Если много серого вещества на полочке

Сяо завидел своего издалека. Сестры рядом не было — та, видать, действительно осталась у друзей, пока его за гнилой базар попросту выставили за порог. Значит, не пошутил он про то, что ему срочно нужно выплакаться в сильное мужское плечо. Аякс, увидев его, ускорился, маневренно обогнул впереди идущих, и с жадностью загреб парня, притиснув его к груди. Они, не сговариваясь, делают шаг в сторону, чтобы не мешать пешеходам; в ухо и висок врезается что-то болезненно-мешающее, но Сяо упрямо вжимается сильнее, не смотря на дискомфорт. Чайльд важнее. — На метро? — На чем же еще, — донеслось виновато сверху, — Не тебя ж вырывать на другой конец города… — О Господи, — раздосадовано цокнул языком Сяо, отстраняясь и безошибочно определяя, что неприятно защемило его ухо, пока они обнимались. Одна пуговица на аяковской рубашке оказывается не застегнутой, не спрятанной под специальную прослойку ткани. Он вдевает ее в нужную петлю, поправляя заодно воротник, оставляет свои руки лежать на его груди и поднимает серьезные глаза. — Ты голодный? Зайдем куда-нибудь? Тарталья театральным жестом вскидывает правое запястье, смериваясь с часами, улыбается, и пальцы свободной руки мягко стискивает на чужом боку. — Ну-с… Пока на меня в обиде этот кретин, у нас есть все время мира. Веди. Сяо внимательно оглядывается по сторонам, вычисляя кратчайший маршрут до места, где можно быстро и незатейливо покормить бойфренда. Анализ местности приносит результаты: он замечает привычную изогнуто-стилизованную букву «М» через дорогу. И велосипед можно не выдумывать, и не выебываться почем зря. А зачем? Сия ответственность все-таки испокон веков лежала на Аяксе — это он его по ресторанам с трудно выговариваемыми названиями по выходным таскает, объясняй, не объясняй ему, что это лишнее. Аякс романтику любит. Пафос. Сяо любит его, смертельно любит, и пойдет с ним хоть с помойки объедки доедать, если потребуется. Но Макдональдс — не помойка. Они молча идут за руки, и Сяо привычно стопорит его перед светофором, строго хмурясь исподлобья. Этот рыжий баран невинно лыбится сверху, попробуй на него такого, в трогательно мягких лучах света, злиться. А повод-то злиться имелся: уже было единожды счастье его лицезреть с ногою в гипсе по случаю дтп — еще раз он просто не переживет. Не Аякс, он-то живучий как таракан. Сяо. В тот раз он страшно напугал всех врачей, раскидав медсестер в коридоре, как кегли для боулинга, чуть не выломал дверь в палату и, только ворвавшись внутрь, перевел дыхание. Его мальчик лежал на одинокой узкой койке с подвешенной забинтованной ногой, улыбался привычно виновато, жалобно так, с каким-то абсолютно детским раскаянием в глазах. По правую руку от него восседал в кресле его друг, Дотторе. Он-то и позвонил час назад Сяо с благой вестью. — Прости, Алатус Сяо, верно? Рад познакомиться. Твоего парня, кажись, машина перееха… Алло? Сяо, давай мы оба успокои— да шутка! Просто сбила! Да, сбила. Это просто модель речи. Что? Говори на английском, пожалуйста. Хорошо, кричи на английском. Послушай… Сяо. Сяо, да, мать твою, завали рисоприемник на секунду! Просто швырануло на километр от удара, и он сломал ногу! Он жив, блядь, естественно! Но мы, правда, подумали сначала, что он того… Сяо? Алло?.. Мужчина мудро подметил, поднимаясь, что теперь-то с прибытием такой весомой поддержки он точно здесь не нужен. Пожал руку Тарталье, проходя мимо, хлопнул по плечу Сяо. Не сбавляя скорости, тихо ушел, оставив их одних в палате. — А я думал, что ты уже в аэропорту, — усмехнулся парень, неловко приподнимаясь на локтях, — Значит, перенес на завтра? На