмуриваться, и ещё немного, чтобы понять, что делать дальше. Вариантов имелось совсем немного, если честно. И во главе всех них — «встань». Стиснув зубы, Натаниэль принял сидячее положение, уперевшись коленями в холодный каменный пол. Он осмотрелся — небольшая полутёмная камера, тускло освещаемая лишь маленьким оконцем, сквозь решётки которого пробивался предсумеречный свет, оставшийся после ушедшего за горизонт солнца. Напротив него расположилась деревянная скамейка и, прищурившись, Натаниэль всего на мгновение заметил какое-то мелкое движение на ней. Словно под кучкой вещей в углу что-то шевелилось… Может причудилось? Забыв о боли из-за напряжённого любопытства, Натаниэль заставил себя подняться на ноги. Спина кричала ему о том, чтобы не смел садится на скамейку, а он и не собирался — просто подошёл к ней, смотря на кем-то неаккуратно свёрнутые вещи. Снова движение складок. Натаниэль нахмурился. Какого чёрта это происходит именно с ним, прямо сейчас? — Если мне не привиделось, то вылезай, что бы там ни пряталось, — произнёс он, ровным, покоцанным от усталости и безнадёжности голосом. Здесь наверняка крысы водятся, — успел подумать Натаниэль прежде, чем замер от увиденного в следующую секунду. Вещи… вздрогнули? Ежели увиденное — сон, то почему такой реалистичный? А может Натаниэль уже умер и его сознание в бреду переживает последнюю агонию? Или просто сильно ударился головой, как самый безобидный вариант. — Сейчас же, — не выдержал он, чувствуя, что теряет самообладание быстрее обычного из-за слабого самочувствия, и одним движением сдёрнул верхний слой какой-то поношенной накидки. Из-под неё на него вдруг уставились большие голубые глаза — как у него самого, только светлее, добрее и грустнее. — Н-не трогайте, — тихо пролепетал голосок. Накидку испуганно выдернули из пальцев Натаниэля. Он оторвался от глубины ясных глаз, только когда их взгляд снова уткнулся в тёмные одежды. Натаниэль застыл, не в силах поверить, что перед ним в самом деле сидит ребёнок. Напуганный, заплаканный, заключённый. Одежда неотёсанно висела на нём, а мальчишка этим пользовался, закутываясь в неё, чтобы никто не заметил. — Не может такого быть… — пробормотал Натаниэль, всё сильнее хмурясь. Одежды снова дёрнулись — мальчик вздрогнул. Он не смотрел на Натаниэля то ли от страха, то ли из-за сковывающей робости. А Натаниэль то и дело возвращал к нему взгляд, думая, что же делать со своим неожиданным «соседом». Нельзя просто оставить всё так. И не только потому, что им, вероятно, предстоит провести вместе три дня, но и из-за абсурдности происходящего. Как бы не был уверен Верховный Совет в возвышенном смысле справедливости, которую они несли в Королевстве, но это уже переходило все границы. Ребёнок — последний, кто должен попасть в темницу. — Как ты здесь оказался? — всё же рискнул спросить Натаниэль после не слишком долгого молчания. Несмотря на боль, он присел на корточки перед мальчишкой, потому что на скамейке, очевидно, тот хотел сидеть один и пока не был готов подпустить к себе незнакомца. А Натаниэлю важно поддерживать зрительный контакт в такой ситуации. Когда молчание затянулось, он постарался сделать голос мягче и убрать из тона ненужную строгость: — Эй, я не обижу тебя. — Все так говорят, — обиженно отозвался голосок. — И всё равно… обижают, — только сказав это, он снова замолк, словно пожалел о последних словах. От последовавшего приглушённого всхлипа сердце Натаниэля пустило трещину. А он-то думал, что оно уже перестаёт быть способным проникаться к чужому горю, когда своего хватает. — Посмотри на меня, — позвал его Натаниэль, не предпринимая новых попыток дотронуться. — Разве я страшный? — спросил он, не без труда поймав взгляд двух заплаканных сапфиров напротив. У него, по сути, не должно было быть заинтересованности в том, чтобы сразу же делать из Натаниэля бесчеловечного монстра, потому ответ на вопрос мог стать, вероятно, не самым очевидным и предсказуемым. — Книгу по обложке не судят, — буркнул мальчик и шмыгнул носом. — Смышлённый, — одобрительно усмехнулся Натаниэль. Ему вдруг стало интересно, к чему могут привести размышления об «обложке», потому что, судя по всему, малец действительно задумался об этом. Вновь отведя взгляд, он смотрел куда-то в стену, сосредоточенно