Сказание о невидимом граде Китеже

Лебедь тут, вздохнув глубоко, Молвила: «Зачем далёко? Знай, близка судьба твоя, Ведь царевна эта — я». Тут она, взмахнув крылами, Полетела над волнами И на берег с высоты Опустилася в кусты, Встрепенулась, отряхнулась И царевной обернулась: Месяц под косой блестит, А во лбу звезда горит… А.С. Пушкин, «Сказка о царе Салтане»

1.

      Альфред сходил на землю в довольно мрачном расположении духа. Однако раздражение его на время рассеялось, когда Джонс услышал восторженные крики людей, встречавших разбойников и славивших «храброго, доброго атамана». Жители Береговой несколько отличались от жителей Китежа — они были одеты строже, строже соблюдали церковные обряды, строже следили за нравственностью, даже строже веселились и радовались. Узнав, что рядом с атаманом следует вызволенный из рук рыцарей чародей, они с тихими, суеверными поклонами стали расступаться, крестясь не тремя, как обычные китежцы, а двумя перстами. Взгляды их были прикованы к высокой фигуре колдуна, скрытой под меховым плащом.       Навстречу атаману вышли красивый, статный мужчина средних лет, облаченный в рясу, и женщина — в длинном бордовом сарафане и узорчатом, золото-красном плату, перевязанном тугим узлом под подбородком. Женщина несла на широком деревянном блюде пышный каравай хлеба с солью. Муж и жена, бывшие главами Береговой, низко поклонились Альфреду и Ивану. Джонс всё время внимательно следил за Брагинским: чародей с недоверчивостью поглядывал по сторонам, как будто ожидал внезапного нападения, и бледнел от любого вздоха или шороха. Иван, по-видимому, до сих пор никак не мог поверить, что в этой деревне ему не желают смерти и не проклинают его.       — Батюшка, — шепнул Петр Брагинскому, — покушайте хлебца — знак нашего гостепреимства.       Иван посмотрел на обожженное, но дружелюбное лицо Петра, на котором не было ни ресниц, ни бровей, и судорожно сглотнул. Потом, не подымая глаз на мужа с женой, протянул руку к караваю, отломил кусок хлеба и поднес его, свежий, пахнущий парным молоком и печью, к своим растрескавшимся губам.       — Чародей, — вдруг мрачно проговорил глава Береговой — смуглый, черноволосый мужчина, с широкоскулым татарским лицом. — Ответь мне: хорошо ли кровь моего сына Ратмира увлажнила землю-матушку в тот проклятый год, когда ты явился к нам за данью? И сладки ли тебе показались слезы моей невинной дочери Сирин в ту проклятую ночь, когда ты против воли взял ее в наложницы?       Иван побледнел и замер, не откусив хлеба. На губах его зазмеилась досадливая, тревожная усмешка.       — Горяча была кровь вашего сына Ратмира, и горьки слезы вашей дочери Сирин. Но она не наложница, а жена моя, — ответил чародей.       — У честного христианина не бывает по шесть жен, — возразил глава деревни, и глухая, темная вражда зазвучала в его голосе. — Честный христианин чтит Божьи заветы. Чтит отца и мать.       Брагинский сильно вздрогнул и глянул на Джонса. «Знает он или не знает? Наверное, знает. Мирская молва — морская волна», — подумал Иван, однако на лице Альфреда не отразилось никакого особенного волнения, которое могло бы выдать его понимание.       — Батый Мамаевич! — перед Иваном и Альфредом вдруг, как из-под земли, вырос Ван Яо; он примирительно складывал ладони у груди и отвешивал короткие, почтительные поклоны. — Разве такими речами встречают гостепреимные хозяева утомленных израненных путников? Разве так следует обращаться с добрым человеком, — Ван намеренно повысил голос, — который уберег корабль славных разбойников от грозной бури, от ужасных песен русалок и смертоносного пламени червонных Ирийских врат.       Слова Вана тут же изумленным шепотом пробежали по толпе, как рябь по воде: «Шторм, русалки, врата в Ирий!» Углоскулое лицо Батыя скривилось от презрения и омерзения. Он посмотрел на Ивана горящими, угольно-черными глазами, и с узких губ его сорвалось тихое, полное ненависти «Дьявол».       