В средней школе Дотторе с Лизой не общались вопреки тем многотомным легендам, что про них напридумывали знакомые впоследствии.
Не общались, кстати, даже не потому, что у них были типичные для их мультинациональной школы рамсы против новых приезжих. Лиза была канадкой, студенткой по обмену, которая старалась привлекать к себе минимум внимания, но обратно желанию не выделяться делала это с непрекращающимся успехом на протяжении всех школьных лет. Дотторе было насрать на Канаду, он до пятнадцати лет думал, что ее не существует, и это массовый заговор. Он не заразился всеобщим обожанием этой девушки, только иногда удивлялся, как выборочно в их школе работает система популярности — остальным ее землякам повезло меньше, их за глаза называли кленовыми дикарями и обидно шествовали как «
йети».
Дотторе тогда особо не интересовался, что происходило за стенами их привычной аудитории во внешнем мире школы. Окружающие из параллельных классов не вызывали приступов любопытства, ради которых юноша мог бы найти в себе силы познакомиться с представителями других направлений. Поводов вовлекаться в подростковую суету и интересоваться кто с кем замутил, а кого вчера облили за школой краской тоже не было — не он и не его же!
Они догадывались о существовании друг друга, абстрактно, конечно, но догадывались. Контакт впервые произошел в середине двенадцатого класса. Тогда его оставили против воли нести честь дежурного в классе с должниками в качестве временного тюремного надзорщика, пока учитель отошёл.
Дотторе посматривал сквозь пальцы на горсть присутствующих, даже не думая отпугивать несчастных выпускников от спасительных учебников под столами — он был злым мальчиком, но не мудаком, и свято верил, что это разные вещи. Ему еще тогда не было неизвестно, что в будущем он будет на постоянной основе обламывать студентов со списыванием, не боясь преумножать свой статус как самого кровожадного человека в университете.
Лиза сидела за второй единичной партой, ковыряясь в задачах на генетику. Даже со своего «учительского» места он видел, что работа шла подозрительно складно и чисто. Вопреки скорости, с которой девушка щелкала задания, вспомогательных шпаргалок, учебника, даже гребаных конспектов в ее радиусе не наблюдалось.
Его это неясно почему растревожило и чуть ли не взбесило; он как дурак гаркнул на весь класс.
— Зачем выбрала биологию? Ты же из языкового?
— Нет, — односложно ответила Лиза, выдерживая неприличную паузу, пока дописывала ответ. Потом она подняла глаза на него и прищурилась хитро-хитро, —
О, все-таки ты мне... Я думала, придется самой напрашиваться.
— Напрашиваться?.. — успел только вопросительно промямлить он, когда она, вальяжно обогнув свое прежнее место, утянула стул за собой и подсела к нему.
Дотторе автоматически принял ее тетрадь, автоматически пробежался глазами по каллиграфическому шрифту — извращенка, кто ж так бережно выписывает такие вещи, даже он ненавидит генетику, это же с ума сойти можно! — и вернул обратно.
—
И..?
— Ошибки есть?
— Нет. Списывала?
— Сама.
— Врешь.
— Может и вру, — юная Минчи как-то вяло подкрутила завитый локон на пальце и пожала плечами. Сложилось впечатление, что отчитываться перед ним ей было непреодолимо лень.
Дотторе только усмехнулся этой мысли, почесав затылок. Девушка одарила его белозубой канадской улыбкой, похлопала большими зелёными глазами и продолжила молчать. Диалог у них не клеился. Только вот Лиза все не отсаживалась обратно, а оставшиеся подневольные зрители-должники со своих мест начали ехидно переглядываться, ожидая хлеба и зрелищ.
Юноша нахмурился и вдруг вспомнил, что ответ на главный интересующий его вопрос так и не был дан.
— Зачем тебе биология? Только не говори, что набрала сто предметов наугад.
— Нет, не наугад, мне нравится биология, — Лиза подалась вперед, заговорщицки приставив ко рту ладонь, и подмигнула, — А я еще и химичу…
—
Химичишь? — игриво прошептал в ответ Дотторе, качая головой, — Что ж загибаешься тогда на, пардон…?
