Эльфы любят только раз

      Что чувствует эльф, у которого отняли свободу?       Мне казалось, что я постоянно падаю. Что я вот-вот упаду на камни и разобьюсь на смерть. Но я все летела и летела, и ожидание конца было хуже самой смерти.       Особенно сильным было это ощущение во сне. Я вскакивала среди ночи с криком ужаса, долго не могла прийти в себя. Меня окружала беспросветная темнота: я не могла даже руки своей разглядеть. И потому мне не раз казалось, что я и правда умерла, что от меня остался лишь незримый дух.       Почему «казалось»? И до сих пор кошмары о падении нередко мучают меня. Но первые недели они снились мне постоянно. Бесконечные, беспощадные.       Что чувствует эльф, у которого отняли свободу?       Постоянное сожаление об утраченном. О свете и тепле, о траве и деревьях, о пении птиц и шуме ветра в листве… Я жгуче завидовала всем свободным. Вот единственное, что нужно для счастья! Не богатство, не власть – только свобода!       Что чувствует эльф, у которого отняли свободу?       Отчаяние.       Такого отчаяния я не испытывала никогда: ни тогда, когда умер отец, ни тогда, когда мама покинула Средиземье. Сейчас это чувство было острым, жалящим, постоянным. Разрывающим изнутри.       Что чувствует эльф, у которого отняли свободу?..       Одиночество.       Бесконечное одиночество.       Я отмеряла время приходом стражей, приносивших еду. Мой желудок вскоре начал точно подсказывать, что скоро это время наступит, и я больше доверяла ему, чем разумным подсчетам. Поэтому, когда однажды в коридоре послышались шаги в неурочное время, я сразу подскочила к окошку в двери. Ничего хорошего от этого неожиданного прихода я не ждала.       Из-за поворота вышел Леголас в сопровождении одного из надсмотрщиков. Тот указал на мою камеру, вручил принцу ключ и ушёл. У меня пересохло в горле. Зачем он пришел?       Леголас остановился напротив моей двери, несколько долгих секунд мы молча смотрели друг на друга. Я первая нарушила молчание, скрывая за словами свое смятение.       – Ты сегодня как трёхногий табурет. Вроде, не качаешься, но выглядишь шатким.       Леголас усмехнулся:       – Трёхногий табурет. Как точно сказано, – он поднял ключ. – Я могу войти? Хотел поговорить с тобой перед отъездом.       Он разговаривал со мной так, будто я не была преступницей, будто я не разбивала ему сердце. Я поддержала его тон.       – Уезжаешь в Итилиэн? Заходи…       Леголас отпер дверь и вошёл. Оглядел мою каморку, недовольно нахмурился:       – Ну и сырость! Как тут можно жить? Мой отец, видно, решил сравниться в жестокости с Морготом.       – Ты считаешь, что я заслуживаю лучшего? – осторожно спросила я.       – Я считаю, что никто не заслуживает такого, – Леголас кивнул на блестящие от влаги стены.       – Спасибо.       – Не стоит. Я мало что могу для тебя сделать.       – Почему ты должен хотеть что-то сделать для меня?       Леголас удивленно взглянул на меня и ничего не ответил. Он прошелся по камере в явном волнении, потом сел на край лавки. Я присела на противоположном конце. Леголас опустил лицо на ладони, потер его.       – Прости за то, что… – я поискала слова, но не нашла в себе силы произнести их вслух. – Прости меня.       Леголас кивнул, глубоко вздохнул и поднял лицо. Я спросила:       – Почему ты не ненавидишь меня?       И снова удивленный взгляд. Но на сей раз Леголас ответил.       – Не могу. Я люблю тебя.       – До сих пор?!       – Разве что-то изменилось из-за того, что мои чувства оказались не взаимными?       – Ты полюбил другую меня – ту, которой я пыталась казаться в твоих глазах.       – Вы не так уж сильно отличаетесь. Та, которую я полюбил, единственная могла сравнить убитого предательством эльфа с трехногой табуреткой.       – Но разве это предательство не выжгло любовь?       – К сожалению...       Мне бы радоваться: оказывается, остался еще рычаг, на который я могу нажать, чтобы изменить свою судьбу. Но радости не было – лишь страх за Леголаса и ощущение неправильности происходящего.       – Знаю, ты ещё полюбишь по-настоящему!       – Эльфы любят только раз.       – Ты не любишь меня! — я вскочила с лавки. — Не можешь.       – Оставим это, – поднял ладонь Леголас. – Я пришел не признаваться тебе в любви, а проститься.       Я перехватила его руку: запястье обхватывала моя старая лента для волос.       – Да выбрось же ее наконец!       Леголас встретил мой яростный взгляд спокойно и твёрдо. Потом встал.       – Я не держу на тебя зла, Эмлинэль, и, если смогу, облегчу твою участь. Если же нет, то помни: сто лет не такой большой срок, если сравнивать с вечностью. Будь сильной. Если потребуется помощь, положись на Куинона. Он обещал присмотреть за тобой и не допустить несправедливости, – Леголас помолчал и добавил: – Поверь, правда лучше лжи. Знаю, ты боишься, что ты-настоящая никому не нужна, но это не так. Попробуй говорить правду, и поймёшь это. Начни сейчас.       Он крепко обнял меня, и я обняла его в ответ.       – Клянусь, больше не слова лжи. Обещаю, ты еще полюбишь по-настоящему и поймешь, что со мной… было другое. Я хочу, чтобы ты был счастлив.       Какая странная сцена: преступница, сидящая в тюрьме, успокаивает свою жертву. В ту минуту я забыла о жалости к себе и всю ее отдала Леголасу. Это все, что я могла для него сделать.       – Прощай, – он легко коснулся губами моих волос и поспешно вышел.       Повернулся ключ в замке. Легкие шаги скоро стихли.       С тех пор я не видела Леголаса. Надеюсь, ему удалось снять и сжечь мою ленту для волос. Надеюсь, когда-нибудь он полюбит по-настоящему и будет счастлив. Леголас этого достоин.       Я же с того дня стараюсь жить по его совету – говорить только правду. И писать только правду.       Признаюсь, начинать было страшно. Ненавидя себя и свою ложь, я боялась, что, правдиво описывая каждую свою мысль на пути к преступлению, лишь усугублю свое положение. Хватило бы признания моей ненависти к собственному отцу, чтобы от меня отвернулись все мои прежние друзья.       Но… я должна была довести эту работу до конца. И не только ради Леголаса. Ради себя. И ради тебя, Трандуил, тоже. Ради нас с тобой.       Я хотела показать всю себя: каждый темный уголок души, но и каждый светлый луч, исходящий из сердца. Хотела показать, что всегда питала добрые чувства к Леголасу, пусть и причинила ему небывалую боль. Хотела показать, как росла в моем сердце истинная любовь – любовь к тебе, Трандуил.       Я не сержусь на тебя за то, что пять лет провела в темноте, и за то, что ты желал мне смерти. Будь у меня ребенок, я бы поступила так же по отношению к его обидчику.       Но все же я жажду твоего прощения. Неужели гнев твой не угас за пять прошедших лет?       Пять лет, Трандуил!       Представь: пять лет без света звезд, без пения птиц, без тепла земли! И самое мучительное – без единого дела!       Всю свою жизнь я работала, училась, чем-то занималась. Даже отдых выбирала активный: песни, танцы, да хотя бы прогулки.       Первые месяцы в моей темной клетке руки постоянно искали дела, мысли искали пищи. Вот только им нечего было пережевывать, кроме уже произошедших событий. Новых-то не случалось. В какой-то момент я начала сжирать сама себя изнутри. Стыд, раскаяние, жалость к себе, мысли о том, что было бы, если бы… Бесконечная мука.       Утром, принося еду, мои стражники оставляли в коридоре факел, который едва-едва разгонял мрак. Я мечтала об этом миге как о великом счастье.       