Но сцена между главой деревни и чародеем не получила развязки. Внезапно в толпе послышались вздохи, потом — крики, возгласы, истошные вопли. Всё заволновалось, всё бросилось бежать, спасаться, прочь от берега. Альфред удивленно обернулся туда, где недавно причалил их корабль: река, несмотря на ясный солнечный день, почернела, забурлила и заклокотала. Из глубины ее вдруг стал подыматься огромный вал. Его полупрозрачное нутро походило на тело медузы, кишащее речными тварями, водорослями и моллюсками, которые все вместе составляли внутренние органы волны — бьющееся сердце, сосуды, желудок и кишечник. Наконец водяной вал замер, переливаясь в бликах солнца, и издал свирепый звериный вой. Те, кто был посмелее, остались на берегу и направляли на чудовище стрелы, мечи, копья и топоры, но напасть не решались: ужасен был вид водяного монстра.       — Что это?.. — прижавшись к руке чародея, спросил Альфред дрожащими губами.       — Это Водяной. Речное языческое божество, — шепнул Иван.       Монстр снова издал дикий рев, похожий на медвежий, и Брагинский, заслонив собой Джонса, вдруг грозно и также по-звериному зарычал в ответ. Водяной монстр суетливо завертелся, оглядываясь кругом, так что на теле его образовались мелкие глубокие воронки. Наконец, заметив на берегу Ивана, монстр весь подался вперед, склоняясь над атаманом и чародеем, обдавая их влажным, болотным дыханием и роем брызг. Разбойники, еще остававшиеся на берегу, с криками кинулись наутек. Альфред увидел, что у монстра обозначились голова, крошечные старческие глазки, длинная седая борода, костлявые руки и рыбий хвост. Водяной как-то весь уменьшился, но не перестал с грозным видом нависать над берегом. Казалось, рычание его было речью, но Джонс не мог разобрать ни слова. Зато Иван прекрасно понимал Водяного; лоб чародея был нахмурен, и весь вид выражал крайнее беспокойство.       — Чего он хочет от нас? — прошептал Альфред. — Убить, утопить, сожрать?..       — Он говорит, что мы обидели его дочерей, — слегка обернувшись, ответил Иван.       — Каких еще дочерей?!       Но тут Джонс весь похолодел от ужаса, заметив в волнах головы кровожадных красавиц-русалок. Они противно кричали и визжали, указывая пальцами на Ивана. Водяной вдруг тоже гневно, утробно зарычал на чародея, так что тот весь покрылся ознобными мурашками.       — Слушай, а не ты ли случайно обидел его дочерей? — спросил Джонс, прячась за спиной Брагинского.       — Ну спасибо! А то без тебя я бы ни за что не догадался! — огрызнулся Иван. — Ясное дело, что я.       Водяной заговорил и смысл его речей был, как позже перевел Брагинский, таков:       — Ты, злой христианский колдун, соблазнил моих несчастных крошек, моих милых дочурок! — даже сквозь злобный рык пробивалась отеческая нежность. — И они страдают, очень страдают, всё вздыхают и льют слезы под серебряной луной. Что ты скажешь на это, злой чародей?       — Вообще-то твои «крошки» собирались оставить от нас одни белые косточки! — возразил Иван. — И ничего я их не соблазнял, ну так — пошалил немножко! — Брагинский даже как будто обиделся.       — Нет, злой чародей, — Водяной грозно замотал седой бородой, — без возмездия ты не останешься! Ступай за мной, в подводное царство, и утешь моих дочурок — да так утешь, чтобы они не пролили больше ни единой слезинки. Тогда и расквитаемся с тобой.       — Что он тебе предлагает? — спросил обеспокоенный Альфред, наблюдая, как русалки злобно смеются и хлопают в ладоши, показываясь до груди из волн. — Они хотят тебя сожрать?       — Скорее, изнасиловать, — шепнул бледный Иван. — А сколько у тебя дочерей? — спросил он водяного.       Альфред опасливо выглядывал из-за плеча Брагинского: голов русалок было что камней на речном берегу или бутонов в цветнике. Прекрасные речные девы припадали к отцу и с капризной, ребяческой мольбой шевелили мраморными губами.       — Всех шестьдесят шесть, — ответил Водяной. — Каждая с тобой спознаться желает — и не раз.       Иван нервно сглотнул, и по лицу его было понятно, что он производит в уме какие-то сложные подсчеты. Он даже пальцы загибал для верности. «Шесть, да еще шесть, да еще, да еще моих шесть… Господи…» — бормотал Брагинский, чувствуя на своем теле плотоядные, развратные взгляды русалок.       — Нет! — вдруг закричал он Водяному в отчаянии. — Я не пойду за тобой! Я же помру!       — Не пойдешь?! — возмутился Водяной, и вслед за ним заплакали русалки.       — Не пойду! — озлобленно повторил Иван. — Ступай обратно в свое подводное царство! — он махнул руками на Водяного, и тот отпрянул от берега. — Иначе я натравлю на тебя Жар-птицу: она устроит тебе такую жаркую баню, что век не забудешь! Брысь! Кыш!       — Ах, злой чародей! — в гневе зарычал Водяной. — Да будет так! Я отомщу тебе! Отомщу!..       И Водяной вместе с обиженными, рыдающими дочерьми скрылся в глубокой воронке. Река снова посветлела и усмирилась. Жители Береговой стали робко выглядывать из-за заборов, деревьев, хлевов и изб. Поняв же, что водяной дух безвозвратно скрылся в темной пучине, они, радостные, бросились к Ивану, благодаря и восхваляя его: «Батюшка чародей! Спаситель наш!» Брагинский не без гордости усмехался, уже намного увереннее встречая дружелюбных туземцев.       — Альфред?.. — обратился Иван к атаману, но того рядом не оказалось.       Джонс лежал на речном песке без сознания.       — Альфред! — Брагинский упал рядом с ним на колени, приподнимая его голову и ощупывая его холодный лоб.       — Что с юным атаманом?! — воскликнул подбежавший к ним Петр. — Он дышит?!       — Дышит, дышит, — вдруг слабо улыбнулся Альфред, открывая глаза; лицо его, однако, было обморочно бледно, а голубая радужка — темно-синяя, мутная, как воды Волги. — Я, видимо, с непривычки: все эти русалки, водяные… такая чушь…       Иван бережно смахнул золотистую челку со лба Альфреда, однако тот, морщась, оттолкнул руку чародея и сел.       — Сказал же: я в полном порядке! Отстань! — раздраженно сказал Джонс.       Брагинский гневливо закатил глаза, а Петр, заметивший их маленькую размолвку, засмеялся и воскликнул:       — Нечего вам тут валяться, юный атаман! Люди праздновать хотят, веселиться хотят, пир нам готовят, вставайте! — он подхватил не успевшего возмутиться Альфреда за талию и поднял его на ноги.       Жители Береговой и разбойники, увидев, что атаман жив и здоров, обрадовались пуще прежнего и шумной толпой повалили вслед за ним и Петром в деревню.

2.

      Иван держал перед собой круглое зеркальце и гляделся в его серебристую, покрытую трещинами гладь. Рядом, на ковре, положив голову на Ивановы колени, сидела Алконост. Полная грудь ее слабо волновалась; коса, три раза обернутая на затылке, небрежно упала на левое ухо и прикрыла часть ее румяной щеки. Девушка с мечтательным видом любовалась мужем, одетым в черный, расшитый кровавыми ягодами и золотыми цветами длинный кафтан. Брагинский, тем временем, недовольно осматривал свое отражение: то золотую серьгу с крупным алым рубином, то свое исцарапанное, бледное лицо, то шею, на которой виднелся ярко-красный след от ожога. Цепь и обруч с него наконец-то сняли.       В комнату роскошного терема, куда местные жители поселили сначала всех чародейских жен, а затем и самого Ивана, вошла Наталья.       — Прихорашиваешься? — спросила она несколько ядовито.       Иван хмыкнул, но ничего не сказал. Сестра явно была чем-то расстроена. И он прекрасно знал, по кому томилось ее девичье сердце.       — Где Сирин? — спросил чародей.       — У отца, — ответила Алконост. — Покликать ее, что ли?       — Пускай, — безразлично пожал плечами Иван. — Сама прибежит, как соскучится.       — А ведь он тебя люто ненавидит. Отец то ее, — заметила Наталья, садясь рядом с братом за стол. — Хорошо, что бо́льшая часть жителей Береговой не на его стороне, а на стороне Альфреда, а значит, и на твоей. Ведь этот англичанин…       — Американец, — нахмурился Иван.       