— Литературно-историческом, — подсказала Минчи, охотно подхватывая этот простой школьный флирт.
— Литературно-историческом. М?
— Талантливый человек талантлив во всем.
— Разве можно убить двух зайцев сразу?
— Можно хоть десять, если старательная. А я как раз такая.
—
Н-да? — он откинулся на стул, чуть не заорав как идиот от того, как резко спинка кресла под ним прогнулась назад.
Лиза прыснула и громко захохотала, и смех этот можно было бы легко спутать с издевательским, только параллельно она успела крепко схватить его за руку. Будто машинально сработала в ней какая-то нежданная забота о незнакомом человеке; будто это был не обычный смоллток от скуки.
И вот тогда они оба влипли.
Вернее, влипли уже потом, когда на выпускном, пока вся школа стирала слезы с глаз под хлопки салютов над корпусом, оказались в одной кабинке в туалете пустующего этажа.
Или еще позже, когда уже на втором своем выпускном уже из института Дотторе всучил ей коробку с кольцом, а она чуть не сбила его с ног звуковой волной визга.
Но больше всего они влипли уже десять лет спустя, когда Лиза после очередного своего сеанса массовой терапии оповестила об очевидном — ей не легче. Она уже не плакала. Что-то херово у нее в последнее время было с выражением своих чувств перед ним, что-то надломилось. И логика тогда услужливо подсказывала, что Минчи уже физически тошно вываливать лишний груз на его плечи, которые она сама беззлобно называла
суетливыми и несчастными.
А еще логика услужливо подсказывала, что Дотторе — мудак. Уже не злой мальчик; мудак, потративший больше четверти века на всё, что угодно, кроме помощи умирающей женщине.
Своей любимой, единственной, умирающей женщине.
Дотторе думал, что если бы они просто разлюбили и заебали друг друга, как происходит в девяноста процентов случаев, когда школьная любовь перерастает в брак, было бы проще. Потому что разводится из-за того, что жить с человеком, считающим утекающие года до своей смерти, было очень странно.
Да, странно.
Странно, что он успел закончить второе высшее образование на врача-хирурга, а первой практикой на его профессиональном веку стали озвучка диагноза жене, а потом и ее неспешное лечение.
Жена первое время называла эту его новую функцию в шутку «поддержание бесполезной жизни», потом шутка перестала быть шуткой, а следом и жена перестала быть женой — она стала пациенткой; клятва
пока-смерть-не-разлучит-нас приобрела окончательный срок годности в пять-шесть лет, провести которые вместе означало лишь хождение по мукам для обоих.
Не странно, что Лиза поняла это и решилась закончить первой. Она всегда,
всегда-всегда была старше, мудрее и благороднее что ли. А Дотторе так и остался мальчиком, искренне не понимающим, почему какой-то будущей потенциальной библиотекарше из Канады так просто давались задачки на генетику. Этот мальчик не поинтересовался ни разу, когда они ездили вместе с его девочкой домой в кленовый штат, почему их встречает и принимает у себя только ее мама, смотрящая по-семейному зелеными глазами из под вечно кажущимися мокрыми ресниц.
После развода мальчик первое время сидел в пустой квартире и беззвучно плакал, втыкая в потолок.
Девочка казалась внешне сильней. Она встречалась с друзьями, продолжала посещать массовые терапии, поддерживать всех сестер и братьев по несчастью, созванивалась с мамой, но тоже каждый день плакала на другом конце города.
В какой-то момент, они все-таки определились с тем, что были бы по отдельности гораздо счастливее. Счастливее по отдельности в какой-то из возможных параллельных вселенных; теория о их существовании всегда казалась им, как ученым, вычурно романтичной.
Но им так хотелось верить.
Верить в то, что где-то там, где линия времени изогнулась удачнее, не случились дежурство в выпуском классе, первый секс в кабинке женской уборной без презерватива на страх и риск, кольцо в институте, годы совместной жизни и работы; существовали они, просто не знавшие друг друга, оттого и не влюбившиеся. Верить в то, что не повезло только им, неудачникам, здесь.