нахмурившись. Устало вытерев щёки от слёз, он показался Натаниэлю таким хрупким, как маленький драгоценный камушек, таким тусклым, как угасающая свеча, и таким нечестно одиноким, как последняя сияющая на небе звезда. — Раз вы здесь оказались… — несмело начал мальчик, но после короткого взгляда на внимательно слушающего Веснински вдруг передумал и прервался на полуслове. — То есть за что, да? — продолжил за него Натаниэль. Вывод действительно очевиден и нет никакого смысла скрывать — не в том они положении, чтобы тратить время на бесполезные секреты. — Ты прав. Ну что, содержание соответствует обложке? Мальчик снова взглянул на него, стараясь не отворачиваться как можно дольше, пока всматривался в лицо Натаниэля. Его бездонные глаза действовали почти гипнотически — не представлялось возможным просто взглянуть в них и не спросить потом, почему они настолько печальные. — Но вы выглядите уставшим, — тихо поделился мальчик. — И грустным. По губам скользнула напряжённая усмешка. Казалось, Натаниэль ожидал услышать что угодно — «побитым», «потрёпанным», «злым» или даже разочарованным, но эта детская честность его обескуражила, так что он сказал как есть: — Меня казнят через три дня. Я, пожалуй, уже смирился… Наверное, поэтому так и выгляжу. Мальчик взглянул на него широко распахнувшимися омутами, словно не поверил в услышанное. Или не хотел верить — возможно, так правильнее. А может ему просто было страшно. — М-меня тоже тогда… — шумно втянув воздух, он весь сжался, не в силах закончить предложение с первого раза, — через три дня… Если это личная пытка Натаниэля, то право признать — это намного более жестоко, чем всё, что он ожидал от дворцовой темницы. Перед ним потерянный ребёнок, которого должны убить в тот же день, что и его. Одно только это знание не дало бы ему сомкнуть глаз ночью и уделить больше внимания своей участи. В отличие от мальчишки, он точно виновен — этого ему за сегодняшний день, наверное, не сказал только ленивый. — Как тебя зовут? — спросил Натаниэль. — Арчи, — сдавленно ответил тот. Нет уж, Арчи точно невиновен, здесь какая-то грёбаная ошибка. И даже если Натаниэль не может с этим ничего поделать, он, по крайней мере, попытается узнать, в чём дело. Что ему ещё остаётся в нынешнем положении? — Как ты сюда попал, Арчи? — осторожно спросил он, внимательно следя за реакцией, готовый в любой момент отступить, если Арчи не захочет говорить. — Вы мне не поверите, — он покачал головой и стал выглядеть ещё больше расстроенным, отчаянным. — Ты не лгун, я вижу, — подбадривающе улыбнулся ему Натаниэль. — Расскажешь? Арчи сомневался ещё какое-то время, поглядывая на Натаниэля, словно хотел убедиться в чём-то. Когда он нашёл некое подтверждение в чужом взгляде, то, совладав с более-менее ровным дыханием, стал рассказывать: — Я работаю на господина Лютера с тех пор, как мне исполнилось шесть. Раньше мы с родителями жили у одного хозяина — графа Фонеско, но потом мама заболела, папе пришлось больше работать, а меня перепродали к королевскому двору. — А сейчас тебе, получается, сколько? — не удержался от вопроса Натаниэль. — Одиннадцать. Натаниэль нахмурился — очень уж Арчи худой и щуплый для своего возраста. Не похоже, чтобы у некоего Лютера ему жилось хоть сколько-нибудь приемлемо. — Я думал, что веду себя хорошо, прилежно, как и полагается слугам, но почему тогда хозяин… — он снова всхлипнул и отвернулся. Натаниэль ощутил нарастающий внутри узел напряжения не только потому, что он пока не знал продолжения, но и также из-за того, что оно могло подтвердить зарождающиеся ужасные догадки. Он не раз слышал, да и видел, как незаслуженно жестоко господа обращаются со слугами: попрекают куском хлеба, бьют, гоняют до полусмерти за каждой своей прихотью. И если даже при дворе с ними обращаются, будто они ничего не стоят, ни во что не ставя их жизни, то существует ли тогда место, где их будут считать за людей? — Хозяин приставал ко мне, — наконец выговорил Арчи. — Говорил, что все, кто служат ему, не ограничиваются только одной ролью и примитивными задачами… Я не хотел этого, — сдавленно прошептал он и уткнулся головой в колени, одежда заглушала его тихие рыдания. Это даже хуже, чем все догадки Натаниэля вместе взятые. Инстинктивно у него сжались кулаки; врождённая