Наташа цыкнула и не менее выразительно, чем брат, закатила глаза.       — Да какая разница? — возразила она. — Не перебивай! Так вот, Альфред, после того, как тебя схватили, всего за несколько месяцев умудрился сколотить разбойничью шайку и побрататься с жителями Береговой. А они, старообрядцы, в этой деревне — всё коренные жители, а не пришлые, и хорошо помнят смутные времена, когда тебя еще тут и в помине не было. Знают, что гневать тебя не стоит — не то ни Земля, ни Волга кормить не будут. Против же Братства Золотого Креста, которое шесть лет тому назад возглавили Байльшмидты, они восстают и признавать за хозяев не желают.       — Недо́бро, — задумчиво сказал Иван, рассматривая золотые кольца с самоцветами на своих пальцах. — А что местные жители думают насчет… — Брагинский запнулся, — насчет одного щекотливого обстоятельства, связанного с нашими родителями?       Наталья помрачнела, хотя в словах Ивана для нее не звучало ни единого упрека.       — Слухи, конечно, ходят, но тут мало кто им верит. Многие думают, что Байльшмидты просто клевещут на тебя, — ответила она. — Но скажи, как же ты оказался на казни и почему ты был с ним?       — Тебе всё его подавай. Сколько раз я говорил: верная голубка легкомысленному соловью — не пара.       Наталья надулась и скрестила на груди руки. Иван коротко усмехнулся на ее жест.       — Феликс сказал, чтобы я непременно просил магистра взять меня на казнь. Не понимаю, откуда он знал, что разбойники готовят нападение. И знал ли он об этом?       Однако, заметив, что глаза Наташи заблистали в надежде, Иван тут же переменил тон:       — Но Феликс точно не собирался меня освобождать. Ты сама всё видела и сама с трудом отбила меня у него.       — Тогда зачем бы ему всё это устраивать? — возразила Наталья.       — Ах, да брось уже говорить о нем! Знаешь же, как я не люблю Феликса!       — И с самого начала не любил, хотя тогда он еще не успел ничего дурного сделать, — пробурчала Наташа.       В эту минуту в окно что-то яростно заскреблось и заколотилось, как будто ветка, колеблемая бурей. Иван поднялся и распахнул ставни. На подоконнике сидел черноглазый, золотокрылый сокол.       Окно Ивана выходило на главную деревенскую площадь, где развернулась веселая ярмарка по случаю окончания сбора урожая и возвращения атамана. Устраивали разные соревнования, бои на кулаках, лазанье по столбу, перетягивание каната, стрельбу из лука и тому подобное. Толпа нарядного, смеющегося народа собралась возле высокого чародейского терема; люди окружали Альфреда, который приветственно махал рукой Ивану и что-то выкрикивал. За спиной его чародей заметил колчан со стрелами. Брагинский отвернулся от окна, вынул из кармана клочок бумаги, обмокнул перо в чернильницу, стоявшую тут же на столе, и написал записку: «Выстрелишь из лука и попадешь прямо в цель, я тебя, Альфред, поцелую и приласкаю. А тебе позволю то же самое». Потом Иван погладил сокола по хищно загнутому клюву и привязал алой лентой послание к его лапе. Ласковая птица, взмахнув крыльями, слетела вниз и закружила над головой Джонса. Письмо было доставлено и прочитано. Альфред улыбнулся и, объявив, что тоже будет соревноваться, выхватил из колчана лук и стрелы; разбойники рукоплескали своему бравому атаману. Брагинский с любопытством облокотился на подоконник, вытягивая шею. Альфред приблизился к стрельбищу и твердой рукой направил стрелу в мишень, стоявшую в нескольких десятках шагов от него.       — Понятно теперь, зачем прихорашивался, — ехидно шепнула Наталья.       — Прибью! — шикнул на сестру Иван, и та, смеясь, отскочила в сторону.       