Аякса падало вечернее солнце, розовое, неестественно мягкое, будто они в каком-то идиотском фильме с тематической цветокоррекцией. И он был таким несчастным, таким испуганным чем-то, забитый, красивый, красивый мальчик Аякс. Длинный, громкий и широкоплечий в жизни, сейчас он будто весь разом уменьшился, стал кротким и белоснежным, совсем игрушечным — с поломанной игрушечной ногой. И тогда Сяо понял, что никуда он не полетит ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Он попал. Это не было каким-то озарением, каким-то незапланированным или внезапным осознанием полноты своих чувств. Зато свалившийся вместе с ними груз отвественности и вины Сяо знатно подкосил. Если бы они не перессорились, если бы Аякс не психанул из-за него и не ушел ночевать к друзьям, он бы сейчас не лежал перед ним, такой бледный, рассеяно хлопающий пустыми глазами. Это все из-за него, из-за Сяо. Он приносит несчастье. Он погубит этого мальчи… Нахер. Не сейчас. Алатус решительно подошел ближе, занял пустующий стул рядом, нашарил слепо его руку на простыне, переплел пальцы и отрезал. — Нет. Забудь про чертов самолет. И Аякс улыбнулся тогда так живо, так благодарно, с надеждой неясно на что. Добавлять сверху ничего не нужно было. И все резко стало ясно, до смешного просто. Нужно было это решать, а как никто не знал. Наваждение пропало, оставив только горечь пожирающей изнутри вины и маячащих на горизонте новых проблем. Сяо, по приезде домой из больницы, не выдержал — он за этот день целиком от головы до пят промариновался в этих плотоядных мыслях, готовый просто вздернуться уже и не мучиться, но на руках повис Тарталья со своей поломанной ногой. Завтра для полноты картины должна была начаться Третья Мировая, а на Землю упасть метеорит и сместить ее с орбиты. Алатус укрылся в их спальне, упал на колени и взмолился. — Авалокитешвара, да не знаю я, что происходит в моей жизни… Давай Ты как-то поможешь или что-то сделаешь уже. Я не понимаю. Он не рассчитывал ни на что, не питал ни одной надежды на Его слово Оттуда. При всем уважении к чужим конфессиям, его вероисповедание не позволяло таких вольностей в диалоге с Богом, и общаться с Ним как со старым приятелем было неприемлемо. Такие вещи близки каким-нибудь католикам; не ему, и не Ему. Но оказался он критически пригвозден и обессилен очередным тупиком в лабиринте, в который сам же по собственной воле забрел. Да нет, что там забрел — забежал на радостях, все пытаясь угнаться за пылающими волосами. А теперь, заплутав, позорно молил Его о дружеском снисхождении, о неясном ему самому чуде, и одновременно ни о чем конкретном. Он молился Ему о простой помощи в задаче двух смертных, молился горячо за Аякса, за них обоих. Стоя перед Ним на коленях с запросом, который должен был по-хорошему остаться запертым за рядом зубов, неозвученным, ибо Он занимается более важными делами Там, Сяо беззвучно рыдал, вымаливая то ли позволения, то ли звучный четкий отказ. И Авалокитешвара ответил. Он снизошел до Алатуса и как шкодливого котенка ткнул мордой в простую истину, лежащую на поверхности, мол, а это что такое у нас, а, шкет? Ответ был его ни да, ни нет. Бог дал столько любви к этому рыжему длинному существу. Сяо чуть не задохнулся прямо там: будто с тихим щелчком снялись какие-то невидимые блокаторы, и любовь в нем разлилась реками, океанами, она накрыла его с головой. И он все понял — она уже была в нем, она всегда жила в нем, сокрытая от собственных и чужих глаз, эта бездонная любовь к Аяксу. Авалокитешвара услышал его, без стука и приветствия — Ему позволения просить не нужно было, — вошел в их дом и, насмешливо наклонив