***
Он кое-как вытерпел утренние занятия и был даже немного рад, что ему не придётся идти на защиту — хоть она и заканчивалась за час до заката, на вкус Помфри риск был слишком высок. Так что после обеда Ремус сказал друзьям, что больше не может ждать: он слишком беспокоится за маму и поедет домой прямо сейчас, чтобы провести с ней пару дней. Все пожелали его маме скорейшего выздоровления, он поблагодарил их и вернулся в спальню, где переоделся в повседневную одежду и выложил из сумки школьные вещи. Три часа, остававшиеся до заката, Ремус провёл за чтением. Когда село солнце, он сложил вещи в шкаф на втором этаже и устроился ждать в гостиной, завернувшись в простынь. Ремус боялся, что это полнолуние окажется тяжёлым, но даже не представлял, насколько. Придя в себя утром, он обнаружил, что пропитавшаяся кровью простынь была разодрана в лохмотья до неузнаваемости. Ремус лежал на полу, глядя на влажные комки ткани как в тумане, и пытался заставить себя встать и умыться до прихода Помфри. Он никак не мог понять, почему так плохо видит: левый глаз, казалось, совсем не работал, и от него по всей голове расходились ослепительные волны боли. Ныло всё тело, но это не шло ни в какое сравнение с тем, как болело лицо. В попытках протащить себя по полу Ремус то терял сознание, то приходил в себя. Когда появилась Помфри, ему удалось проползти всего пару футов, оставляя за собой кровавый след. Никогда ещё Ремус не был так слаб. Как и всегда, он попытался прикрыться. Как и всегда, она проигнорировала его попытки и помогла ему промыть и перевязать многочисленные раны. Ему хотелось кричать. Просто кричать не переставая, пока не охрипнет горло, но не считая нескольких стонов Ремусу удалось сдержаться. На левую ногу невозможно было перенести вес — лодыжка оказалась погрызена так сильно, что виднелся осколок кости. Помфри с крайней осторожностью обернула вокруг этого места несколько повязок, стараясь поменьше его тревожить. После этого она призвала носилки. На её лице не дрогнул ни один мускул. — Н-нет, это— это слишком заметно, — простонал Ремус, когда Помфри подняла его на руки и опустила на прохладную ткань, тут же пропитавшуюся кровью. — Вы не сможете наступать на ногу. — Её голос был таким же непроницаемым, как и лицо. Возможно, она злилась из-за кровавых разводов? — Н-но я— я могу прыгать на другой... — он даже не смог закончить предложение — так сильно всё болело. Помфри покрыла его израненное тело повязками с ног до головы. Помимо рёбер и правого предплечья она наложила несколько и на лицо — поверх самых страшных следов от когтей, которые, видимо, были самым серьёзным повреждением. Сложно было сравнивать погрызенную лодыжку с глубокой бороздой, которая тянулась ото лба к щеке — волк выдрал себе глаз. Помфри едва сдержала судорожный вдох при виде изуродованной глазницы. К её утешению, Ремус не стал задавать лишних вопросов, пока она накладывала повязку на повреждённое место — видимо, он недооценил, насколько всё было плохо. Вскоре боль окончательно утянула его в беспамятство, и всё померкло.***
Когда пришло время возвращаться в дом, раны почти не затянулись. Зимой дни были короче, и Ремус не успевал исцелиться. Помфри помогла ему преодолеть тоннель до самого дома — от левой ноги и глаза по-прежнему не было толку. Когда она упомянула, что не хочет оставлять Ремуса одного, тот лишь пожал плечами. — Ничего не— не поделать, — сказал он. — Разве что оставлять меня здесь на день. Помфри уставилась на него с негодованием. — Нет, — отрезала она, а затем помогла ему устроиться на диване и отступила на шаг назад, глядя на маленького покалеченного мальчика со слезами на глазах. Она привыкла иметь дело с ранами и болезнями, с жуткими последствиями магии, от которых могли сдать нервы у кого угодно, но это было слишком даже для неё. Не отдавая себе отчёта, она склонилась над ним и нежно отвела волосы со лба, заправляя прядь за ухо. Ремус смотрел на неё в недоумении правым глазом — на левом всё ещё была повязка. Помфри проверила его перед тем, как они покинули больничные крыло, и при виде заживающего, наполовину сформировавшегося глазного яблока ей чуть не стало плохо. Но Ремус не жаловался, и за исключением пары стонов никак не показал, сколько боли ему это причиняло. — Сегодня ночью должен идти снег, быть может... — протянула она, выпрямляясь. — Увидимся утром, милый.***