вспыльчивость взметнулась клубом злости, опалив нервные окончания. Он так ненавидит ублюдков, которые считают, будто вся жизнь для них на блюдечке с голубой каёмочкой. Они всё блядски ошибаются. — Что тогда случилось? — негромко спросил Натаниэль, смотря на дрожащие плечи мальчика. — Я вырывался, но он был сильнее!.. — отчаянно сказал Арчи, вскинув голову. Что-то во взгляде Натаниэля подтолкнуло его к тому, чтобы наконец признаться лицом к лицу в том, что сочли «обвинением»: — Поэтому я ударил его чем-то тяжёлым по голове и спрятался на чердаке. Там замок изнутри закрывается, хозяин так и не смог открыть дверь, — объяснил он. — Я провёл там всю ночь, а утром за мной пришла стража и арестовала. Хозяин сказал им, что я напал на него… Покушение на лицо государственной важности карается заключением. То, с каким выражением лица эти слова говорит ребёнок, выбило из Натаниэля воздух. Это точно не то, что он должен знать в своём возрасте. И Арчи совершенно точно не должен сейчас быть здесь. — Хозяин не добрался до тебя, так? — Натаниэль чувствовал, что ему необходимо знать это, пока перекатывающаяся под кожей злость не выплеснулась наружу. — Мне повезло только с тем, что под руку попался какой-то увесистый предмет и я смог отбиться, пока он не успел… — пробормотал Арчи. Натаниэль почувствовал, что дышать стало немного легче. Но всё же не настолько, чтобы отнестись к услышанному равнодушно. — Наверное, пока я отсиживался на чердаке, он доложил о случившемся охране. Да, вероятно, именно так и поступил тот, кто даже «господином» не достоин называться. Боялся ли Лютер, что Арчи проговорится кому-нибудь? Хотя бояться совсем не подходит его положению — это понятно сразу. Но тем не менее Арчи окончательно развеял сомнения Натаниэля: — Меня никто не послушал, если бы я попытался что-то объяснить. Его буквально загнали в яму, из которой не выбраться. — Поблизости не было никого, кто мог бы вас услышать? — негромко спросил Веснински, тем не менее несильно надеясь на обнадёживающий ответ. — Даже если кто-то услышал, то не решится выступить против Лютера. У нас так не принято. Мы должны слушаться… — Как выглядит этот Лютер? — сведя брови к переносице, спросил Натаниэль. Едва ли осознание, что он вообще-то перебил безнадёжно говорящего Арчи, настигло его. — Так как он Советник, то одежда у него всегда очень дорого выглядит, — пустым, заученным текстом заговорил Арчи, устало утирая слёзы. — На груди, слева, брошь льва. Волосы с просединами собраны в низкий хвост. И он часто недоволен. Очень принципиальный и строгий. Причастность такого человека к Совету настораживала. Как это могли допустить? Вспоминая свой «суд» от начала и до конца, Натаниэль особенно тщательно прокрутил в памяти тот момент, когда он вступил в нежданный спор с Советниками. Брошь, низкий хвост, неприступный и хладнокровный… Он помнил, помнил голос, с привкусом пренебрежения и отвращения, спрашивающий то, что остальные предпочитали подавать в более щадящем виде: «А что же за отношения были между вами?» «Зло, порождённое злом, таковым и останется. Неужели вы верите, что он способен пойти по иному пути, кроме того, который ему предназначен?» «Откуда нам знать, что он не состоял в сговоре с кем-то? Вы даже не подумали, что, если он хотел получить выкуп за вас, не делясь при этом со своим отцом?» Натаниэль так резко поднялся на ноги, что сразу же скривился от боли, а уже потом — от ярости. О, так Лютер лицемерно вёл игру на обе стороны! И явно чувствовал превосходство над теми преступниками, которые попались. Ведь ни у кого не возникнет подозрения на — Боже упаси — Советника, особенно после несостоявшегося «нападения». Он наверняка злорадствовал над каждым, кто предстоял перед судом, уверенный, что ему такое никогда грозить не будет. — Это он говорил мне, что я стану похожим на отца, — бурлящим от гнева голосом сказал Натаниэль. — Сволочь, какая же он сволочь! Он прошёлся взад-вперёд по тёмной комнате, не зная, что делать с приступом злости, когда кулаки чесались добраться до Лютера. Несмотря на отсутствие у себя сабли или хотя бы карманного ножа, Натаниэль точно смог бы придумать, как расправиться с ублюдком. Вспыльчивые всколыхи пробегали от кончиков пальцев вверх, а спина пульсировала от притуплённой