Лиза не хотела уходить от него на его же руках. Дотторе готов был на руках проносить ее хоть всю жизнь, лишь бы она не уходила.
— Я нашла себе девушку. Она тренерша по волейболу в центре, где мы встречаемся с ребятами, — пробормотала Минчи в пустоту, заикаясь. Ее бил озноб, она будто выжидала худшей его реакции, хотя за четыре года никаких нерушимых обязанностей и обещаний между ними уже давно не осталось.
— Она знает, это… Немыслимо, она спокойно это приняла и сказала, что…
— Я понял, — Дотторе обнял ее, укачивая как маленького ребенка, которого у него никогда не было и не будет, — Ты молодец. Я очень рад, Лиза.
Лиза за четыре года развода поняла, что разучилась считывать его ложь; Дотторе понял, что за два года развода только-только научился ей врать. Они бы простояли еще дольше, но растущий внутри голод по теплу всегда творил с ними непоправимые вещи; им было в два раза больше восемнадцати, и непозволительно пускать это на самотек.
Они казались уже такими взрослыми, почти старыми. Оба успели так безвозвратно прикипеть к постоянному отыгрышу невнятных отношений, какие могли между ними быть, если бы не ряд ошибок прошлого.
Они дружат. Им ничего не остается более, потому что называть друг друга «никто», когда прожили вместе половину от всей жизни язык не поворачивается, а вновь попытаться построить семейное счастье, чувствуя постоянное приближение беды и вину за свое бессилие — невозможно.
Нет, они пробовали. Это действительно невозможно, потому что в какой-то момент любовь перетерлась с постоянной тугой переходящей в физическую болью в неправильной пропорции. Боли становилось больше, чем любви, пока та совсем ее не вытеснила.
Именно поэтому они подходят к студентке Дотторе взяв необходимую им обоим дистанцию между собой.
Потому что они друзья. И в их интересах, чтобы все вокруг видели и понимали это. Быть может, так и они поверят.
***
Люмин думает, что зашла в некий условный тупик в своих исследованиях. Лиза и несносный преподаватель казались почти сериальными разведенками, которые по воле сценарного хода оказываются разделены расстоянием и временем, чтобы к финалу вновь сойтись и вызвать шквал эмоций у зрителей. Только Лиза, прощаясь со всеми, не задерживает дольше положенного взгляд на Дотторе, принимая покорно короткий поцелуй в щеку, и исчезает за блестящей дверью такси. Одна. Дотторе не бежит кинематографично за уезжающей машиной, даже не смотрит ей в след, будто забывает о существовании Минчи сразу после того, как ее сказочный силуэт исчезает из поля зрения.
Панталоне успевает обратно перевоплотиться в обезличенную версию себя, строящую благодатную мину всем подряд, и галантно-настойчиво впихивает на переднее сиденье своей машины Итера. Отрезает Люмин вместо слов прощания холодное: «
На сегодня он мой, не звони», когда уши брата уже не могут услышать их из-за занятости новыми даренными эирподсами.
Люмин кажется, что она ему совсем-совсем не понравилась. Ей хочется огрызнуться, мол, это Вы, господин высокомерный очкарик, названиваете уже неделю моему братцу день и ночь, игнорируя стрелки часов, заходящие за двенадцать. Но Панталоне, ускоренно пожав руку Дотторе, садится за руль и увозит Итера куда-то в ночь.
Слепошарая сволочь даже не предложил подвезти — ну коне-е-ечно, блять, облизать своего бойфренда-то поважнее будет, чем строить приличного человека перед его сестрой.
Сзади успевают незаметно подрулить Тарталья с Сяо. Последний сдержанно кивает на прощание, пока Аякс виснет на Дотторе с Люмин, хихикая с того, как успешно свела их судьба сегодня, и что нужно непременно предупредить его в следующий раз, если они решат завалиться всей гурьбой, а то так и
сердце прихватит.
Люмин под весом Аякса, использующего ее плечи как опору, успевает заметить, как Дотторе впервые за вечер несдержанно прыснул, отвешивая ему шутливый подзатыльник.