Толпа вдруг разразилась изумленными возгласами. Брагинский, пропустивший выстрел, снова выглянул в окно и был поражен. Стрела попала точно в цель. Альфред, заслонив рукой лицо от яркого осеннего солнца, глядел на Ивана. Сердце у Брагинского сильно, гулко забилось; он густо-густо покраснел. «Как же это?.. Разве Ал умеет так хорошо стрелять? Я ведь не знал, он, может быть, на большой земле этому выучился», — подумал в смятении чародей. Тогда Джонс вынул вторую стрелу и снова натянул тетиву, широко отводя локоть и расправляя сильные плечи. Стрела, мгновенно просвистев, тоже угодила в центр круга. Но удивлению и восторгу людей не было предела, когда заметили, что вторая стрела расщепила первую пополам. Иван кусал губы от отчаяния, наблюдая, как Петр с криком «Ай да атаман!» бросился обнимать Джонса.       «Нет, да как же! Этого не может быть! Стрелы наверняка зачарованные! Это уж непременно! Ах, что я пообещал?!» — прошептал про себя Иван.       Но общее внимание было развлечено появлением купцов, пестрый караван которых въезжал через крепостные ворота. На вратах висел щит, расписанный красными драконьими головами. Купцы прибыли из града Китежа; они спешно снимали товар с телег и вьючных животных, зазывали людей. Иван из окна проследил за тем, как Альфред побежал прямо к терему, где жил Брагинский с женами.       — Наташа, Наташа, скажи ему, что… — забормотал Иван, краснея еще сильнее, — что я болен, что я не могу с ним говорить, скажи хоть, что я умер, но отвадь его от меня!       Наталья посмеивалась, разглядывая смущенного, испуганного брата.       — Чего ты там ему понаписал? — спросила она, ехидно закрывая рот рукой. — Да, ладно, можешь не трудиться объяснять, я и без того знаю.       — Ну ступай, дура, уведи его! — толкнул сестру Иван.       Наталья закатила глаза и обернулась, чтобы идти к двери, но — поздно! — Джонс уже стоял на пороге. Глаза его горели, как раскаленные угли, он дышал нервно, восторженно и улыбался белозубой, предвкушающей улыбкой.       — Ваня! — почти закричал Альфред.       — Думаю, нам лучше оставить вас наедине, — сказала Наталья и, взяв за руку Алконост, увела ее из комнаты; и тщетно Иван бросал отчаянные, умоляющие взгляды в сторону девушек.       Джонс решительно приблизился к Брагинскому, а тот смущенно заправил прядь пепельных волос за ухо и опустил глаза. Внутри Ивана всё переворачивалось, трепетало, звенело. Альфред ухватил его за локоть и потянул уже к себе, но чародей, коротко вскрикнув, оттолкнул Джонса.       — В чем дело? — изумился атаман. — Разве не ты написал записку, в которой обещал целовать меня и позволять делать с собой то же? — он погрозил Ивану пальцем. — Или надеешься отвертеться? Ну не-е-ет!.. На этот раз я победил.       Брагинский высокомерно приподнял подбородок.       — Но это подлый выигрыш. Ты жульничал! — возразил он.       Альфред скептически пожал плечами и ответил:       — Пускай, что так. Одна старуха продавала на базаре в Береговой разные магические вещицы, каких и у тебя много: ковер-самолет, сапоги-скороходы и стрелы, которые сами летят точно в цель. Я и купил их за несколько золотых монет. Многих рыцарей поразил я этими стрелами, намереваясь освободить тебя из замка Ордена.       — Но ты не освободил меня, а сам же угодил в ловушку.       Альфред нахмурился и помрачнел, видимо, тот факт, что Иван при помощи сестры, а вовсе не атамана, умудрился вырваться из рук рыцарей, крайне задевал самолюбие Джонса.       — Значит, ты не собираешься выполнять свое обещание? — Альфред вынул из кармана записку, перевязанную алой лентой, и повертел ею перед лицом чародея.       Брагинский усмехнулся, за каймой тонких губ показался ряд злых зубов. Он вдруг резко подался вперед, и изо рта его вырвался ярко-голубой язык пламени, мгновенно зажегший клочок бумаги. Альфред, вскрикнув от неожиданности, бросил горящую записку на пол, и Брагинский растоптал ее ногой.       — Гуляй, мальчик мой, — Иван обворожительно улыбнулся Альфреду и подмигнул обоими глазами. — Не припоминаю, чтобы я обещал тебе что-то.

3.