голову, проговорил одними своими губами на острое ухо единственное и верное для Сяо. Через неделю они снова разругались. Вусмерть. Казалось, разница лишь в том, что прихрамывающий на костылях Аякс лишен был своей мобильности. Он уже не мог повторно повернуть этот кульбит: взять и уйти из собственной квартиры, хлопнув дверью до лязга страдающих петель. Но Сяо смотрел на него по-другому. В нем все было по-другому. Когда его мальчик слабо шипел от обиды на своем незнакомом языке, он подошел к нему ближе и спокойно, беря в ладони его лицо и поднимая потухший взгляд на себя, спросил. — Почему ты на меня кричишь? Я же люблю тебя. Перестань. Чайльд уставился на него как на сумасшедшего и, чуть не свалившись на костылях, рассеяно пробормотал. — А я тоже… Извини. Я больше не буду. Ответ — любовь. Действительно, от него он не денется; не потому, что, по сути-то, некуда, а потому, что это Аякс. И никуда ему не нужно идти, если там не будет этого мальчика с огненными волосами. Его долгий путь в одиночестве завершен. Сяо здесь и сейчас рядом с ним, а дальше — только любовь. Прошлое отпустило. Скалясь чернотой зубов, оно проиграло в этой схватке. Алатус Сяо, отрекшись от монашества, вошел в мирскую жизнь, ведомый только им одним, своим мужчиной и спутником, и больше не чувствовал себя в ней лишним и одиноким. Упали костыли, и Аякс неловко забалансировал на одной ноге, как длинная красивая цапля, — нет же, как сказочный золотой фламинго из старых легенд! — трогательно вцепился в чужие плечи. Они сбивчиво целовались, будто кто-то собирался с силой начать разнимать их и отбирать друг у друга. Все остальное в миг стало в корне незначительным, второстепенным. В Китай на службу Сяо с той самой секунды больше не хотел возвращаться. Он понял, что предательства не совершал, потому что Его воля была к тому, чтобы он встретил этого мирянина и шел за ним, за его теплом и светом, как когда-то шел за своим учителем. И сейчас, глядя, как тот сердито строчит что-то в телефоне большим пальцем правой, пока левая вымакивает наггентс в соусе, юноше думалось, что ничего не поменялось. Три года прошли незаметно, пробелы в английском исчезли, а Штаты приняли его по-началу с холодком, но пригрели как своего и не тревожили более. Нога уже давно здоровая, гипс снят и выброшен, а костыли пылятся без надобности в шкафу. Надо бы отдать их кому-нибудь или пожертвовать в больницу — хорошие же, качественные костыли, Дотторе выбирал под рост Тартальи… Сяо чувствует только абсолютную необъятную любовь, а Его благословение невидимой печатью лежит на чужом светлом лике, украшенном бледными веснушками. И весь космический смысл, заложенный в появлении на свет Сяо, отражается в по-мертвецки темных глазах. Все дороги мира ведут к его длинным гибким рукам. Все муки, преследовавшие Сяо по пятам и от которых он прятался под крышей монастыря, прожиты только ради того, чтобы с выходом наружу тот увидел, как Аяксовы губы тянутся в розовой улыбке. И он каждый день благодарил Его, что ему даровано свыше главное счастье — любить этого человека, и быть любимым им в ответ. Больше вопросов, на который сам не мог найти ответы, он не задавал. Задавал их обычно Аякс, как сейчас, например. — Ты чего это так мечтательно на меня уставился? — промурлыкал тот, откладывая телефон и придвигаясь ближе, — Как вообще дела? — Мы не виделись часов пять, — пространственно парировал Сяо, большим пальцем вытер с уголка чужих губ кетчуп и беспощадно смял в руке салфетку, — Да и пришли мы сюда тебя слушать, а не меня. — Это ты отвечаешь или ехидничаешь? — не унимался Аякс, приобняв его за плечо. — И то, и то. Мягкая улыбка не скрылась от глаз Тартальи, и тот по-кошачьи боднул его рыжей головой в висок. — Я успел соскучиться! — Я тоже люблю тебя. — Я сейчас такого не… — …Сказал-сказал. Я же слышу. Аякс привык к тому, что Сяо в принципе слышит, видит и понимает больше него самого, но, наверное, именно поэтому и не спорил. В конце концов, Алатус Сяо был прав. Именно это он и имел в виду.

