Правила

Погода выдалась нелётная. От приветливого солнца не осталось и следа — оно поторопилось с самого утра скрыться за одеялом туч, — и атмосфера в университете неизбежно поменялась. Снующие туда-сюда студенты стали задумчивыми и сосредоточенными, ведь за окнами было больше нечего разглядывать; улица больше не звала их отлынивать и пропускать пары. Ливень напомнил им о том, для чего здесь все собрались, а именно для последующей грызни на поприще оркестрантов, хоровых певцов, теоретиков и дирижёров — и они, собирая мысли в кучу, принимались за учебу. Высокие, выбеленные потолки казались теперь ещё дальше. В коридорах было холодно. С утра в комнате тоже было холодно — Кроули любит спать с открытым окном. Сегодня Азирафаэль надел свой светлый костюм под цвет местных мраморных колонн. Также он напялил к белой рубашке прекрасный вельветовый жилет, прошитый редкими красными и зелёными нитками. Облаченный в такие успокаивающие, нежные цвета он рассчитывал на лучший исход разговора с профессором Псих, но, в противовес его ожиданиям, дела его шли по наклонной. — Миссис Псих, это недопустимо, — жалобно говорил он, сводя брови домиком. На Агнессу его чары брошенного в коробке щенка, к сожалению, не сработали. Псих позволяла своим студентам заниматься чем угодно на своих занятиях, но, как обычно, последнее слово было за ней; она не прощала подобных опозданий. В конце концов, если недоразумение произошло, значит, это зачем-то нужно? — Тогда почему же вы не спохватились раньше, а ждали до последней минуты? — строго спросила она. — Почему ни с кем не договорились? — Не было возможности… подойти раньше. Он снова врал, проглатывая всю правду. Профессору незачем знать его ромкомные подробности жизни: предательства, влюбленность, Гавриил… Профессор вздохнула. — Послушайте, Азирафаэль. Я знаю, вы очень старательный человек и пытаетесь соответствовать стереотипному образу идеального студента, — на этих словах Азирафаэль открыл рот, чтобы что-то возразить, но, ещё раз все обдумав, закрыл его обратно, — но эта гонка не будет продолжаться вечно. Однажды должен сработать и человеческий фактор. Насколько мне известно, Энтони Кроули перевелся к нам в этом году? — Да. Все верно… — Разве вы не считаете, что это будет отличным шансом приобщить его к нашему коллективу? — Мне бы самому… приобщиться… — Что-что? — Ничего! Извините. Профессор глянула на своего студента с подозрением. — …Я считаю, что вы более чем способны оказать на нового студента положительное влияние, Азирафаэль. В вещах, касающихся будущего, я редко ошибаюсь, — и Псих улыбнулась. Профессор не пыталась приободрить, поддержать или повлиять на Азирафаэля — почти. Ей больше хотелось, чтобы проблема была улажена и ей дали спокойно проверить работы первого курса на наличие неприличных рисунков на полях. Но, все равно, с плеч Азирафаэля упали горы. Ему всю ночь не спалось от мысли, что такая уникальная, удивительная возможность — заниматься с Кроули одним проектом, а значит, проводить с ним больше времени, — пройдет мимо него. Он кривил душой, когда обещал Кроули поговорить с профессором и решить что-нибудь; он всей душой не желал потерять такой шанс. Он обнаружил, что слишком долго стоит перед столом профессора, которой совсем не ведомы подробности его личной мелодрамы, но счастливая улыбка, расползающаяся по его лицу, её ни капли не смутила. — Да. Да, конечно, — Азирафаэль вздохнул с облегчением. — Я сообщу Кроули. Спасибо, что переубедили меня. Покидая Агнессу он был в замечательном настроении, и даже ливень за окном не мог на это повлиять; зато смогла повлиять влезшая в дверной проем огненная голова. Азирафаэль перестал улыбаться. — Ну что? Что она сказала? — Кроули прошмыгнул обратно в коридор, а Азирафаэль закрыл за собой двери. Он собрался с силами и выдал самое правдоподобное разочарование, какое только мог изобразить: — Она сказала, что ничего сделать нельзя. Очень жаль. Мне. Мне очень жаль. — Вот блин, — Кроули зарычал