боли, которая всё не утихала. — Пожалуйста, не злитесь, — тихо попросил Арчи. — Всё равно ничего сделать уже нельзя. Он был прав. Но легче от этого не становилось. Люди показывают себя такими, какими им выгодно предстать перед остальными. Простой урок, Натаниэль, пора бы уже усвоить. Он… он чувствовал себя таким бессильным там, в зале заседаний, потому что вокруг него находились могущественные люди, которые знали, что он виновен. И он это тоже знает. Но суть в том, что грёбанные посланники правосудия должны соответствовать своей работе! И может остальные не совершают таких же непростительных ошибок, как Лютер, но неприязнь ко всем ним уже стала перерастать во что-то более внушительное и почти физически ощутимое. Будь у него хоть какая-нибудь возможность связаться с Эндрю, Натаниэль бы предупредил его о большей осторожности по отношению к Лютеру. Но её нет. И всю эту правду придётся держать при себе — только кому она сейчас поможет? Спустя некоторое время гнев под гнётом мрачных мыслей стал утихать, сопровождаемый ощущением догорающих в кострище дров и лужи дёгтя в сердце. — Я всё ещё не знаю вашего имени, — вдруг сказал Арчи. Натаниэль обернулся к нему, несколько секунд молчал, с непривычным удовлетворением отмечая, что мальчик перестал плакать, хоть и выглядит жутко уставшим, а уже после ответил: — Натаниэль. — Господин Натаниэль… — начал было Арчи по привычке, из-за чего его сразу же перебили. — Никаких «господин», «сэр» и прочего, — сказал как отрезал Натаниэль, не нуждаясь сейчас ни в каких формальностях. — Зови по имени. Видимо, Арчи не привык к таким фамильярностям, но тем не менее медленно кивнул. Мысль о его послушании вызвала у Натаниэля отвращение, так что он избавился от неё, окрестив мальчишку обладателем хороших манер. — Натаниэль, а вас за что арестовали? — несмело спросил Арчи. Перечисление всех своих преступлений грозилось уходом от конкретного ответа на вопрос. Но, честно говоря, он ведь мог и соврать. Он мог сказать буквально что угодно и никто бы его за это уже не осудил. В его руках есть сила напоследок выдумать себе жизнь, которой никогда не было и на которую он мог пойти только ради того, чтобы не ворошить мрачную правду лишний раз. И совершенно наплевав на всё это, Натаниэль равнодушным тоном произнёс: — Я пират. Нас можно арестовать хотя бы за один флаг, под которым мы ходим по морям. И это самая безобидная причина. Арчи не испугался, и Натаниэля это немного успокоило. Они молчали какое-то время прежде, чем мальчик подвинулся на скамейке и похлопал на месте неподалёку от себя, призывая Натаниэля сесть. Погасшая благодарная улыбка скользнула по губам и даже напомнившая о себе боль не заглушила её. — Вы сделали что-то плохое, так? — спросил Арчи, когда Натаниэль наконец сел. Он заметил изодранную в кровь спину, но учтиво промолчал. — Слишком много чего. — Я не понимаю… почему люди хотят быть плохими, когда можно вести себя по-доброму и не враждовать с кем-то, — тихо, и с искренним недоумением сказал Арчи, бросив всего один несмелый взгляд на собеседника. Эта детская наивность поразила Натаниэля, задев пару душевных струн, правдивый звон которых зазвучал не так уж красиво: — В мире нет только хороших и плохих. Не всё можно разделить на чёрное и белое, — покачал он головой. — Но это конечно не оправдывает мой род деятельности, — по губам скользнула тень усмешки. — Так уж вышло, что «призвание» всех мужчин нашего рода — пиратство. Мой прадедушка был пиратом, дедушка и его сын тоже. Считай, традиция… С самого детства мы уясняем, что верность хранить можно лишь морю. Оно никогда не предаст, так мы говорим. И оно же подарит взамен всё что угодно. Арчи внимательнее прежнего смотрел на него и, что-то поняв по болезненно напряжённой спине и безжизненному взгляду, сказал: — Вы говорите так, будто не согласны с этим. — А ты внимательный, молодец, — хмыкнул Натаниэль, оставляя подразумевающийся вопрос без ответа. По крайней мере, пока он не узнает, что мальчишке действительно интересно знать. А то вдруг они оба опомнятся и поймут, что за оставшиеся три дня жизни бессмысленные несбывшиеся надежды и мечты — последнее, о чём стоит волноваться? — Вы храните верность чему-то ещё?.. — робко уточнил Арчи спустя пару тихих минут. — Точно не нашей правительнице. Храни