***

Квартира у Дотторе оказалась неожиданно просторная, светлая. С непривычки похожая на тревожный сон, она будто полностью состояла из коридоров с высокими потолками, ползая взглядом по которым то и дело натыкаешься на картины в вычурно торжественных, почти музейных рамках. Вот до того убранство ее казалось странным, что поверить с первых минут в принадлежность этого места Дотторе было невозможным. Слишко кукольно, слишком по-сериальному уютно, слишком тихо. Не вписывалось оно в представление о преподавателе, вот ни черта не вписывалось, и все же он здесь жил. Кухня выходила на солнечную сторону. За широкими окнами с четвертого этажа был виден живописный по-европейски узкий двор с разбитыми клумбами. Кинематографичный вид портили только три масляно сверкающие, как гладкие спинки жуков, машины, на одной из которых и привез их Панталоне. Люмин мысленно дорисовала с приблизительной стоимостью жилья в этом районе еще один нуль за вид, тишину и щедрый естественный свет. Драли здесь прилично за крышу над головой, впрочем, Чикаго демократичным в ценах за апартаменты не слыл никогда. В таких районах и подавно. На кухне они и разместились, только стульев не хватило на все задницы. Тоня порывалась сесть на колени к Панталоне, но тот настойчиво отнял ее от себя, как пушинку оторвал от пола под подмышки и усадил рядышком на соседний. Итер сиротливо занял крайний и переглянулся с ним поверх разделяющей их рыжей головы с брошенным видом. Панталоне театрально наклонил голову на бок, мол, ну перестань, еще одиннадцатилетней девочки ты не страшился, и это, судя по всему, даже сработало. Люмин увидела, как брат хило улыбнулся и незаметно кивнул. Как же они спелись. Сама она стояла в стороне, подпирая стену под очередной абстрактной мазней кисти неизвестного. Все еще не придумала, куда деться, и не знала, можно ли вообще. Спихивать мелкую, чтобы разделять вместо нее этих двоих своими телесами, она не хотела — вернее, разделить бы она их с радостью разделила, да вот по отношению к Тоне будет совершенно несправедливо. Она, все-таки, гость ранга выше ее собственного: желанный. Да и перспектива сидеть рядом с Панталоне ей не катила, она еле как в машине по дороге с ним не свихнулась. Сзади бесшумно подошел Дотторе и осторожно тронул ее за плечо. — Пойдем. Принесем еще стулья. — Не утащите один? — усмехнулась девушка, но отчасти с благодарной интонацией за то, то о ней хоть кто-то здесь помнит. С тем же успехом, тот мог запрячь в это дело того же Панталоне или Итера — все-таки мужчины, конечно. Видочек у нее был со стороны, наверное, поистине брошенный и несчастный, если Дотторе удумал играть в благородство. — Не утащу, — быстро согласился он, не вступая в перепалку. Люмин сначала опешила от такой покорности и смиренности, но послушно проследовала за ним, игнорируя жалостливый взгляд брата в спину — у него, в отличие от нее, было чем занять руки, да и алиби на присутствие здесь имелось. Херовое, конечно, но жаловаться не приходится. Дотторе провел ее по все тому же, кажущимся необоснованно длинным, коридору, и зарулил в приоткрытую дверь в самом конце. Не дождавшись Люмин, он заторможенно выглянул оттуда. — Ты чего тормозишь сегодня?