от досады. — Да, блин, — вторит за ним Азирафаэль, с опаской проверяя его выражение лица, снова спрятанное наполовину за солнечными очками. Кроули даже заметался из стороны в сторону в попытках себя успокоить. Редкие, сонные студенты обтекали их фигуры, не обращая на локальную драму никакого внимания. — Может, мне пора заявить о себе? Нет, рано. Я не готов общаться с этими напыщенными индюками! Кроули прорвало на нервный смех, а Азирафаэль за ним повторил. — Аха-ха! Точно! — Кроули осенило. — Чего я себя виню? Это же ты виноват, что у меня ничего не выйдет! — Что? — возмутился Азирафаэль. — С какой стати, Кроули? Ты ведь даже не знаешь, как они относятся к тебе! — Мне все по взгляду уже ясно. — Неправда, ты просто боишься начать разговор! Кроули удивился, и Азирафаэль тоже, второй — даже больше. Он не ожидал, что подобное может слететь с его уст, ещё и так просто; но обратный путь уже отрезан, слово — не воробей, поэтому он мужался. А Кроули ничего не стоило взорваться, сорваться прямо здесь и сейчас… почти. Его поведение отличалось крайней подозрительностью к окружающим. Он то и дело высматривал в толпе недоброжелателей, провожал некоторых мимопроходящих неодобрительным взглядом. Всё-таки где-то в здании находился тот, от кого ему скрыться не удастся, ведь он совсем не умеет сливаться с толпой, в отличие от Азирафаэля. — А ты так много знаешь, а? — он почувствовал кожей этот недобрый тон. Кроули наступал на него, а он, в свою очередь, сделал несколько осторожных шагов назад, прижимая ладони к груди. — Полагаю, что да, — он не сводил взгляда с Кроули. — Я знаю достаточно много, чтобы без ошибки определить, что ты, Кроули, как и я, чертовски боишься этих людей и этого общества, боишься оступиться и допустить ошибку! Он говорил все быстрее и быстрее, опасаясь, что не успет закончить мысль, прежде чем ему прилетит в лицо. Не то, чтобы он знал, как это происходит… Кроули вскипел, и хотя бы это он подгадал. Азирафаэлю удалось сделать ещё один шаг назад, пока Кроули не схватил его за руку в приступе гнева. — Неудивительно, что ты боишься. Мало ли кому вздумается запятнать твою безупречную репутацию. Его слова снова неприятно укололи где-то внутри. Азирафаэль, ведомый этой обидой, выдрал руку, и, после обмена испепеляющими взглядами, Кроули развернулся. Его привычка уходить прямо посередине диалога заставляла Азирафаэля краснеть от раздражения. Мало того, что вопрос оставался открытым, так он был вынужден еще и гнаться за ним. — Знаешь что, Энтони? Профессор Псих сказала мне, что я способен позитивно повлиять на тебя. — И что, как успехи? — Но я не собираюсь этого делать, понятно? — Кроули соизволил остановиться; его внимание привлек недовольный тон, которым Азирафаэль пользовался крайне редко… Хотя, в случае с Кроули, он с ним даже зачастил. — Но хочешь ты того или нет, хочу я того или не хочу, проект придется сделать! И у нас на него всего несколько недель, ясно? Азирафаэлю предстояло ещё много работы, прежде чем он научится контролировать блуждающий дух уверенности. Но, когда он брал себя в руки и говорил с этой самой уверенностью, его слова обретали форму, а голос захватывал внимание. Кроули моментально попал под его влияние, выпрямился и вскинул брови. — Я слушаю. Азирафаэль облегчённо выдохнул. — Я предлагаю тебе работать вместе. В рамках проекта. Это все, что нужно. Никаких чайных церемоний и сказок на ночь, достаточно только готовить материал вместе, редактировать его вместе и собирать тоже вместе. Кроули задумался. Студентов вокруг становилось все меньше и меньше — все расползались по аудиториям, начинались поздние вечерние занятия. — Конечно, если у тебя нет других хороших идей? Хотя бы одной, хорошей идеи? — добавил Азирафаэль с сарказмом, вызывая у Кроули неопределенную реакцию. Только и только тогда он признал свое поражение. — От чайных церемоний я бы не отказался. — Слава тебе Господи. Очередной барьер был преодолен. Конфронтации знатно выматывали Азирафаэля — что-то ему подсказывало, что начиная с этого года ему предстоит вступать в споры и перепалки на регулярной основе. Они ещё некоторое время стояли друг напротив друга, обдумывая соглашение. — Супер, — сказал Кроули, сдерживая улыбку. — Круто. — Договорились… — Договорились. — Тогда, Азирафаэль… — он взглянул на него из-под солнечных очков, — когда наше первое чаепитие? Что-то в Кроули — точнее, некоторые жесты Кроули, лично его жесты, привычки и особенности мимики, — заставляли Азирафаэля безбожно паниковать. Паника начиналась со слабого покалывания в районе желудка и резко развивалась до тремора во всем теле. Крайне жалкое зрелище. Азирафаэль уже понял, что в такие моменты имеет полный контроль над голосом, что хорошо, но он точно не имеет контроля над кровью, несущейся по телу со скоростью света, окрашивая его лицо в яркий, красный цвет. Будучи эмпатом, Азирафаэль верил, что умеет читать людей. И, что ещё больше ухудшало ситуацию, так это сильное предчувствие, что Кроули забавляется с ним. В такие мгновения молчание было недопустимо — сразу хотелось чем-то ее наполнить. Азирафаэль уже открыл рот, чтобы сказать что-нибудь, о чем он потом пожалеет, как судьба снова дала о себе знать и спасла его от нарастающей неловкости — в его кармане прозвенел телефон. Жалкое уведомление заняло все его внимание — без разницы, что это, пусть хоть реклама вакуумных пылесосов: уже что-то, куда можно сбежать от идеальной, безупречной, искушающей улыбки Кроули. Но, стоило ему жадно впиться в текст на экране телефона, как его настроение в корне изменилось. — О, черт, — очевидно, это было не реклама вакуумных пылесосов. — Сегодня приедет профессор. А у меня партита неразобрана! Соль мажор! — Фу, Бах, — демонстративно скривился Кроули. — Осторожно, — серьезным тоном. — Очень страшно, — фыркнул он, улыбаясь. Определенно, эта игра забавляла его. И ничего более не могло сделать Азирафаэля более счастливым. В момент, когда он снова увидел янтарные глаза, в его животе затрепетали бабочки. — Бывай тогда! Кроули попрощался, изобразив широкий жест ладонью. За его вальяжной походкой Азирафаэль наблюдал до тех пор, пока его фигура не исчезла на лестничном пролете. Только тогда он позволил себе выдохнуть и заново набрать в легкие побольше воздуха. Сегодня был холодный день. Дождь нещадно бил по окнам и крыше. Даже прогуливать в такую погоду не хотелось. Впрочем, у Азирафаэля было не так много вариантов. Вернулся Профессор. Он был человеком непростым. Имел свойство опаздывать на собственные же занятия, но терпеть не мог опозданий от своих учеников; не терпел он так же, когда вещи в его кабинете трогали, а его вещами считались и стены, и стулья, и, в особых ситуациях, даже пол. Находясь в кабинете с Профессором, Азирафаэль чувствовал себя Хоббитом в логове Смауга. О начале занятий Профессор мог объявить внезапно и без предупреждения, и с каждым новым занятием ожидал от своих студентов продвижения. Он терпеть не мог неразобранный материал, «мельтешение» и копания в нотном тексте, реагировал остро и резко; Азирафаэль пару раз наблюдал, как студент перед ним вылетал из кабинета с белым, пустым лицом — как бы ни резали слова Профессора, выходя из коридора, все одинаково старались держать лицо и не сдаваться. Тем не менее, терпели Профессора все, и с такой вовлечённостью, что любой посторонний человек счел бы такое поведение более, чем подозрительным, будто класс Профессора — это своеобразный культ. Такие мысли развеивал неоспоримый вклад Профессора в наследие Института, а также его несчетные достижения на поприще скрипичного исполнительства, как сольного, так и в составе квартетов, оркестров и различных разъездных коллективов. Профессор даже отметился в роли режиссера—постановщика некоей оперы в стиле барокко: об этом знают не многие, ведь музыкальный материал оказался лишь слабой стилизацией под Барокко, а театральная постановка являлась сплавом «Вольного Стрелка» Верди и «Уленшпигеля» Вагнера, что