Ночи без луча света были пыткой. Тело, не уставшее за день, с трудом погружалось в сон. Я так жаждала этого забвения, что часами пыталась утомить себя: ходила из угла в угол, размахивала руками, передвигала мебель. И все равно засыпала с большим трудом.       Уже через несколько месяцев заточения я начала чувствовать, что разум меня подводит. Иногда словно бы грезила наяву: мысленные образы обретали почти материальное воплощение. Не раз я видела мамино лицо. И если первый раз испугалась, то после даже вела с ней беседы.       Я начала разговаривать сама с собой: так невыносима была вечная давящая тишина. Если не говорила вслух, то старалась производить хоть какие-то звуки: скрипела стулом, шуршала одеялом, шаркала ногами, прохаживаясь по камере.       Иногда на меня накатывали периоды апатии, и тогда я целыми днями сидела на одном месте, не замечая, как проходят дни. Когда выходила из этого состояния, в ужасе пыталась найти способ никогда в него больше не возвращаться. Но возвращалась снова.       Мне страшно, Трандуил. Страшно, что я потеряю рассудок.       Красоту не так жалко, право, хоть я и чувствую, как она покидает меня. Но этот процесс обратим, да и перед кем мне красоваться в тюрьме?       А вот разум… Он теперь мой единственный друг, единственная опора. Уверена, потеря разума – чересчур жестокое наказание за мое преступление. Я не позволю этому произойти.       Мне нужно было дело.       Не знаю, по твоему ли приказу или по своему почину, но стражники не вступают со мной в беседы, на вопросы отвечают односложно. Я не раз просила скрасить мою бесполезную жизнь хоть какой-то работой: готова была ткать, прясть, вышивать, – мне отказали. Не ты ли отказал мне в этой малости?       Лишь полгода назад я додумалась попросить бумагу и чернила для написания прошения о помиловании. У меня было это право, и ты не нашел повода отказать, не так ли?       Так у меня появилось дело, а через него – тонкий луч надежды.       Знаешь ощущение, когда одни и те же мысли крутятся в голове? Круг за кругом, раз за разом, год за годом, пока не начнёт тошнить. Все меняется, когда начинаешь переносить их на бумагу. Это уже не бег по кругу, а движение вперёд. Когда я описывала что-то, открывала бумаге и будущему читателю свои самые потайные мысли, они меня отпускали и переставали терзать.       И, что ещё более ценно, я начала видеть все произошедшее чуть иначе, более глубоко. Вспоминая незначительные эпизоды, задумывалась над ними и по-новому их оценивала. Мелочи, которые происходили вокруг меня, вдруг начали складываться в единую картину. И на вопросы, казавшиеся неразрешимыми, я нашла ответы, пользуясь лишь памятью и собственным умом.       Самый главный доселе неразрешимый вопрос состоял в следующем: любишь ли ты меня, Трандуил?       Я помню твой поцелуй, твой взгляд так, будто ты только что выпустил меня из своих объятий. И не верю, что можно лгать настолько искусно. В том поцелуе была горечь обмана, как я поняла потом, однако была в нем и истинная страсть.       Но! Ты не можешь меня любить, ведь у тебя есть сын, а дети у эльфов рождаются лишь по большой любви. То, что ты наплел в Черном саду, не могло быть правдой. Однако зерно истины в твоих словах было – я нашла его и взрастила в своих мыслях.       Да, бесконечно думая, анализируя и выдвигая одно предположение за другим, я в конце концов нашла ответ этой загадке. Не будь у меня столько свободного времени, навряд ли бы это произошло. Так что… спасибо, что посадил меня в каменный мешок, любимый.       Доверить бумаге свои озарения я не готова: моя рукопись может попасть не в те руки, и это навредит тебе. Не могу допустить подобного. Но если ты, Трандуил, читаешь мои строки, то, думаю, захочешь услышать и мой голос.       Я люблю тебя.       И знаю, что ты любишь меня. Даже если сам не можешь себе в этом признаться.       Я помогу тебе понять это.