… — Может, мне нельзя, — развела руками девушка, но после его вскинутых вопросительно бровей, вздохнула, — Это какой-то кошмар. Какого черта? — Ничего не кошмар, а прекрасные апартаменты, — проигнорировал риторический вопрос мужчина, рассеяно смаргивая, — Угомонись, я же пустил. На свою беду. — А почему Вы… — нашла, наконец, силы и контекст спросить про Тарталью та, пока он не начал снова ныть о возможном увольнении за нарушение устава, но, войдя за ним следом в комнату, застыла и забыла про него напрочь. Комната оказалась рабочим кабинетом, пребывающем в картинном творческом беспорядке: на столе у окна возлежала кипа бумаг, соседствующая со стопкой разноцветных папок, какие-то книги; вокруг щедро рассыпаны были ручки, цветовыделители, пара завалилась за и под стол. На углу дремал, пуская по черному экрану цветастые всплески, серый макбук. По периметру стены заслоняли высокие шкафы, забитые толстобокими трактатами, а на полу везде, везде-везде, пестрели большие и маленькие горшки с пышными домашними растениями. Дотторе задумчиво оглядел свое убранство, будто кто-то еще мог кроме него здесь устроить этот фестиваль флоры, и кинул через плечо. — Прошу прощения за бардак. Не угробь мои цветы, пожалуйста. — Ой да ладно… — отмахнулась тихо Люмин, а после быстро поправила себя, —. В смысле… Нормальная чистая комната. Ничего такого. У меня хуже дома. — Хм, — неопределённо обозначил он в ответ, мимолетно улыбнувшись, — Разве Итер не страдает перфекционизмом? Поймав ее вопросительный взгляд, мужчина пояснил. — Я просто предполагаю. По его безграмотным, но чистым работам можно сделать такой вывод. — Да нет… — девушка посмеялась, оглядываясь в свое блеклое отражение в стекле дверцы шкафа, — Мы не живем вместе уже. Но он часто у меня, ворчит и ругается стабильно. Вы правильно определили. Дотторе, не смотря под ноги, отточенной комбинацией маневренных движений преодолел отрезок пути от двери до рабочего места за считанные секунды, не шелохнув ни одного листика. Отодвинул стул, перехватывая его за спинку, но, зацепившись взглядом за что-то в раскрытом файле на столе, чертыхнулся и верхом сел на него. Перегибаясь опасно к столу, балансируя на двух деревянных ножках, он театрально возвел палец к небу. — Секунду. Потом забуду. Люмин пожала плечами. Хозяин — барин. Она на цыпочках обошла горшки и через плечо стала наблюдать, как его руки выделывали пируэты от строчке к строчке голубым цветовыделителем. Он, кажется, даже не заметил ее приближения, поэтому шуганулся, обернувшись, и схватился за сердце. — Люмин! — Простите! — не смогла сдержать смеха та, отшагивая назад и чуть не сбивая ногой стоящий подле цветок, — Стало любопытно, чем так фанатично занимаетесь! — В следующий раз спрашивай, — буркнул Дотторе, возвращаясь к работе. Люмин нахмурилась. Все как обычно: грубиян и мудак. Он моментально выпрямился, и девушка уже начала думать, что случайно сказала это вслух, как он, все так же не оборачиваясь, добавил. — Спрашивай, чем занимаюсь, а не то, можно ли ко мне приближаться. — Я думала, Вы про то, что я Вам в спину дышала, и Вы не любите такое. — Не люблю, — Дотторе, наконец, оглянулся и поспешно отвел глаза, — Возьми табуретку и садись, мы тут, кажись, надолго. Люмин опасливо покосилась на стоящую возле стены незаметно упомянутую табуретку. Прикинула, сколько горшков она точечно уничтожит, выбив комбо, если споткнется и наебнется прямо с ней в руках. Подумала еще о том, что после такого на поблажки на экзамене можно вообще не расчитывать — и даже в университет больше не приходить, потому что она по умолчанию отчислена с той же секунды. Но мяться дольше не стала, подошла и подтянула ее ближе, воровато