привело к неизбежному провалу в прокате, и проект поспешно прикрыли. Азирафаэль узнал об этом от Гавриила и оставил эту позорную часть прошлого своего Профессора при себе, порешив никогда и ни с кем ей не делиться. Скепсиса, впрочем, такие толки ему не прибавили. Он тратил все свои силы на результат, которого от него ждал Профессор, наблюдал, как до него и после него забитые скрипачи входят и выходят из рокового кабинета и потом пропадают сутками за изнурительными многочасовыми занятиями и понимал, что обладает неким иммунитетом. Он испытывал на себе ядовитое влияние Профессора, но никогда не подвергался ни гневным взрывам, ни метаниям в свою сторону карандашей. Его слова ломали самые высокомерные, крепкие маски на лицах однокурсников Азирафаэля, и он, наблюдая это, отлично понимал, что в любой момент может стать следующим. Стоит лишь слегка отстать от графика. Не зная, когда это может произойти, он старался еще больше, чтобы себя обезопасить. И, вот, гонка привела его к изнеможению, и он пропал на лето из практических занятий, подобно загнанной лошади на скачках. Теперь, спустя все это удивительно счастливое время, которое он провел в мечтах, скрипка легла в руки тяжелой, будто сделанной из металла. Чем ближе становился час занятий, тем поверхностней становилось его дыхание. Он смотрел на раскрытые ноты партиты Баха, светлой, веселой жиги, проигрывал и проигрывал, чистил интонацию, встряхивал руки, когда их сводило от боли — Азирафаэль боялся как никогда в своей жизни. Он игнорировал бурю только потому, что находился в самом ее центре. Партита звучала, как неловкий, неуверенный перебор, от напряжения болела челюсть, сжимались мышцы в руках, отчего совсем недавно летучий звук становился зажатым, сухим, сиплым, будто человеку наступили на горло тяжелым ботинком. И, чем меньше времени у него оставалось на подготовку, тем сильнее спирало настоящее дыхание. Хотелось расплакаться у себя в комнате, как в прошлом году, выпустить куда-то свою усталость и разочарование, остановить грызню внутреннего голоса… он задумался об этом впервые, когда до занятия оставалось пятнадцать минут. Это было в миллион раз лучше, чем повешение. Нельзя такое сравнивать, но за пять минут до занятия, уже на пути к аудитории, Азирафаэль думал только о том, что думают и чувствуют приговоренные к смерти, когда сидят в тюрьме и какие мысли посещают их больной разум; похожи ли его собственные мысли на мысли приговоренного к смерти? В обоих случаях ему предстояло нечто неизбежное, от чего невозможно отказаться. Чисто технически он мог бы написать заявление и перейти к другому педагогу, но, снова, Азирафаэль не хотел поднимать пыль. Улыбка Кроули служила для него напоминанием, что этот урок рано или поздно закончится.

***

Азирафаэль закрыл за собой двери, и тут же наткнулся на еще одного студентика. Его он еще не видел — значит, первокурсник. Вообще, он смутно помнил его лицо с вечеринки у Гавриила. Студентик виновато кивнул, в его руке бряцнул его белый чехол со скрипкой, сделанный из легкого углепластика. У Азирафаэля был крупный чехол с красной обивкой и деревянным корпусом, а в своем белом костюме — и таким же белым лицом — он наверняка смотрелся совершенно важно и взросло. Однажды и он был таким же, как этот студентик — тоже перед всеми услужливо кланялся. И он продолжает кланяться, но делает это совершенно неискренне. Студентик проскочил мимо, его глаза горели. Он скользнул за дверь и громко ее захлопнул. Азирафаэль успел услышать, как он ярким, зычным голосом приветствует Профессора. Ответ ему слышать не хотелось; совсем скоро этот огонек обернут в фольгу и сделают из него солдата. Он старался не думать о том, как сильно у него ноет рука — непрекращающееся напряжение в мышцах сделало свое дело. Ноты Баха не были виноваты, но они остались исчерчены карандашом плотности «HB» так плотно, что местами бумага порвалась. А Азирафаэль был виноват. Мысль расплакаться не отпускала его. Это было