точки

Воздух пыльный, сухой и дерущий. Глаза слезятся: зря Чонгук вылез из полумрака завешенного полотнами ткани вагона поезда, заброшенного человечеством в целом и по-хозяйски обжитого им одним. Чонгук, стоя у кромки пешеходного перехода, по старой привычке ждет, пока загорится зеленый, только жаль: кроме него в этом пустынном городе, судя по всему, больше никого нет. Бояться, что тебя кто-то собьет, — дурость, но именно эта дурость все еще держит крышу на месте. Распятые столбы линий электропередач с оборванными проводами хотя бы не оставляют его в гордом одиночестве. Не гордое оно нихера, если быть до конца честным. В магазине, куда он наведывается периодически (провиант там еще какой-то стоял), до слез кладбищенская атмосфера. Жухлая трава, обломки построек, грязные битые окна. Чонгук весь — в этом. Это все — весь Чонгук. Сложно уловить смену цвета на светофоре из-за бьющего в глаза солнца (да и его горение (светофор, солнце, Чонгук?) — всего лишь выдумка). Звезда огромная, почти прогоркло-оранжевая и сжигающая. Кожа у Чонгука давно здоровски лупится и состаривается на всех открытых участках: лоб, ладони, часть шеи, не замотанная в ветошь. Он смотрит на светофор, смотрит-смотрит (когда-то давно он уже сошел с ума) и… Консервные банки с глухим стуком из-за тканевой сумки падают к ногам. Сначала Чонгук видит только подсвеченный контражуром силуэт, золотистый ореол — ангел разрухи, честное слово. Он щурится-морщится, закрывает солнце засаленной ладонью, но видит лишь черное и слепяще-белое. Сердце заходится от волнения. Кажется, Чонгук стал потеть раза в три сильнее, смазывая оседающую пыль в грязные разводы. Пока неизвестный идет ему навстречу, Чон может вообразить, что это Юнги, который его оставил существовать здесь. Мин не был высоким, но. Но. (Юнги его спас, вытаскивая из очередного пожара, который появился из-за засухи, но сам не выжил. Чонгук Юнги, в общем-то и не знал, просто прибился случайно на пару дней к их пожарной команде, которая зачем-то после падения метеорита, изменившего климат Земли в целом, спасала всех остальных. Не прикипал, не успел подружиться. Он просто помнит: однажды он поехал вместе с ними и застрял, когда огонь перекрыл ему дорогу и доступ к кислороду. Той команды уже и нет — года два прошло уже, наверное.) Солнце болезненно-белое, консервы лежат у ноги. Чонгук шаркает в объятия незнакомца — асфальта, когда солнце печет совсем уж невыносимо. Чонгук пообещал жить, но пока что воспоминания в нем живут успешнее. Эта ответственность — таракан, выживший после ядерного взрыва, — бремя. Разодранность рук он чувствует только потому, что ломается. (Юнги сказал ему, что только слабые сдаются. Чонгук неоднозначно хмыкнул, закинув ноги на стол и копаясь в мешке со снеками, которые принесли коллеги Юнги, с которыми Чонгуку нравилось общаться больше.) Этого ты хотел, Юнги? Хотел, чтобы Чонгук перестал жить бравадой и признал, что слабак? Что не святой? Что не сможет умереть, не обвинив ни живой души, ни той, что оставила? Ты прав, Юнги. Ты, блядь, прав.