      Альфред сидел во главе стола среди пирующих разбойников, которые играли на балалайках и гуслях и пели удалые, протяжные песни. Широкий стол ломился от дичи, вин и восточных сладостей. Но не радостен был Альфред, он не ел и не пил. Облокотившись на стол и подперев кулаком щеку, смотрел он исподлобья на всех тяжелым, окаменевшим взглядом. На плечах Джонса лежал черный соболиный мех, на спинке его стула сидел охотничий сокол, которого ему подарил глава деревни Батый. А разбойники пели:

Не шуми, мати зеленая дубровушка, Не мешай мне доброму молодцу думу думати. Что заутра мне доброму молодцу в допрос идти Перед грозного судью, самого царя. Еще станет государь-царь меня спрашивать: Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын, Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал, Еще много ли с тобой было товарищей? Я скажу тебе, надежа православный царь, Всеё правду скажу тебе, всю истину, Что товарищей у меня было четверо: Еще первый мой товарищ темная ночь, А второй мой товарищ булатный нож, А как третий-то товарищ, то мой добрый конь, А четвертый мой товарищ, то тугой лук, Что рассыльщики мои, то калены стрелы. Что возговорит надежа православный царь: Исполать тебе, детинушка крестьянский сын, Что умел ты воровать, умел ответ держать! Я за то тебя, детинушка, пожалую Середи поля хоромами высокими, Что двумя ли столбами с перекладиной.¹

      Альфред рассеянно прислушивался к разговору товарищей.       — Китежские купцы поговаривают, будто скоро начнется голод и будто бы войска Ордена вот-вот заявятся сюда, чтобы возвратить чародея. Как он дорог им, этот колдун! А всех зачинщиков мятежа в Береговой магистр грозится перевешать. Нас то бишь.       — Что не весел наш атаман? — спросил Петр, поднимая золотую чарку вина. — О чем его мрачная думка?       Альфред молчал; его глаза горели темно-синим пламенем, его губы кривились от накипевшей злобной досады. Он вспоминал Ивана, который после двух жестоких отказов, так и не подпустил Джонса к себе. И это повторялось снова и снова: сначала поманит, как будто специально, как будто наслаждаясь бессилием и беснованием Альфреда, а потом беспощадно оттолкнет, и сам черт не разберет, что творится в голове чародея.       На рассвете всходил Альфред к Ивану в терем. Душа Ала была нараспашку, он светло улыбался, предвкушая любезную встречу. Брагинский, встрепанный, разнеженный теплом постели, в одной рубахе, сонно потягивался и говорил:       — Солнце золотое выглянуло. Да мне день не мил, мне ночь мила!       И он подзывал к себе черноокую Сирин, усаживал ее к себе на колени и, как будто не замечая Альфреда, принимался целовать девушку в губы, плечи и грудь. А Джонс стоял у дверей, весь, как огонь, как натянутая струна, и смотрел на раскрасневшегося Ивана. Из полуоткрытых улыбкою губ Брагинского, выказывавших два ряда белых, ровных, как жемчуг, зубов, вылетало порывистое дыхание, слегка приподымая его ноздри. Он дышал скоро, прерывисто, жадно впивая в себя воздух, как будто ему теснило сердце, и целовал нежную смуглую кожу улыбающейся Сирин. В темно-лиловом взгляде Ивана плескался сладким вином вакхический жар. И Джонс, сгорая в неизъяснимой муке, покорно ожидал, пока Брагинский натешится со своей женой, и не смел двинуться с места без его позволения.       На закате отыскивал Альфред Ивана в лесу, оперившемся огненно-осенним золотом. Джонс хмурился, и зловещее, похожее на зарождающееся безумие, чувство терзало его душу. Брагинский закрывал лицо руками, сквозь пальцы которых пробивался яркий румянец, и густым, серебристым голосом говорил:       — Солнце золотое спряталось. Но мне не мила больше ночь, мне мил день.       