подсаживаясь с края. Дотторе, покосившись на нее, не глядя выудил какую-то книгу со стола. — Это тебе. Ты брала доклад. — Спасибо за организацию моего досуга, конечно, — поперхнулась девушка, принимая тяжеленный кирпич под триста страниц минимум, — Но я все-таки надеюсь, что Вы закончите раньше, чем я от корки до корки ее прочитаю. — Ты не поняла, — Дотторе взял в свободную руку ручку и жирно вычеркнул на странице целый абзац, — Дарю. — Правда? Он поднял на нее уставшие глаза. — Ну нет, подержать дал, возвращай. — Вы просто так внезапно ее вытащили, будто заранее знали, что она мне понадобится. Его взгляд чуть смягчился. — Тебя так удивляет, что я помню, где у меня дома что лежит? Люмин, пролистывая страницы до оглавления, усмехнулась. — А Вы прямо таки знаете на какой полке какая книга. Дотторе моментально бросил свою работу: картинно сложа руки в замок и уперевшись локтями в край стола, он, горделиво уставившись в окно напротив, елейно протянул. — Покажи на любой мой шкаф, назови номер полки по счету с низу и любое число от одного до тринадцати. А я скажу название и автора. Люмин сначала не поверила, что он правда это только что спизданул, подняла взгляд в пустоту, переваривая полученную информацию. Переварила. Медленно прикрыла книгу, придерживая пальцами страницу, и с опаской уставилась на его хитрую самодовольную улыбочку. — Вы шутите? Мужчина откинулся на стуле, сложив руки на груди и выгнул бровь с насмешкой. Девушка встрепенулась и нервно хохотнула. — Нет, Вы же не серьезно… — Давай-давай, — он игриво кивнул в сторону шкафов за своей спиной, — Я даже не подглядываю. Люмин с сомнением перевела взгляд на шкафы — даже если бы подглядывал, увидеть, что там написано выдроченным шрифтом на корочке даже самой упитанной книги, было нереально отсюда. Она, криво улыбнувшись, вопросительно проговорила. — Третий от нас стеллаж по вашу правую руку, третья полка, восьмая книга. — О, хорошая, — расплылся в широкой улыбке тот, — «Семьдесят богатырей», Ивич. — Э-э-э, — ошарашено протянула Люмин, забегав глазами, но тут же нашлась, — Второй ближе ко мне, пятая, три. — «Высший замысел», Хоккинг. — Все тот же, самая высокая, семь?.. — «Идеаль», Фредерик Бегбедер. — Какого черта она вообще у вас есть?! — возмущенно завопила Люмин. — Я люблю романы, — загадочно промурлыкал тот, задумчиво выстукивая пальцами по запястью какой-то ритм, — Мне Чайльд подарил. — Вы читаете романы?.. — С упоением, — Дотторе хитро зыркнул на нее красными глазами, — Ну так что, я выиграл? — Да ну нахрен! — чертыхнулась девушка, вскакивая с места, — Я сейчас проверю! — Ваша воля, — он проследил, как она неловко пробирается сквозь буквальные заросли, искренне стараясь не повредить цветы, — Только не дотянитесь. Люмин подошла к шкафу и задрала голову, встав на цыпочки. Принялась гневно тыкать по воздуху пальцем, чтобы не сбиться со счета. — Раз, два, три… Пять… Там нет тако..! Она ликующе повернулась на Дотторе, но тот уже лежал на столе, вздрагивая всем телом в беззвучном хохоте. Трясущейся от смеха рукой он показал на все ту же лежащую на столе перед ним среди рабочих папок и компьютера стопку книг, к которой девушка забыла присмотреться. Среди них Люмин, прищурившись, разглядела и томик Хоккинга, и широкий форзац с крупными буквами «Ивич», и белеющее бумажное издание Бегбедера… — Вы…?! — О, только не обижайся, — Дотторе приподнялся, все еще похохатывая и вытирая подступившие слезы. Люмин фыркнула, закатив глаза. — Вот еще. Вы меня все морально убиваете, а я еще и «не обижайся». — Кто все-то? Мужчина удивленно посмотрел на нее, но тут же вспомнил, что, вообще-то, не закончил с