бы полезно. В коридорах никого не было, и, достигнув гипервентиляции, Азирафаэль, наконец-то, остановился, повернулся к окну и дал слезам волю. Он плакал беззвучно, выжимать слезы не потребовалось — при нем был носовой платок, но он не осмелился доставать его здесь. Он думал, сколько недель эти слезы в нем сидели? Может, стоит поблагодарить Профессора за все колкости и бесцеремонные оскорбления, ведь именно благодаря им он, наконец, дал эмоциям волю? Эта усталость балансировала на грани обыденного и периодичного. Это была эмоция, которая не спадает, но и не подвергается эскалации — эти тихие, сдавленные в груди рыдания могли бы продолжаться бесконечно. Сквозь коридор захотели прогуляться несколько хоровиков — это стало причиной, по которой бесконечный поток остановился. Азирафаэль поспешно утер слезы и стыдливо отвернулся. Ему показалось, что проходящие мимо парни улыбались, смотря в его сторону. Тогда он вспомнил про Гавриила и пожалел, что не смог разглядеть их лиц. Он зашёл в свой корпус. Рука продолжала болеть и висла на его плече, как балласт, годный только для держания тяжёлого футляра. Постепенно гнетущие его мысли отступали — не потому, что он этого хотел, а потому, что их буквально выталкивала громкая музыка. Все живут, как в одной комнате — основной минус тонких стен и дверей. Зато, когда выдаётся солнечная или жаркая погодка, то совсем не душно. Азирафаэль сразу понял, что сейчас окажется в эпицентре очередной неадекватной ситуации. Он появился очень вовремя — возле двери в его комнату с очень недовольным видом стоял Ньют, и, кажется, ждал чего-то, но, завидев Азирафаэля издалека, бросился к нему. — Ньют? Что происходит? — Азирафаэль! — Ньют с облегчением выдохнул. — Это твой сосед. Он слушает «Hot Space» на полной громкости уже по третьему кругу! Это невозможно! — Он снова метнулся к двери, громко постучал и прикрикнул, — Нельзя ли сменить пластинку?! — Не-ет! — послышалось из-за двери. Пульсифер был прилежным учеником. Азирафаэль сразу пригляделся к нему — распознал в нем такого же трудягу, каким себя называл. Но, как оказалось, пашет Ньют за семерых, и пожаловаться не успевает. Он был способен на многое, этот виолончелист, просто иногда не подозревал об этом. Каким бы внимательным Ньют ни был, он не заметил и следа расстройства на лице своего соседа. Возможно, просто проигнорировал, но Азирафаэлю хотелось верить, что ему удалось все скрыть. На какой-то жалкий момент он даже успел забыть, что они с Кроули делят комнату. Мечта об отдушине болезненно испарилась, и слезы, которые он держал весь путь до общежития возжелали полезть наружу ещё сильнее. — Извини, Ньют, я сейчас разберусь, — учтиво кивнув, Азирафаэль подошёл к двери и дважды постучал. — Кроули? Это Азирафаэль. Откроешь двери? Пожалуйста? — Я подумаю! Что-то было не так с голосом Кроули. Это Ньют уже заметил. Затем он развел руками. — Я тебе не завидую, — сказал Ньют, и направился к себе, в соседнюю дверь. Очевидно, он уже не горел желанием застать Кроули здесь и сейчас. Азирафаэль успел напоследок ещё раз вежливо кивнуть, и этот жест уже учтен не был. Он тяжело вздохнул. Его собственные эмоции разрывали тело, но медленно и мучительно, как инфекционная болезнь. Лучшей тактикой в подобном бою была тактика абстрагирования — сконцентрируйся на том, что происходит в реальности, а не внутри, и сразу легче задышится. Азирафаэль так и сделал, и долгая возня за дверью завладела всем его тревожным вниманием. Он простоял под дверью половину припева «Dancer», прежде чем Кроули наконец-то открыл ему двери, и Азирафаэль сразу понял, в чем было дело. Это был запах — яркий, горький, удушающий. Так пахнет не самая качественная трава. Как только этот острый запах ворвался в коридор, Азирафаэль снова побелел. — Какого черта, Кроули? — дрожащим голосом спросил он, влетая в комнату и захлопывая двери. Общажную комнату наполнял густой, тяжёлый смрад свежескуренного косяка. Азирафаэль никогда не прикасался к такой