Да что с ним не так-то. Вот это его лучший друг?
Эта рыжая каланча?!
Ни Лиза, его любимая пусть и бывшая женщина, ни старый товарищ Панталоне, который, если верить его словам давно не пересекался с Дотторе вживую; ни даже их присутствие с братом и возможность лишний раз проехаться по начинке их мозгов и нервам не вызвало в нем большей радости, чем рыжий хохотливый парень и его туповатая шутка.
Ну раз уж до сессии еще прилично отмерено, а она официально обзавелась новым хобби в виде расследования жизни ненавистного преподавателя с помощью дедукции, грех не попробовать как-нибудь выяснить и этот момент.
Правда с учетом сговорчивости Тартальи, вернее полного ее отсутствия, и недоброжелательности Панталоне к ее персоне, нужно искать кого-то другого в качестве информатора.
Люмин подумает, пока будет ехать домой. Главное, не отрубиться бы в такси.
Хочется спать.
***
Дотторе пропало желание быть врачом после развода. Он даже не вписывал в резюме в графу образования свое второе, перед знакомыми разводил руками, мол, не мое, разочарован, ей-бог, друзья, звиняйте, не лечу.
Он бесповоротно решил, что если не смог помочь главному человеку, не сможет помочь уже никому. Списав себя со счетов как врач, как ученый он продолжал строчить исследовательские работы, брал с начала весны несколько ближайших выпускников и занимался их подготовкой, не ленился и посещал научные съезды, успешно выступал там и накапливал всеобщее признание. Рекомендации немедленно выдвигать свою кандидатуру лектора в какой-нибудь престижный университет сыпались частотно и бесперебойно. В целом, Дотторе первые полгода занимался банальной общественнополезной с натяжкой херней, лишь бы не пересекалась та с врачебной деятельностью.
Сам он в больницу охотно захаживал только в качестве пациента, вызывал пару раз себе скорую из-за скачущей на высокие отметки градусника температуры, косил губами в улыбке перед фельдшерами, отчитывающими его за «отсутствие понимания простых вещей в собственном организме» как мальчишку.
— Неужели сами не можете догадаться принять жаропонижающее? — однажды проворчала пожилая врачиня вместо «до свидания», — Банальщина же!
— Знаете, я в этом полный ноль, — отвечал покладисто виновато Дотторе, сам не понимая, врет ли он или нет.
Он сделал исключение, пойдя против своих обновлённых с уходом Лизы принципов, только раз. Единственный раз, когда в нем что-то перещёлкнуло, да так, что затмило панический страх перед своей доказанной врачебной бесполезностью случился тогда, на двенадцати километрах над землей.
Возвращаясь долгим перелетом домой после благотворной командировки в Китай, его застал тревожный монолог стюардессы по громкой связи.
— Прошу прощения за беспокойство, дамы и господа. Командир корабля срочно интересуется, нет ли среди пассажиров врача или человека, способного оказать первую помощь юноше в кресле 4А? — почти рыдая, сипела та помехами из плоских динамиков.
Дотторе отвлекся от вчерашней газеты и повертел головой по сторонам, ожидая увидеть бравого смельчака, прорывающегося с места на помощь неизвестному. Наступило время, когда врачей вокруг было хоть отбавляй, а первую помощь мог оказать даже ребенок. Только добровольцев всё не наблюдалось,
вообще никаких; многие пассажиры расшевелись, оживленно перешептываясь о происходящем в бизнес-классе, но никто не поднимался и не вызывался спасать неизвестного. Мужчина пожал плечами и собирался уйти в чтение обратно, но вовремя боковым зрением приметил двух суетящихся в мыле стюардов, перетаскивающих пачку льда с хвоста самолета.
Какой, к черту, лед? Этот «юноша» там решил коктейлем отвлечься?!
Дотторе одним движением руки в сторону перегородил им проход и строго отрезал.
— Что происходит?
— Вы не слышали? Человеку плохо и…
— Я не об этом. Что с ним? Жар? Тошнота?
— Нет, он, кажется, в обмороке…
— Сколько? — Дотторе сам не заметил, как машинально сложил газету в карман сидения напротив, поднимаясь с места.