И она увидела его, только вот он её видеть не мог. Ремус превратился не сразу, но когда это всё-таки произошло, волк был вне себя от ярости и разодрал себе морду. Под утро его тело, изгибаясь и перестраиваясь, вернулось в человеческую форму, и Ремус оказался в темноте. Он не знал, что случилось с его лицом, как ужасны были следы от когтей, что от глаз остались одни ошмётки, а пол вокруг был залит кровью. Боль была непереносимой, и любая попытка пошевелиться прокатывалась по телу раскалённой волной. Его вырвало, и от этого стало ещё больнее. Ремус чувствовал в рвоте отчётливый привкус крови. Он неподвижно лежал на полу, пока не пришла Помфри. В этот раз она не смогла сдержать вскрика. Ремуса даже не заботила нагота — он попросту не видел, чем можно было бы прикрыться. Ремус припомнил, как однажды подумал, что слепым быть лучше, чем оборотнем. Теперь он не был так уверен. Неспособность видеть наполняла его ужасом. Ему пришлось довериться рукам Помфри, которая направляла и передвигала его, промывала и по мере возможностей перевязывала ему раны. Она знала: если бы у него не было способностей к регенерации, он, вне всяких сомнений, был бы мёртв. — Может... лучше... здесь... — выдавил Ремус. — Не... исцелюсь... до... Помфри забрала его в школу. Она хлопотала над ним и проводила в его крошечной комнатке больше обычного, помогая ему пить, чтобы он скорее оправился от кровопотери. Но в основном Ремус спал, и горячечные сны, полные крови, заставляли его метаться по кровати, то и дело просыпаясь от боли. Помфри заставила его проглотить обезболивающее зелье, хоть и знала, что оно не подействует. И особой разницы действительно не было. В какой-то момент она зашла в комнату и обнаружила, что Ремус содрал с лица повязки и плакал кровавыми слезами, ощупывая дрожащими руками разодранную плоть вокруг пустых глазниц. Помфри пришлось нести его обратно в дом, и Ремус уснул сразу же, как только она переложила его на диван. Помфри укрыла его больничным одеялом и, прежде чем уйти, постояла несколько минут, глядя, как он спит. Что бы ни заставляло волка так буйствовать, она надеялась, что этой ночью оно не вернётся.***
Ремус знал, в чём была причина. Почему это полнолуние выдалось таким чудовищным. Всё из-за слов Фаули о её сестре — он не мог перестать об этом думать, ему снилась собственная казнь, снились предательство и смерть. И когда он обращался, преследовавшие его кошмары тут же наполняли сознание волка. Волку это совсем не нравилось. Чем больнее было Ремусу, тем сильнее бесновался волк — и разорвать этот порочный круг было невозможно. Поскольку сильнее всего Ремусу не давала покоя голова, именно на ней и сосредоточился волк. К нему вернулось человеческое сознание, но не зрение. Мир состоял из непроглядной тьмы, боли и слабого желания наконец умереть. Если бы он умер... ему бы не пришлось этого выносить... Помимо глаз Ремус чувствовал лишь глубокий порез вдоль груди, захвативший горло, из-за которого он дышал с присвистом. Но сказать с уверенностью он не мог, поскольку ничего не видел. Его окружала бездна невыносимой боли. Если у него и были какие-то надежды покинуть больничное крыло вечером, все они развеялись, когда он очнулся в мучениях, не способный видеть и стоять на ногах. Ремус попытался. Спустил ноги с кровати и медленно, осторожно поднялся. Ему пришлось вытянуть руки перед собой, чтобы ни во что не врезаться. Но боль и головокружение оказались сильнее, и он рухнул навзничь. Отчаявшись, Ремус лежал на полу, пока не пришла Помфри, и не проронил ни слова, когда она укладывала его обратно в кровать, костеря за упрямость. Когда она ушла, Ремус сел и ощупал лицо, запустив пальцы под повязку на глазах. Если я не буду противиться... если не попытаюсь преодолеть всё, что со мной делает проклятье... оно возобладает, а я не могу позволить этому случиться.***