дряни, но отлично знал, что за нее бывает. Кто угодно может почувствовать эту вонь и спокойно доложить на них обоих, и единственное, что держало Азирафаэля на ногах — учеба здесь — отберут у него, как конфету у ребенка. — Чего? — Кроули с недоумением наблюдал, как его сосед нервно озирается по сторонам, пытаясь что-то придумать. Трава ударила в голову ещё полчаса назад, и даже встать на ноги оказалось непростым квестом. Курить с Хастуром было страшнее, чем самому: он имел привычку параноить и озираться по сторонам, причем аппетита от нервов у него не убавлялось. Кроули разморили новые планы, и отметить это остатками заначки показалось ему неплохой идеей… правда, по обдолбанной забывчивости, Кроули скурил косяк, предназначенный для Азирафаэля. Так или иначе, он теперь недоумевал, почему его сосед не на седьмом небе от радости от того, что ему достали неплохой косяк. — Н-но зачем? Ты хочешь, чтобы нас обоих нахрен исключили?! — М-м, нет, — подумав, заключил Кроули. — Тогда… — Азирафаэль метнулся к импровизированной пепельнице и осторожно подхватил ее. — Что это? Не объяснишь? — А ты сам не видишь? — Кроули это насмешило. Он забрал из пепельницы бычок и принялся крутить им прямо перед носом у отчаявшегося музыканта. — Что это, Ази? — Азирафаэль! — раздражённо прикрикнул он. — Конечно, Ази. Что у меня в руке? — Да ты накуренный! — Что в руке?! Между пальцев? — Травка! Это травка, Кроули, — Азирафаэль не знал, какой именно эмоцией он готов взорваться. Сегодняшняя унизительная, болезненная встреча с Профессором гналась за ним до кампуса, видно, только для того, чтобы втянуть его в ещё большую передрягу. Он нервно осматривался по сторонам, стараясь придумать хоть что-нибудь и противостоять давящим, удушающим мыслям, от которых ком формируется в горле. — Нельзя, чтобы это нашли! Окно их комнаты выходило на задний двор. В такую погоду на улице никого быть не должно — поэтому Азирафаэль открыл его. Комнату заполнил шум дождя и начал соревноваться с песнями «Queen» в своей громкости и навязчивости. От такого шума Азирафаэль еле слышал собственные мысли. Потом он оперативно схватил «пепельницу» и смыл все ее содержимое в унитаз, не забыв накинуть сверху побольше туалетной бумаги. Затем он достал из ящика один из самых своих дешёвых одеколонов, отдающий чем-то фруктово-сладким, и принялся распылять его по всей комнате. Кроули наблюдал за ним. Это, конечно, выглядело смешно, но кислая мина ему тоже не понравилась. — Ази! Что ты делаешь? — Пытаюсь спасти нас. От исключения, — Азирафаэль держался из последних сил. — Вряд ли твои душки что-то поменяют. — Я хотя бы не лежу без дела! — Он не выдержал и всё-таки подошёл к проигрывателю, выкручивая громкость до середины. — Уж извини, но музыку придется сделать потише, соседи жалуются. Кроули не понравилось, что его лишили любимой музыки. Кроули также не нравилось то, что Азирафаэль так много беспокоится. Мысли свернулись в крепкий клубок, а чувства мотало, словно маятник, от глубоких до поверхностных. Кроули никогда не умел держать язык за зубами. — Все, чего я хотел, это как-то отметить начало нашей совместной работы. Обязательно все портить? Азирафаэль отвернулся от Кроули и, тяжело вздохнув, сел на кровать. Спрессованные насильно эмоции грозили выплеснуться в любую секунду. Ещё никогда он не чувствовал себя таким уставшим, беззащитным и жалким. Он знал, что Кроули серьезно накурился, что он вряд ли понимает, что делает, но безжалостная и гнусная обида все равно добралась до самого его нутра. Но больше всего он обижался на самого себя — что не может ему возразить. — Я не знал, Кроули. Это… нетипичное поздравление. — Он разговаривал со спиной Кроули, ведь тот бесцеремонно отвернулся лицом к стене. — Я ценю твою доброту и то, что ты скурил оба косяка, я бы все равно не смог. — Да, не распинайся! Я все понял. Это доводит его до ручки. Шлюзы открылись под тревожный сигнал мигающих красных фонарей. Азирафаэль опустил голову и понял, что