Правила

Мне кажется, что я втюрился, чувак <

> Не говори в кого, я даже не хочу знать

Но ты знаешь <

> Да, поэтому прошу не повторять

Спасибо, наверное? <

> Я надеюсь что тебе все-таки кажется

Почему? <

> Нельзя втюриваться в друга своего врага! Таким нельзя доверять.

Я знаю, я и не доверяю. Я просто наблюдаю издалека <

> Значит, скоро прослышь странным типом, ему станет неловко, и он свалит сам, замечательно!

Мне кажется ты слишком сильно хочешь, чтобы я был один <

> Нет, я не хочу чтобы ты остался один, а это другое

Ты бы видел его улыбку <

> Щас блевану Ох уж эти новоцветы возрожденной из пепла любви! Ох уж это поэтическое, фантастическое настроение! Просыпаясь с утра, Кроули больше не страдал мигренью, или, скорее, перестал обращать на нее внимание. Может, лишний час сна и стоил того, но он просто не мог себе позволить пропустить тот короткий момент между шестью и семью часами утра, когда Азирафаэль еще спал. С замиранием сердца Кроули отложил телефон и вцепился взглядом в долгожданную картину — всю ночь перед сном думал об этом. Ради таких подарков судьбы и режим сна-бодрствования обмануть не жалко. Спящий Азирафаэль — настоящее чудо. Пока его не тронули насущные тревоги, он являет собой саму безмятежность — зарывшись в одеяло по нос в позе эмбриона, он тихо посапывал, а его ресницы редко подрагивали. Лицо его еще не омрачилось от стресса или волнения, а в первые минуты после пробуждения он по-настоящему безмятежный. Что-то подсказывает Кроули, что еще и теплый. И мягкий. Но это все лирика, которой он не забивал себе голову — только на словах. Он провожал Азирафаэля взглядом, пока тот в спешке собирался — не потому, что опаздывает, а потому, что это обычное его состояние, когда мозг просыпается. Только за ним захлопывалась дверь, как Кроули откладывал книгу, которую все равно держал вверх ногами, и бежал опрыскивать Фреда из пульвелизатора; и не то, чтобы Фред в этом сильно нуждался — Кроули просто был необходим повод для разговора. — Всю жизнь я думал… — начинал он каждое предложение, а дальше шла восхищенная тирада. Фред молча соглашался, что это лучшее, что с ним и его хозяином происходило за последнее время. Хастур в это время отвисал за фритюрой в прототипе «Соника» или «Вендиз» для малоимущих, и только резиновые перчатки мешали ему нервно грызть ногти. По крайней мере, Кроули представлял себе это именно так. Такое глупое недоразумение — эта вечеринка… чего Кроули себе не представлял, так это то, каким образом Азирафаэль мог снюхаться с социопатом вроде Гавриила. Очевидно, мудак напрашивался на конфликт, как и раньше — лез первым, заранее зная, что победит. Подвешенный язык — самое опасное оружие в реалиях замызганного учебного заведения среднего уровня; как оказалось, эти правила распространялись и на престижный университет. Всю жизнь Кроули гнался за мифическим благорассудством толпы, и только недавно начал осознавать бессмысленность этой погони. Энтони Кроули попал, и не понимал этого, пока не стало слишком очевидно. Началось все с того, что он стал интересоваться тем, чем интересовался Азирафаэль: это была музыка, в которой он ничего не смыслил, или книги, от которых слипались веки. Потом Азирафаэль стал отдавать ему свои книги, от которых он засыпает — то есть любимых писателей Кроули и их последователей… Осознание, что он конкретно попал, пришло внезапно, как гром среди ясного неба, и развеяло густой, розовый туман — когда он опаздывал на ежемесячный срез по классической гармонии из-за того, что покупал Азирафаэлю тающие во рту синнабоны. И Азирафаэль был в курсе. Он знал, что попал гораздо раньше Кроули, и был уверен на все сто, что не ошибается. Предвкушение очередной прогулки заставляло его трудиться усерднее — с мотивацией, как оказалось, работать гораздо легче. Он больше не ищет поводов встретиться — просто находит Кроули и присоединяется, чем бы тот не занимался. Вместе с Кроули было весело нарушать правила, ведь он всегда умел избавить их от любых последствий. Азирафаэль видел перемены во взглядах, которыми они обменивались в течении дня. Их комната снова стала безопасным местом, где он мог выражать свои эмоции, не боясь осуждения; к счастью, если Кроули и был здесь, то загрустить было невозможно. Перемены — лучшее лекарство, и от глупости толпы, и от одиночества. Наконец-то настал и день, когда работа над проектом стала не в тягость. Кроули особо не протестовал, и результатом совместных размышлений все чаще становились разговоры по душам. Единственной темой, поднятия которой Азирафаэль боялся больше огня — это его взаимоотношения с Гавриилом. Ему казалось, что он может доверить Кроули абсолютно все, но отчего-то мысли о Гаврииле вгоняли его в ужасный стыд. Слабости отталкивают — это один из многочисленных уроков, которые Азирафаэль усвоил за время, которое учился здесь, в университете, в который мечтал поступить больше всего на свете.

