точки

ноги начинают ощутимо подгибаться на стадии топтания гравия на пути к дому, где живет юнги. домофон, лестничные пролеты, пыльные окна — все остается вне поля зрения. у него сейчас лопнет сердце или какой-нибудь клапан. единственное, что чонгуку помогает не сойти с ума от напряжения прямо сейчас — впившаяся в бедро ладонь. на каждый влажный вдох — три ощутимо тяжелых сокращения сердечной мышцы. все верно, квартира шестьсот тринадцать — его. пространство между звонком и подушечкой пальца можно разжевать и выплюнуть. вот он сейчас скажет, как сильно он ждал этого, как не находил себе места весь путь, как буднично спросит, пойдет ли гулять юнги с ним завтра, но тот, к кому он столько ехал, открывает слишком быстро. эта тупая минута молчания посвящена рассудку: покойся с миром. — привет, — расплывается в расслабленной улыбке, опираясь о косяк. чонгук не знает, на что смотреть первым, что делать, куда идти, о чем говорить, что делать, что, блядь, ему сейчас делать, объясните, что, почему юнги такой. неужели на взводе только он один? — я… — чонгук сжимает руки между собой, иначе крыше точно не остаться целой. — я… юнги, я… юнги раскрывает объятия — плечевой пояс такой широкий, чонгук и не знал. что сначала: сверить длину рук, рассмотреть родинки на лице или- или- или- — чонгук, — мягко говорит юнги, — можно я тебя обниму? накрывающий с головой восторг по имени чонгук втирается в объятия, как влитой. он то ли плачет, то ли не верит тому, что это произошло. он даже толком не понимает, что за запах, какого цвета футболка, все и сразу наваливается сплошным неразборчивым потоком: вкусно, мягко, неярко, не верю своим глазам. он, черт возьми, заплакал. — я не плакса, — бормочет, уткнувшись мокрым носом в шею, целуя несколько раз: потом можно списать на приступ, если мин против, и это даже не будет ложью. юнгиюнгиюнги — я знаю, — теплота руки проезжается вместе с мурашками от затылка к лопаткам. мурашки и рука расстаются на развилке «обратно» и «к копчику». чонгука всего перетряхивает. насмешливо: — зайти не хочешь? чонгук потерялся в моменте, где руками водил по чужим плечам, лопаткам, мягким бокам, домашним штанам, он сейчас — ком из эмоций, но без вождя в голове. — я так… я и не мечтал, и не надеялся, я… — он почти истязает посмеивающегося юнги, — я так хотел тебя увидеть. юнги аккуратно берет чоновский подбородок в ловушку своих рук, выискивая глаза — зеркало рассудка. задачка в данный момент не из простых. — я никуда, — с расстановкой, — от тебя, — мягкое окончание и пауза, — не уйду, — и еще немного. чонгука тянет, как умалишенного. пока он не переплетется всеми возможными конечностями — не быть в жизни покою. — не торопись, — глубоко, — чонгук, — успокаивающе. с придыханием: — чонгук. тише, тише… лицо в судорогах, не плакать невозможно. все конечности такие странные — то ли кожаный мешок с ватой, то ли с гвоздями. чонгук чуть переступает порог. он с собой вещей не брал, оставил в отеле. нет вещей — нет проблем. за порогом миновской квартиры он, кажется, всю жизнь похоронил. юнги исполосован красно-оранжевыми предзакатными тонами: удивительно просторная квартира с французскими окнами. чонгук тянется к черным волосам. так близко и так далеко. он всегда думал о том, каковы они наощупь. чонгук чувствует себя слепцом, когда наощупь исследует юнги. — пиздец ты мне нравишься, — почти проглатывается от волнения: в этот раз это оно, а не посрать приперло. дыхание слишком учащенное. чонгук приверженец импульсивных решений. бери и делай, так там было, да? нездоровое желание впиться в губы, о которых он мечтал г о д а м и, сожрать весь воздух между ними — все еще обросшее преградами, тактичным «а вдруг он не хочет» и честным «мне страшно увидеть реакцию». пыль вытанцовывает несколько оборотов возле его носа, когда юнги — глаза того подсвечены этим волшебным предзакатным пространством — целует его сам. на долю секунды вся разруха и хаос приходят в самый настоящий порядок, чтобы разлететься в щепки в следующую: когда чонгук со всей дури цепляется за одежду юнги, которую сам мин с себя стаскивает за долю секунды. он не роняет ни слова, только такие родные выдохи, которых он, по сути, так — никогда не слышал, не говорит ни о симпатии, и, в целом, проявляет чудеса коммуникационных связей. он не роняет ни слова, но чонгуку в данный момент — все понятно. вот тебе и интернет-друг, блядь. его хочется разорвать, сожрать, запихнуть в себя, вдохнуть, превратиться с ним в единый организм. юнги целует каждый шейный позвонок, до того медленно, что реветь охота. юнги слишком нежный, эту нежность хочется присвоить, раздавить, утопить, утонуть в. чонгук трогает — и не верит, чонгук вдыхает — и просит, чонгук смотрит — и размазывается. все сумбурно, больно, не примерно-показательно, и до парня не сразу доходит, что юнги готовился. чонгук плачет — он, кажется, перестал верить в реальность еще с момента, как оказался в калифорнии, преодолев полмира ради «ничего». чонгук не слышит ни стонов юнги, ни своих собственных. он рассматривает лицо: прямые ресницы, родинки на щеке, выбритые виски, татуировки на груди — все, что, вроде бы, видел и ранее за кадром, и вообще не ощущает себя в реальности. ни оргазм, ни пот, ни чужие горячие прикосновения не приводят его в чувство, ни в мечтах сожранное дыхание. чувства возвращаются позже — свешенные с решетчатого балкона ноги, свежий летний ветер и запах табака, который курит юнги, сидящий у него в объятиях в позе лотоса. чонгук утыкается носом в затылок и сжимает юнги сильнее. его эйфория насквозь пропитана болью: это ведь не навсегда, это ведь ни к чему не приведет. его эйфория вдоль и поперек погружена в безысходность: каждая секунда на счету, каждый миг, как юнги зовет его по имени, желает доброго времени суток, вместе с ним ест на просторной кухне, целует — так много — и делает все вместе-вместе-вместе. чонгуку юнги мало, даже когда больше уже некуда. очень рвет душу собственное и брошенное вникуда «будь что будет» перед этой ошибкой и лучшим моментом за всю его гребанную несчастную жизнь и миновское перекошенное лицо, когда они прощаются в аэропорту. между ними поначалу — метра два (чонгук уже заебался срываться обратно, приемлемая дистанция для сдерживания себя), а после — шестнадцать часов и тысячи тысяч метров. этот сон — это самый худший лучший сон, который с ним случался, даже если диалоговое окно их чата говорит об обратном. улыбающееся лицо юнги он хочет видеть не на обоях так сильно, что лучше бы, блядь, вообще никогда не писал ему в какой-то конфе.