не может дышать от крепкого узла, завязавшегося в горле. На глаза навернулись слезы. Он устал. — Я стараюсь, Кроули, — заговорил он, — я правда стараюсь. Но я не хочу вылететь отсюда, — его голос становился все тише и тише, сливаясь с шумом дождя на улице. — Извини, если тебе этого недостаточно, но, пожалуйста, не подвергай меня такому риску, ладно? Хотя бы с травой… Азирафаэль не видел, как Кроули замер; перестал дышать на время, пока он разговаривал — так боялся упустить хоть слово. Он обернулся с удивлённым донельзя выражением лица, а затем привстал на локтях. Азирафаэль не любил, когда кто-то видел его слезы, поэтому заслонил лицо ладонью. — Просто… кури ее не здесь, — продолжал он дрожащим голосом, — не со мной. Я не могу вылететь. Все и так хуево. Одному сатане известно, какие мысли пролетели в этот момент у Кроули в голове. В том и была загвоздка: о чем бы он ни думал, он оставался нечитаем. Он задумался, вслушиваясь в громкий шум проливного дождя, а Азирафаэль почувствовал, что имеет полное право распорядиться этим шумом в свою пользу — он мог дать волю слезам и не бояться. — …Тяжёлый день был? — немного погодя спросил Кроули. Его голос был тихим и осторожным. Азирафаэль старательно вытирал не унимающиеся слезы. — Да. Да, это был ужасный день. Тут Кроули почувствовал, как все его нутро требует узнать, кто и что сделал с Азирафаэлем, чтобы он вернулся настолько изнеможенным и разбитым. Но вряд ли с ним поделятся — он ведь сам его старательно отталкивал. Под травой противопоказано погружаться в негативные эмоции слишком глубоко — этому его научил Хастур; поэтому Кроули целиком и полностью сконцентрировался на Азирафаэле и его беде, которая не даёт ему вздохнуть спокойно. Кроули искренне, от сердца и души захотелось обнять его. Или вытряхнуть из его головы все предрассудки силой. Что угодно и как угодно, лишь бы снова увидеть, как он улыбается. Значит, предстояло поступать по чести и достоинству. Обычно в спорах Кроули никогда не проигрывал; даже если проигрывал, то выпутывался в последний момент и словами не разбрасывался. Что же, однажды ему всё равно пришлось бы начать. — Я тебя понял, — он удачно привлек внимание скрипача. — Извини. Сначала Азирафаэль выглядел поражённым. Увидев это, Кроули и сам с облегчением вздохнул. Зрелище оказалось на удивление приятным; ему самому стало легче от раскаяния. — Ничего. Ты меня извини, — кивнул Азирафаэль со слабой улыбкой. — Не надо. Это эмоции. За них не извиняются. Шум дождя словно стих — Кроули услышал лёгкий смешок. Он встряхнул все внутри него, будто вялой усталости от травки в помине не было. Возможно, этот смех его протрезвил. За свою недолгую жизнь Кроули научился справляться с негативными эмоциями по-своему — а именно убегать от них, когда те маячили на горизонте. Ведь так проще. Азирафаэль не был лишён смелости, раз дал волю слезам. Кроули смотрел на его покрасневшие глаза и все пытался вспомнить, когда сам в последний раз плакал. У него были свои способы решения проблем, но зачастую о его планах не знал никто; а вот глаза Азирафаэля были прозрачными, как два океана, и Кроули мог буквально в режиме реального времени наблюдать, как в его голове строятся и разваливаются сотни планов и идей, перемежающихся с тревожными мыслями. Этот скрипач, определенно, был не так прост, как кажется. Азирафаэль вытер последние слезы. — Наверное, начнем работать завтра, — сказал он, громко шмыгнув. Теперь он был спокоен и уверен в том, что здесь, в пределах комнаты, за слезы его никто и не посмеет осмеять. Прямо как в старые-добрые. — Да… да, давай так… — растерянно вторил Кроули. Груз вины прибил его к подушке. Стало быть, надо будет хорошенько извиниться, — а сегодня? Азирафаэль непонимающе взглянул на соседа. — Какие планы на сегодня? — Только музыкальная теория, — он внимательно обдумал все за и против. Кроули довольно улыбнулся и наклонился ближе, готовый выдать один большой секрет: — Знаешь про такое место, как «Ритц»?