***

— Наконец-то! — тяжелая тетрадь хлопнулась на стол. — Готово! — О, неужели… — Кроули принялся внимательно читать. — Стоп, Хейфец? — Это для сравнения школ, — сказал Азирафаэль, указывая на нужную строчку. — Редактировать можешь начинать с третьего абзаца. Все, что до него — моих рук дело. — Тут ведь всего ничего, — удивленно поднял брови Кроули. — Эссенция всего самого важного. Да и, к тому же, мы подкрались к половине! — А я и не заметил… Азирафаэль сиял. Несмотря на все его опасения, они укладывались в сроки практически идеально. Кроули был рад не меньше — работы ему отдавали немного, а результат впервые оправдывал вложения. На самом деле, Кроули ждал возвращения своего соседа. Он долго ждал, когда появится повод удивить его, и, вот, случай подвернулся. Пока Азирафаэль сияет от счастья, он может быть вполне предрасположен… — О, нет, — сказал Азирафаэль. Может, коньяк, спрятанный под кроватью «на важный или спонтанный случай» и впрямь немного чересчур для такого, как он, но Кроули уже не остановить — у него искры из глаз сыпятся от предвкушения. — О, да! Поздравляю нас! — радостно взмахнул он бутылкой. — Ты же не хочешь пить прямо сейчас? — В точку! — Нет-нет-нет, Кроули, — Азирафаэль обеспокоено кладет руку на свою тетрадь, — я тоже рад, что мы так много сделали, но завтра у нас обязательно будет похмелье! — Значит, чем раньше мы начнем, тем легче оно будет! — Заметив, что это такое себе убеждение, Кроули принялся строить жалобные рожи. — Брось! Мы что, не заслужили отдых? — Ну, начнем с того, что мы недавно отдыхали, — справедливо заметил Азирафаэль, — и написали-то всего половину, когда у нас осталась неделя до дедлайна. — Что-то я запамятовал, ты всегда был таким занудой? — Выражение лица его собеседника говорило о многом. — Да ладно тебе. А как же правило «Идти на компромисс»? Азирафаэля словно ужалили. Конечно, противоречить самому себе было бы подло, и Кроули знает, что именно поэтому он не сможет ему отказать. — Тогда, мой компромисс — выпьем, но чуть-чуть, — скрипач, в конце концов, согласился. — Уже другое дело! Кроули подсуетился — протер те две единственные чашки, из которых они нередко пили чай, разлил пряный коньяк, достал карамелизованные орехи. В комнате был только один стол, прижатый к стене, поэтому они с удобством расположились друг напротив друга на полу. Азирафаэль радовался — чем дальше, тем приятней казалась перспектива отдохнуть. Заметив это стремление, Кроули улыбнулся в ответ и торжественно поднял чашку. — За нас… нашу работу, — немного нервно исправился он. — Да, за нашу работу, — подтвердил Азирафаэль, тоже слегка нервничая. — Крайне удачную… — Не без трудностей... — Но занимательную работу. — Да. Они сделали по большому, смелому глотку. Скривившись, Азирафаэль отпрянул от чашки, а Кроули тем временем отпил еще немного. Как будто воду пил. В комнате сохранялась до боли знакомая тишина. Приятная, но подозрительная. В такой тишине Азирафаэль не мог убежать от своих мыслей — тревожных звонков, заставляющих понервничать. Разум подсказывал, что стесняться нечего, только вот сердце с надрывом кричало о том, как сильно все происходящее похоже на свидание. Разум противостоял этому — бред, тогда как назвать их совместные гастрономические приключения или посиделки после занятий в пустых кабинетах? Это разве не свидания? Да и настолько ли они близки, чтобы бросаться такими