работой над каким-то текстом. Окинув его кислым взглядом, захлопнул файл и поднялся с места, собирая ручки и маркеры в подставку. — Вы и ваш друг четырехглазый, — припечатала Люмин, отворачиваясь к шкафу, чтобы его отражении пригладить волосы. Сборище козлов всех мастей. Ну и занесло же ее, какие такие грехи только вот неизвестно. О, они ее все сегодня доведут. — Я-то понятно, четыре года тебя, несчастную и невинную обижаю своим существованием, — донеслось до нее чужое ехидство. Она вспыхнула и рыкнула сквозь зубы. — А Панталоне-то как успел меня потеснить за… Сколько вы там знакомы-то? Сутки? — Да он на меня взъелся ни за что! — рявкнула девушка в сердцах, оборачиваясь, — Я что, похожа на человека, что претендует на Итера?! Он мой брат, блин! Нашелся мне, ревнивец-собственник… — Панталоне-то? — спокойно спросил Дотторе, когда доковылял до нее и через стеклянную поверхность встретился с Люмин глазами, — Он не собственник от слова совсем. — Угу, прямо взяла и поверила, — издевательски приложила руку к сердцу та, — А я-то думала… — Люмин. Дотторе отстранил ее чуть в сторону, чтобы открыть шкаф и засунуть поперек полки на пустующее место файлы, — порядок он вздумал, видите ли, именно там, где она стояла, наводить, — а затем повернулся, облокотившись на стеллаж. — …Панталоне, может быть, не самый приятный человек, но он не собственник. Я знаю его достаточно, чтобы понимать. Люмин нахмурилась, глядя на то, как он резко стал серьезным. — Хотите сказать, что я ему просто не нравлюсь? Супер, еще лучше. Мужчина задумчиво прищурился, уходя в себя, словно чтобы взвесить какие-то мысли. Люмин покорно молча ждала, пока он снова не заговорил с деликатной расстановкой. — Не просто. Ты родная сестра его бойфренда. Его семья. Панталоне отрицает концепт семьи. Он чувствует исходящую от тебя угрозу. — Я?! — девушка от такого ответа только сильнее опешила, чуть отшагивая назад, — Я бы ему и слово не сказала, если бы он не начал откровенно меня гасить! Что я ему, по Вашему, сделаю?! — А он и не за себя боится. Он боится за Итера, — прервал ее Дотторе и проморгался, вздохнув. — Смотри, короче. У Панталоне однажды был выбор между семьей и условным счастьем. Он решил, что семья ему дороже, что счастье мимолетно, а она нерушима и вечна. Выбор стоил ему очень дорого. Он очень пожалел. — А причем здесь…? — Ты? — мужчина усмехнулся, — У Панталоне тоже есть родная сестра. Вернее, демократичнее по отношению к нему сказать, что была. Он очень не хочет, чтобы Итер проходил через то же, что прошел он. Ему небезразличен твой брат, он остерегается тебя именно поэтому. Он боится, что ситуация повторится, но в этот раз откажутся от него. И что Итер, спустя время, тоже будет жалеть о своем выборе, при котором у него не останется ни счастья, ни семьи. Понимаешь? Люмин сверлила взглядом пуговицу на рубашке Дотторе и не понимала ровным счетом ничего. Эта внезапная тревожная философия не добавляла конкретики, только сильнее уводила в тревожные дебри чужого сознания. Ее преподаватель, кажется, вовремя осознал, что загнал ее в тупик, и добавил уже менее похоронно. — Панталоне не плохой. Докажи ему, что ты не обидишь Итера, и он тебя признает. Ну приехали! Она уже не рассчитывала услышать что-то подобное, но, традиционно, ей напомнили о ее месте в этом мире. Пойди, принеси, подай, докажи, соверши геройский подвиг, устрой революцию, останови голод во всем мире, дыши раз в сутки, бегай быстрее Болта, и тогда, может быть, признают. Еще чего-нибудь изволите? У Люмин же так дохерища свободного времени и ресурсов, чтобы размениваться ими направо и налево. Ей не нужна была очередная