Господь Её Величество, — возведя глаза к потолку, проскрежетал Натаниэль. — Всё королевство вместе взятое не вызовет у меня той же преданности как человек, которого я люблю, — заявил он и, помолчав, добавил: — Может это слабо сказано… сложно описать все чувства, которые я испытываю благодаря ему, одним лишь этим словом. Если бы во время судебного процесса кому-нибудь было дело до величины их с Эндрю чувств, Натаниэль безусловно рассказал бы о них, но в глазах Советников он читал лишь насмешку, пренебрежение и жажду скорейшей расправы. И Королева смотрела на него, как на дело с поставленной галочкой. Он — исполненный пункт на повестке дня. И даже предполагая такой расклад событий, Натаниэль ощущал, что разваливается на части. Что внешняя оболочка, кожная плоть, не выдерживает давящего мрака изнутри и груза осознания своей участи. Скоро дело Натаниэля Веснински перейдёт в некий архив, о его свободе и последующих преступлениях больше не придётся никому беспокоиться. И ничто в его жизни не является достаточно важным, чтобы быть отражённым хотя бы в личном деле. Там будут перечислены многочисленные причины, почему его стоило казнить намного раньше. Никаких человеческих качеств. Только читающееся между строк «и сердце у него чёрное, чёрствое, лишний раз даже не дрогнет». Заслужил, хватит уже отрицать. — Но вы любите человека, который живёт в нашей стране? Разве этого недостаточно, чтобы быть благодарным за то, что ваша встреча состоялась в одном из здешних городов? Натаниэль выдохнул и, заглушая беспорядочный говор собственных мыслей, постарался сказать более мягко, чем мог бы сейчас: — Ты не понимаешь, Арчи. Я любил бы его, даже если бы он родился на другом континенте, другой расы, другой фамильной принадлежности. — Но это уже совсем другой человек… — непонимающе нахмурился Арчи. — Ты слишком мал, чтобы осознать это, — ни на ноту не обвиняющим тоном произнёс Натаниэль, покачав головой. — Наша с ним любовь гораздо выше того, о чём пишут в книгах, поют в пьесах и посвящают баллады. Это особая связь душ. Разговоры о возвышенном чувстве высекали особенную искру тепла меж рёбер так, что внутри вспыхивало фантомное ощущение приятной, невесомой щекотки. Эндрю нравилось проводить кончиком носа по рёбрам Натаниэлся, слушая тихий смех и слабые, неискренние просьбы прекратить потешаться над капитаном. — Тогда почему этот человек бросил вашу душу на растерзание сюда? Вопрос удивил Натаниэля. Он видел ситуацию совершенно под другим углом, он сделал её такой, какой хотел видеть, когда составлял план. Эндрю к этому совершенно не причастен. — Я сам это сделал, — честно ответил Натаниэль. И вздохнул, чувствуя, что беседа закольцевалась в некоторый замкнутый круг: — Мы вернулись к тому, с чего начинали. — Но я так и не понял, зачем вы… — Потому что мне нужно было защитить его, — не дослушав, немного резко перебил его Натаниэль. — Искупить вину. Произошло много чего, что не оставило мне выбора. Досадливая складка меж бровей совершенно не шла к веснушчатому, детскому лицу. Отчего-то Арчи зацепила эта тема и он продолжал спрашивать: — А он вас об этом просил? — Я… — запнулся Натаниэль. Конечно, никто его об этом не просил. — Я принял решение за нас обоих. — Вы не думаете, что он злится на вас? Или волнуется? Натаниэль поджал губы. Вспоминая вид Эндрю в зале заседаний, он не мог отрицать, что тот, естественно, переживает за него. И полное право злиться на Натаниэля он имеет. И даже если бы их последний разговор был о том, каким мерзавцем Эндрю его считает, Натаниэль бы всё равно слушал его и запоминал тембр, малейшие изменения тона, интонацию, которую он мог бы слушать в последние мгновения жизни… — Это теперь неважно, — выдавил Натаниэль. — Ничего не важно… Арчи встревоженно посмотрел на него, когда они снова погрузились в плавную, но уже какую-то зловещую, предвкушающую тишину. Натаниэль огляделся, прислушался к отсутствию какого-либо шума из коридора. Взгляд у него стал как изо льда, но с трещинами и сталкивающимися между собой айсбергами боли. Руки бессильно лежали на коленях. Казалось, будто он что-то выжидал. — Здесь так тихо, — неестественно удовлетворённым голосом сказал он. И закричал. Отчаянно. До хрипа в горле и боли, пронизывающей всё тело. Кажется, Арчи прав.