словами? Кроули же чувствует то же самое, правда? — Окно открыть? Азирафаэль испуганно оторвал глаза от чашки, как-то бездумно прикоснулся к лицу и осознал, насколько теплые у него щеки. — Нет… — рассеянно ответил он. — Нет, спасибо, не в этом дело. Кроули уже догадался об этом — достаточно было одного взгляда. Улыбнувшись, он вцепился в кружку, как в спасательный круг. Давно они не сидели в тишине и не знали, о чем поговорить. Молчали они в последнее время только пока спали, собирались с утра или что-нибудь жевали. Азирафаэлю хотелось сказать что-то важное — это отражалось на его стремительно краснеющем лице, и Кроули прикладывал уйму сил, чтобы не поддаться тому же состоянию. Он расправлял плечи и откидывал голову назад, лишь бы вытравить изнутри тревогу, но она только нарастала. Что-то повисло между ними, что необходимо было обсудить, но неясно было, как, с чего начать и где закончить. Удивительно, но Азирафаэль решился первым. Он весьма нервным образом прочистил горло, привлекая внимание, хотя Кроули и без того прислушивался к каждому шороху. — Послушай, Кроули… Я долго думал кое о чём, и хочу тебе сказать… Кроули вдруг вскочил и громко усмехнулся. Все слова вылетели из головы Азирафаэля от неожиданности. — Ох, как здесь тихо, а ну-ка, давай включим музыку! — дальше виолончелист направился к большой коробке, в которой хранилась его немаленькая коллекция пластинок. — Что хочешь послушать? А хотя, чего спрашивать, уже понятно, что это будут «the Smiths»! Ему хотелось ударить себя по лицу, развернуть и погнать взашей обратно к Азирафаэлю и дослушать его, но он продолжал перебирать пластинки, как одержимый. До чего же это на самом деле страшно. Азирафаэль был взвинчен не меньше, и поведение Кроули сделало только хуже. Он осмелился сделать еще один большой глоток. — Ты читаешь мои мысли! — усмехнулся он. — Ну так вот… — А то. Кроули поставил иглу, и сразу что-то пошло не так. Проигрыватель громко заскрипел, прерывая Азирафаэля снова. — Черт. Эта, кажись, заела. Поставим другую? Есть… Камерная музыка Брамса, «Весна Священная» Стравинского, о, даже фортепианные сочинения Грига! — Не хочу фортепианное… Есть Опера? — Ищу… Только Беллини. — Скукотища. — А я тебе говорил! — воскликнул участливо Кроули. — Тогда, может, Гершвин? — Замечательно. Пусть играет. Это запись тридцатых годов? Кроули долго возился с этой пластинкой — никак не мог найти середину, которую они на пару обожали; времени у Азирафаэля было предостаточно, чтобы еще несколько раз все преувеличить, расстроиться из-за этого, а потом опять привести себя в порядок. Кроули не хочет об этом говорить — вот, что он увидел. Кроули неудобно, и, возможно, так же страшно. Компромисс — вот, что помогало им держаться вместе. Возможно, что Кроули необходим другой подход…? Бывшая тишина теперь разбавлялась ленивыми, ползучими гармониями раннего джаза, из последних сил держащегося на границе классики и модерна. Теперь у них появилась целая тема для разговоров. Коньяк пошел быстрее, и Кроули, наконец-то, почувствовал разливающееся по телу тепло. Танцевальные номера, прыгучие мотивы, скачущие пассажи — все это будило воображение и увлекало за собой. Так они и пустились в привычные уже обсуждения; теории касательно аранжировщика материала, различие исполнений и количество известных интерпретаций оперы — они не забыли ничего. Громкая музыка была задвинута на задний план. Вдруг