отвественность за чужой протекающий от травмы крышак. Ей были параллельны Панталоне и его драма, и скрестила она мечи с ним только по его выбору. Пусть даже он был неосознанным, продиктованным, опять же, болезненным опытом, да какая, к чертовой матери, ей должна быть разница?! То, что у него там слезы наворачиваются и очки запотевают от мысли, что она — почему-то?! — захочет насолить в будущем Итеру, ничего не меняло глобально. — Почему всегда я? — устало пожимает плечами как от холода Люмин, отмирая и потирая висок, — Почему бы ему самому не выйти на контакт? Почему меня-то нужно крайней всегда делать? Мужчина внезапно хохотнул, и Люмин подняла на него удивленный взгляд. — Ты хоть знаешь, как мы познакомились? Тарталья у него картину украсть попытался. Он хотел нас засудить, а у него и тогда получилось бы. И ничего, три года дружим, в Чайльде он души не чает. Все нормально, он просто на своей волне. Дотторе наклонился и, доверительно заглянув в глаза, поставил широкую точку. — Прелести КНД! Люмин от такого внезапно окончания громко засмеялась и, забыв, что они окружены отрядом тяжелых горшков, споткнулась о сзади услужливо стоящий. Дотторе успел чертыхнуться, схватил ее за руки и рванул на себя, чтобы та не прихлопнула своей тушкой остальные. В этот же самый момент дверь открылась и обсуждаемый ранее важно ступил на порог. — Ну ты молодец вообще, мужик, — прокомментировал он сухо, не меняясь в лице, — А я еще потом «староват». — О, о нас вспомнили, — ничуть не смутился Дотторе, спокойно отстранив от себя Люмин, которую секунду назад с силой впечатал себе в грудь и прижал, — Не прошло и года. — Ты зачем девочку потянул грузы тягать? — не отлипал вредный друг, — Я что, инвалид? — Бытовой, разве что, — парировал Дотторе, высунувшись из комнату и пустив нос по ветру. — …Это что за праздник живота на моей улице? — Мы успели приготовить перекусить, пока вы шептались, — Панталоне стрельнул глазами в Люмин, и та была готова поклясться, что ее физически обдало холодом. — О чем говорили-то в такой компрометирующей позе? — О тебе, конечно, — даже не соврал тот, елейно улыбнувшись, и незаметно подмигнул Люмин. Она хило улыбнулась, как вкопанная в землю возле места, куда ее заботливо тот поставил собственными руками, — Других тем и быть не может. — Льстец, — фыркнул мужчина, незаметно улыбнувшись, привычно поправил очки одним пальцем, и, кажется, успокоился. — Я не понял, — тут хозяин дома ощутимо забеспокоился, вспоминая кое-что важное о Панталоне и его кулинарных способностях, — Ты что, трогал мою духовку? Кухни сейчас уже нет, или пожарные успели потушить ее остатки? — Мне помогали Итер и мелкая. Он сказал это с тем же самым гаденьким ровным лицом, оно априори у него пребывало в этом агрегатном состоянии, не меняясь вообще, разве что иногда становилось еще более отстраненным и пустующим. Но голос его подвел. Он даже сам, наверное, не заметил, как прозвучали эти слова из его уст: почти любовно, с какой-то неизвестной доселе теплотой и гордостью. Люмин вдруг смутно кое-что поняла и стала рьяно разворачивать эту мысль, пока сквозь плотную обертку не показалось содержимое. Кое-что, что не сказал ей Дотторе, но наверняка знал и сам, потому что это лежало на поверхности, как все самые сложные вещи на этой планете всегда соседствовали с самими примитивными и простыми. Панталоне концепт семьи не отрицает. Он, блядь, тоскует по ней. Он ее ищет. И сам в этом признаться не может. — Ты меня не успокоил, — фыркнул Дотторе, обрывая мозговой штурм Люмин шумом двигающейся мебели. — Давай, дядя Панталоне, порадуй своих обожателей — принеси два стула. Пусть охренеют.