— Уже как… Минут семь…
— Твою мать, какого хрена тогда только сейчас сообщение пустили? — взбесился он моментально, растолкал пристыженных перед другими пассажирами мужчин и рванул через проход, чуть не выдрав разделительную шторку между салонами.
В бизнес-классе было пустынно. В глаза бросалась только рыжая голова, безвольно скатившаяся на край откинутого кресла, собравшая вокруг весь экипаж вчерашних школьниц-стюардесс.
— Он не говорит на английском, — проревела девочка, завидев Дотторе и размазала тушь по щекам, — Мы даже не понимаем, что…!
— Солнышко, ты без сознания тоже плохо будешь на английском говорить, — рявкнул Дотторе на нее. Опускаясь перед мальчишкой, он грубо перехватил чужое тонкое запястье, вдавливая большим пальцем слабо бьющуюся вену.
Когда наручные часы отмерили законные тридцать секунд, Дотторе рьяно сдергивал тугие пуговицы с шеи рыжего мальчишка — уже на двадцатом шаге стрелки он понял, что давление катастрофически низкое, падающее с каждым третьим ударом.
Проклятье.
— Не останавливайся только, ладно? — зачем-то попросил он, закидывая длинные тяжелые ноги на переднее кресло, — Давай не сегодня, мальчик.
«Заводить» искусственно все-таки пришлось — сердце тогда у юноши ожидаемо остановилось. Упрямый рыжий козел попытался незаметно ускользнуть из хвата Дотторе на тот свет, о чем в последствии очень пожалел. Первое, что в ярости прошептал ему какой-то озлобленный красноглазый незнакомец, после того как вдохнул через рот первый глоток воздуха, было:
— О, я обязательно во всех красках распишу фельдшеру и полиции как приземлимся, что ты, обколотый стимуляторами малолетка, полез в самолёт.
То, что это был Тарталья, Дотторе узнал позже — они не представились друг другу. После долгожданной посадки ему смертельно хотелось домой, в душ и спать, а не выслушивать от двух пилотов и всей оравы дилетантов-работников самолета благодарственную речь, сопровождаемую аплодисментами пассажиров.
Было бы за что, блядь.
Рыжий мальчик сидел рядом укутанный в три одеяла и отсутствующе наблюдал, как к крылу самолета подъезжает скорая помощь по его душу. Видимо, мысленно отсчитывал минуты до начала земных разборок.
— Спасибо,
док, — пробормотал он, когда их оставили одних в салоне бизнес-класса.
— Я даже не настоящий врач, — мужчина задержал на нем долгий взгляд, приглядываясь к пустым глазам как у выпотрошенной рыбы. После чертыхнулся, сдернул тому до сих пор задранный правый рукав вниз, вдев обе пуговицы одним движением.
— Скажешь, что сердце слабое, и такое уже было. Когда потребуют руку протягивать для давления, протянешь левую. У нас тут не Китай, срок словишь.
—
Вы не…
—
Не скажу, — оборвал его Дотторе, собираясь уходить, — Если не тупица, поймешь, почему. Оревуар.
Парень догнал его перед самым трапом, перехватив за предплечье.
— А можно Вас угостить? — выдохнул он с жаром, перекрывая тому доступ на волю длинным ростом.
Угостить, Иисусе. Нашел повод и компанию!
— Чем? — елейно пропел Дотторе, отцепив чужую руку и глазами указал на нее, — Я не фанат запрещенных допингов.
— Да нет же! — парень осекся, оглядываясь на суетящихся внизу врачей, собирающихся его вылавливать, — А что Вы любите? Кухня? Алкоголь?
— У тебя денег не хватит… — оскалился раздраженно мужчина, пытаясь занырнуть в открывшееся пространство под его руку, — …меня угощать тем, что мне нравится.
Парень снова упрямо перегородил ему путь.
— Хватит, — отрезал он и улыбнулся.
Дотторе потер переносицу и кивнул, смерив его усталым и покоренным взглядом.
— Ебана мать. Ну угости.