зазвучал дуэт Порги и Бесс — пожалуй, самый известный номер оперы. Азирафаэль оживился. — О! Мой любимый номер, — воскликнул он, зачем-то указывая пальцем на проигрыватель. — Как сентиментально, — протянул Кроули. Глаза Азирафаэля блестели от счастья, и, только достаточно догнавшись, Кроули не побоялся засмотреться в них. — Даже если так, — сделал глоток Азирафаэль, — этот номер прекрасен во всем. Наверное, самый прекрасный момент — это тот, в котором Бесс признается Порги в любви… Тембры дуэта сливались вместе с причудливыми, наполненными романтикой и нежностью гармониями в исполнении оркестра… Музыка обволакивала слух, как шелк. Азирафаэль заметил, что Кроули смотрит на него. Солнечные очки сползли на переносицу, поэтому, возможно, он смотрел так открыто. Когда так вообще было? Сердце Азирафаэля забилось быстрее, и он уже не мог оторваться. Губы расползлись в мечтательной улыбке. …Никто не фиксировал, сколько секунд — или минут — длился этот взгляд. Музыка все плыла и плыла, а мысли растворялись в ней. Что-то внутри Кроули затрепетало. Сначала тихо, приятно. Затем громче. И еще громче… пока не превратилось в бешено орущую сирену. Они не сводили друг с друга взгляд, и, постепенно, нега отступала. Почти синхронно на их лицах отразилось осознание. Кроули в ужасе вскочил на ноги. Азирафаэля словно окатили холодной водой. — Нет, нет! Какого черта, Азирафаэль? — Что я наделал? — пробормотал он, весь белый, как мел. — Нельзя же после таких слов… На людей так долго смотреть! — Кроули еле выбирал слова. Он был поражен, напуган, счастлив, недоволен… испытывал ядовитую смесь эмоций. — Ты же выдаешь себя с потрохами! Вот, черт… Ничего не умеешь прятать! — Господи, — нездорово быстро белое лицо Азирафаэля покраснело от стыда. — О господи, я пропал. Ради всего святого, прости меня… — Четвертое правило, Азирафаэль, — смущенно напомнил Кроули. Ему было, что сказать и что выразить, но ему совсем не нравилось, что его сосед снова хочет себя уничтожить. — Не извиняться по мелочам… — как в трансе повторил Азирафаэль и еще больше отчаялся. — Так это не мелочь, Кроули! Это нихера не мелочь! — Я знаю! Ази, я тоже в курсе. Он даже не отреагировал на неправильное произношение своего имени, только спрятал лицо в ладони и тяжело вздохнул. Мир внутри него покрывался трещинами. «Молодец, идиот, отличная работа, просрал единственный свой шанс признаться в чувствах по-человечески. Кто тебя за язык тянул? Почему ты не мог отвернуться?» — это и не только проносилось у него в голове. — Кроули, — позвал он. — Да? — Если ты сейчас же не сядешь обратно, то я… Я, наверное, никогда больше не заговорю с тобой. Что-то (а именно — его тихий, бесцветный голос) подсказало Кроули, что ему необходимо ненадолго перестать думать о себе и выполнить просьбу. Он и не собирался уходить, но вряд ли Азирафаэлю сейчас нужны объяснения. Азирафаэлю нужен Кроули. Он тихо подсел совсем рядом. Их колени почти соприкасались друг с другом, и сердце Кроули все не успокаивалось. Дуэт Порги и Бесс подходил к концу. Азирафаэль выпрямился, вздохнул и сделал внушительный глоток, почти не поморщившись. Кроули последовал его примеру. — Я все испортил, — тихо сказал скрипач. — Нет, Ази, ты ничего не портил. — Я Азирафаэль, — типичная реакция немного рассеивала тревогу. — Слушай, можно мы введем новое правило — когда я пью, можно называть тебя тремя буквами? Твое имя