К утру субботы большинство ран затянулись, и Ремус смог покинуть больничное крыло. Несколько бледных шрамов должны были исчезнуть в течение дня. Ещё он припадал на ногу, и глаза болезненно реагировали на свет (вокруг них остались едва заметные следы, которые, впрочем, хорошо подживали), но в остальном всё было в порядке. Поскольку Помфри продержала его в крыле весь завтрак, Ремус поднялся в спальню. К его облегчению, никого из друзей там не оказалось. Куда они подевались, стало ясно за обедом, когда мальчишки ввалились в Большой зал изрядно вымокшими после целого утра, проведённого за играми в снегу. — Ремус! — Сириус заметил его первым и тут же подбежал к нему, стягивая с головы шапку с помпоном. К нему тут же присоединились Джеймс и Питер — на лицах у всех сияли улыбки. Впрочем, улыбка Сириуса тут же померкла, когда он заметил, каким мертвенно-бледным был Ремус. Сириус явно колебался, стоит ли поднимать эту тему. Ремус отложил вилку и улыбнулся им в ответ. — Привет, — он оглядел шарфы, на которых таяли снежинки. — Не— не знал, что там выпало так много снега... — Не, едва припорошило, — с глубоким разочарованием ответил Джеймс. — Надеюсь, скоро как следует наметёт. Я хочу устроить битву снежками и оторваться по полной. — Реми, ты можешь сменить зелёный на красный? — попросил Сириус, протягивая ему шапку. — Мне её ещё летом купили — тогда все думали, что я буду в Слизерине. — Шапка была чёрная с зелёной отделкой, хотя в тех местах, где Сириус попытался изменить её на красную, зелёный скорее походил на цвет рвоты. Ремус взял шапку и повертел её в руках. — Т-ты не перестанешь быть гриффиндорцем, если будешь носить зелёный. Но Сириус хмурился и смотрел на него такими жалобными щенячьими глазами, что Ремус со вздохом принялся постукивать шапку палочкой, пока зелёная отделка не стала ярко-красной. В ответ на столь незначительное усилие голова отозвалась болью, и его замутило. Сильнее всего пульсировали глаза — как будто кто-то сжимал их в кулаке. — Спасибо! — просиял Сириус и отложил шапку в сторону, даже не подозревая, сколько боли причинил своему другу. — Как твоя мама? — спросил Питер. Джеймс и Сириус тут же слегка стушевались, устыдившись, что не подумали об этом раньше. Сириус, который наскочил на только что вернувшегося от больной матери Ремуса со своей просьбой, чувствовал себя ужасно. — Не... не очень, — Ремус вернулся к еде. У него совершенно не было сил... Ему хотелось просто лечь где-нибудь и уснуть на несколько часов. Или дней. — Чуть лучше... — Ты... очень бледный, — наконец сказал Сириус. — Я п-почти не спал, — буднично отозвался Ремус, как будто это не имело значения, как будто в последние дни он не захлёбывался в океане боли и страданий. Ещё сутки назад он не мог видеть, а сейчас был вынужден делать вид, что всё в порядке. Он словно снова балансировал на краю обрыва, готовый вот-вот сорваться в пропасть. Его даже мутило так же, и свет внезапно стал слишком ярким. Ремусу хотелось убежать и спрятаться где-нибудь в темноте, но он должен был казаться нормальным. Он должен был. — У тебя отметины вокруг глаз, — продолжал давить Сириус. Ремус едва сдержался, чтобы не заскрипеть зубами. — О, я бегал на улице, поскользнулся и упал в кусты. — Но царапины только вокруг— — Доктора говорят, что— что к Рождеству маме должно стать намного лучше! — быстро перебил его Ремус и натянул на лицо широкую счастливую улыбку, надеясь сменить тему. — Рад слышать, — Джеймс похлопал Ремуса по спине. — Скорее бы Рождество. — Неловкость от того, что он не поинтересовался здоровьем матери Ремуса, улетучилась так же быстро, как и появилась. Джеймс со своим энтузиазмом был неутомим — к большому облегчению Ремуса, поскольку он тут же увёл разговор в сторону. — Не могу дождаться, чтобы снова наполнить преступно пустой чемодан всякими штуками для розыгрышей. — Вот именно! — простонал Сириус и украдкой бросил взгляд на преподавательский стол. Убедившись, что никто не смотрит, он взмахнул палочкой, и студентка с Рэйвенкло, споткнувшись