очень трудно выговорить пьяным языком, знаешь ли. — Нет, нельзя. Мне такое сокращение не нравится. — Вот блин… Попытка не пытка. Оба поняли на практике, что вернуть прошлые отношения уже не получится. В одну роковую секунду все изменилось — даже воздух в комнате стал каким-то другим, и вкус коньяка, и орехи… — Послушай, Кроули. Я могу собрать вещи и переехать. — О, не начинай только… — Кроули не был готов к этому. Все шло наперекосяк, пока он не находил в себе сил вмешаться. — Я перееду быстро, ты и не заметишь. Вжух! И меня нету, — Азирафаэля было уже не остановить. В его голове крутилось около тысячи различных планов бегства от возникнувшей проблемы. Как бы больно ни было. Как обычно. — Мне, конечно, будет очень грустно и одиноко, но теперь мне безумно важно, чтобы и тебе было комфортно. Так что если это не так, и моя компания теперь заставляет тебя чувствовать неловкость или стыд — то, знай, я пойму… — Помолчи уже. Практически не думая (какой-то мыслительный процесс, все-таки, был произведен, но слишком незначительный в сравнении с натиском эмоций), Кроули взял Азирафаэля за руку и крепко сжал ее. Этого было достаточно, чтобы остановить поток саморазрушительных мыслей. Тишина снова затянулась. — Извини, — он все-таки отвел глаза. — Ещё раз повторим. Азирафаэль, — Кроули трясло от волнения, — за чувства не извиняются. — Но я не могу… не извиняться. Я испортил нашу дружбу. — А что, здесь кто-то против этого? Несколько секунд ничего не менялось. В комнате оставалось так же тихо и неловко. Азирафаэль смотрел куда-то перед собой, а Кроули оставалось еще столько же молчаливых секунд до взрыва. Когда такое происходило с ним в последний раз? Уже и не вспомнить. Перемены должны были случиться — но впервые Кроули становился катализатором этих перемен. За ним всегда следовал страх ответственности, но почему-то с Азирафаэлем так не работало. Ему хотелось доверить все, без остатка. Тем временем на записи завыл Спортинг: в очередных попытках завоевать сердце Бесс он пел о свободе, которой никогда не будет и обещал ненастоящие золотые горы. Он соблазнял ее, еще и довольно паршиво. Это вселяло в Кроули еще больше неуверенности, и он почти жалел, что знает содержание оперы. До Азирафаэля, по меркам Кроули, долго доходило, что только что произошло. У него от этого вопроса на душе вдруг стало спокойно, теплое счастье разлилось по телу. Или это был коньяк. В любом случае, сердце застучало громче, и раньше, чем он очнулся. А когда он очнулся, щеки загорелись и засосало под ложечкой. Чувства, которые он усмирял все это время, вдруг прорвались, как мощный поток воды сквозь дамбу. Оглушенный этим, он поддался импульсу, наклонился к Кроули и поцеловал его. Теперь замерло всё вокруг — музыка, дыхание и время. Азирафаэль перепуганными глазами изучал выражение лица Кроули. Это действительно произошло? И в самом деле, больше было похоже на сон. Кроули казалось, что его движения мягкие и медленные, когда на самом деле он еле держал себя в руках, и Азирафаэль чувствовал его трепет. Не позволяя тревоге больше овладевать собой, Кроули изобразил самый нежный поцелуй, на какой только был способен, а затем еще один, и ещё. Азирафаэль волнительно схватил его за плечи, вынуждая повернуться к нему всем телом. Ноги стали ватными от всех переживаний, и, казалось, стали мешать. Азирафаэль долго устраивался, не отрываясь от мягких губ Кроули