в дверях Большого зала, врезалась в хаффлпаффца, который сидел у самого края стола. Сириус, Джеймс и Питер засмеялись, и Сириус быстро спрятал палочку. — И всё-таки это не то же самое, что бросить в кого-то навозную бомбу или добавить в напиток рыгательный порошок. — Надеюсь, в этот раз мне попадутся червячки-шипучки, — сказал Джеймс. — В августе у "Гэмбола и Джейпса" их не было. — А они зачем нужны? — спросил Питер. — Бросаешь их в жидкость, и они начинают шипеть и пузыриться, только вместо пузырей — черви, — объяснил Джеймс. Выражение лица Питера застыло где-то между восторгом и омерзением — больше всего было похоже, что ему плохо. Ремус, который как раз собирался отхлебнуть вишнёвой газировки, поморщился и отставил кубок. — Что у тебя за одержимость червями? — едва появившись в Большом зале, Лили сразу подошла к ним. — Чувствуешь себя среди них своим? Прежде чем его успели спихнуть, Джеймс быстро отодвинулся, освобождая место рядом с Ремусом. Лили усмехнулась и села. — Что ж, это доказывает, что ты поддаёшься обучению. Хоть твои оценки и говорят об обратном. — Она повернулась к Ремусу, не заметив, как Джеймс скорчил ей рожицу, оттянув нижние веки и высунув язык. — Рада тебя видеть. Твоей маме лучше? — Он повторил ей ту же ложь, что и другим, и Лили обняла его. К этому Ремус никак не мог привыкнуть. Ему было неловко и неудобно, и он не знал, куда деть руки. Когда его обнимала мама, он крайне осторожно обхватывал её за шею, чтобы не сдавить слишком сильно, но идея обнимать за шею Лили казалась ему сомнительной, так что Ремус просто прильнул к ней, пока она не отстранилась. — Я очень надеюсь, что к Рождеству она пойдёт на поправку. — Спасибо. — Я хотела спросить, а с кем ты собираешься идти на вечер? Ремус склонил голову набок. — Какой ещё вечер? — Рождественский вечер профессора Слагхорна? Который через двенадцать дней? — О, я не иду. Лили уставилась на него во все глаза. — Что? Почему нет? Ты должен пойти! — Она резко обернулась и смерила остальных мальчишек гневным взглядом. — Это ваших рук дело?! Вы подговорили его не идти? — Нет! Я пытался его переубедить! — возмутился Джеймс. — Это всё его затея. Ремус гонял вилкой рисинки по тарелке. — Я не— не слишком люблю вечеринки. — Но ведь она по случаю Рождества, — Лили ухватила его за рукав. — Будет весело, и— и если ты не пойдёшь, то и я не пойду тоже. Без тебя будет совсем не то. — Там будут и другие твои друзья, — Ремус сдержал порыв бросить взгляд на слизеринский стол. — Пожалуйста? Пойдём, ну пожалуйста! — Да, давай сходим, — внезапно сказал Сириус. — Я думал, ты не против остаться и провести время в спальне! — возмутился Ремус. Сириус, изо всех сил стараясь показаться равнодушным, пожал плечами. — Ну, мы могли бы, к тому же, раз Слагги разрешил привести с собой друга, невежливо было бы это игнорировать. "Так и знал, что ему хочется пойти", — разгневанно подумал Ремус. Тут к уговорам присоединился Джеймс, а за ним и Питер. Вскоре все его четверо друзей умоляли Ремуса пойти, и чувство вины взяло верх. Он по-прежнему боролся с истощением после полнолуния и исцеления и подозревал, что не успел оправиться от кровопотери. Ему хотелось, чтобы все перестали уже, наконец, на него пялиться, и единственным выходом было сдаться — что Ремус и сделал. — Ладно! Ладно. Ваша— ваша взяла. И да, Сириус, ты м-можешь пойти со мной. Сириус победно вскинул в воздух кулак, а затем дал Джеймсу пять. Лили просияла и отпустила рукав его свитера. — Вот и отлично! Ну, не то, что ты идёшь с ним, — добавила она, неодобрительно взглянув на Сириуса. Сириус в ответ подпёр подбородок ладонями и невинно похлопал ресницами. Лили фыркнула и поднялась из-за стола. — Увидимся. Как только она отошла, Сириус от души хлопнул Ремуса по плечу, чуть не впечатав его лицом в стол. По телу прокатилась волна ослепительной боли. — Спасибо, Реми. Реми, значит. — Не вопрос. Ох, ну что поделать. Ему ведь необязательно было оставаться на весь вечер, он мог побыть там немного и уйти. Уж час-то он сможет продержаться среди множества других людей... так?