и не открывая глаз. Их дыхание сбивалось, становилось беспорядочным, руки Кроули легли Азирафаэлю на бедра, как влитые, и он, вслепую следуя за ощущениями, прижал Кроули к себе. Не алкоголь был виновником тумана перед глазами, а Кроули. Волнение — его вина. Возбуждение — то же самое. С первого поцелуя всем стало кристально ясно, что должно произойти и как. Это один из тех трюков жизни, когда удается прочитать мысли друг друга, когда они отражаются в глазах и транслируются телепатически. Не нужно спрашивать «хочешь?» — достаточно закрыть глаза и отключить голову. Азирафаэль не убегал и не прятался, и это растопило остатки холода и самоконтроля, за которые так цеплялся разум Кроули. Стараясь не задохнуться, он стал оставлять поцелуи на белоснежной шее, которой столько времени любовался; руки сжимали белый кардиган, растягивая ткань. Азирафаэль дышал глубоко и часто, онемев от ощущений, гладил лицо Кроули руками, то и дело отвлекая его на еще один нежный поцелуй. Оказалось, что целовать ладони еще интимней, чем шею. Одним ангелам (или демонам) известно, когда и как они оказались на полу. Одежда смялась, брюки неприятно топорщились. О боли в спине никто и не думал. Единственным важным делом оставались руки, и то, куда их следует деть. На записи оперы играли сложные пассажи. Хор напевал новые, около-народные мотивы. Ладонь Кроули оказалась внизу, с легким сжатием Азирафаэль подался вперед. Его руки также скользнули вниз. Стон, застрявший глубоко внутри, был заглушен еще одним поцелуем, полным страсти. Ритмические рисунки ударной группы, тем временем, вели за собой веселую игру оркестра. Стало жарко. Азирафаэль это заметил и принялся свободной рукой тянуть футболку Кроули наверх. Губы коснулись худых ключиц. Пятерня Кроули оказалась в светлых, мягких волосах. Кровь застучала в висках. Спортинг закончил, началось ариозо. В музыку, кажется, больше никто не вслушивался. Кроули вовлек Азирафаэля в еще один поцелуй, игнорируя, как сильно они запыхались, и даже то, что они начали двигаться в одном темпе. Ритм было найти не сложно. Другое дело, что Азирафаэль подавался бедрами навстречу движениям руки и тихо, еле слышно постанывал в поцелуй. Это, ожидаемо, уничтожало любые попытки Кроули «продержаться» на корню. Он сдерживался так, как никогда раньше не сдерживался, изо всех сил. Элегантные движения Азирафаэля сильно отличались от его собственных, резких, и это был результат очередного фокуса с чтением мыслей: Азирафаэль интуитивно вызывал у Кроули дрожь, а Кроули находил места, от стимуляции которых Азирафаэль сходил с ума. Приятное покалывание превратилось в смесь боли и наслаждения, перед глазами все крутилось и смешивалось. Выдохнув весь накопившийся в легких воздух, Кроули резко запрокинул голову и застыл. Шок, принятие, радость, удовольствие — в голове царил беспорядок. Посмотрев Кроули прямо в глаза, Азирафаэль очень быстро добрался до своего пика. Восторженный вздох слетел с его губ, прежде чем Кроули вовлек его в медленный, головокружительный поцелуй. Сморгнув слезы, Азирафаэль оглянулся. Мир вокруг все еще вертелся, как в карусели. Их тела горели от пережитого возбуждения и последующего удовольствия. Одна рука Кроули оставалась у него под одеждой, другая — на шее. Он быстрым движением смахнул слезы с лица, и вернул свою собственную руку обратно — Кроули на плечо. Сейчас боль в спине была малоприоритетна.