И Брагинский обнимал белую стройную березу и лукаво улыбался Альфреду. Иван был так чудно прекрасен, что атаман едва выносил его знойный взгляд. В глазах чародея светилось радостное, гордое чувство, осознание своей силы, своей без покрова, без тайны красоты, и он смеялся сверкающим смехом, но, как ножом, резало этим смехом Альфреда. Иван не давался, веселился, звал, манил к себе и вновь ускользал из объятий. То напускал на себя гордый и непонимающий вид, то потешался над неловкостью и привязанностью атамана. Это было невыносимо. Странные вещи говорил Иван. Он говорил: «Не ходи за мной, сокол ясный, всюду, как тень. Не гляди на меня так, будто я Чудо-Юдо Морское. Не проси от меня всех этих ребяческих ласк и глупых поцелуев, я расточал их достаточно в своей жизни: на тебя не хватит. Не тесни моей свободы, ясный сокол, не смущай моего сердца. Я вольная птица, и ты лети своей дорогой. Мир велик, Небеса просторны, разлетимся, крыльями друг друга не заденем, но, если столкнемся мы с тобой, не миновать беды».       Иван смеялся и тихо издевался над Альфредом, и кровь Джонса с каждым часом делалась всё гуще, всё чернее, всё горячее.       — Или появилась у нашего аматана зазнобушка? — спросил Петр, так что разбойники громко и одобрительно рассмеялись.       — Вовсе нет! — возмутился Альфред.       — Точно! Точно! — закричали разбойники. — Появилась!       — Нет! — почти в отчаянии воскликнул Джонс.       — Но, видно, красавица к вам не благоволит, — догадался Петр. — Так одарите ее подарками, шелками, драгоценностями и золотом.       Альфред с досадой отвернулся. Разбушевавшиеся разбойники зашумели пуще прежнего.       — Неужели гордая девица всё равно не желает отдаваться нашему славному атаману? — догадался Петр и хитро заулыбался. — Так мы ее под покровом ночи выкрадем из светлицы и обвенчаем с вами во святой церкви! Родители ее еще «спасибо» нам скажут. Какая девица не захочет идти замуж за нашего храброго атамана!       — Верно! Верно! — поддержали разбойники.       Альфред ударил кулаками по столу, вскочил и выбежал на крыльцо. Голова его горела, и даже блеск звезд и луны ослеплял его.       — Юный атаман?..       — Оставь меня, Петр!       — Юный атаман, давайте выкрадем девицу.       — Не выкрадем, не выкрадем! Оставь меня, Петр! И не девица он вовсе!       — Как, юный атаман? Неужели вы влюбились в юношу? Ведь это баловство, ведь это несерьезно! Вам надо женщину! — но внезапно тон Петра изменился, и он прошептал: — Атаман, вы неспокойны, вы угрюмы и задумчивы. Но вы забыли, что на этой земле вы господин и властитель.       Альфред удивленно обернулся к Петру, родниково-прозрачные глаза которого теперь загадочно сверкали в лунных переливах. Лицо разбойника было мраморно-холодным и строгим.       — Да, — кивнул Петр. — Наш бравый атаман, мы положим за вас голову. Если бы не вы, кем бы мы были? И если вы прикажете, вся Береговая всколыхнется и последует за вами. Так неужели же вы боитесь силой брать то, что желаете?       — Что ты такое говоришь, Петр? — смутился Альфред, и всё в атамане смутилось от этих сладких слов, ведь они были чистой правдой.       — Вы — господин, вы — властелин, вы — король, — сказал Петр. — Но какая-то тварь смеет не подчиняться вам. Возьмите же ее насильно, вы имеете на то полное право. Иначе так и останетесь с пустыми руками и с пустым сердцем.       Альфред вспомнил об Иване, об этих мучительных рассветах и закатах, об этих горьких полынных поцелуях, что когда-то он чувствовал на своих губах, об этих медовых прикосновениях, которые однажды довелось ему испытать. Вспомнил вдруг, как Иван сказал вчера: «Не думаешь же ты всерьез, что я тебя за равного себе почитаю? Я ничем тебе не обязан, ни своим спасением, ни своей свободой. Да к тому же — я не занимаюсь любовью с глупыми, капризными детьми».       И злоба зажглась в Альфреде, и злоба эта больно обожгла его лоб.

4.

      — Батюшка чародей, умоляю вас, помогите, сил никаких нет!       Иван раздраженно закатил глаза и вздохнул: его уже полчаса донимала какая-то сгорбленная старушонка, похожая на дряхлое деревце, и он не мог ее прогнать.       — Домовой совсем от рук отбился, не помогает, а наоборот, всё, скверный такой, мне пакостит: пироги в печи сжигает, вещи прячет, молоко проливает, — жаловалась старуха, стоя посреди Ивановой комнаты и кланяясь. — Помогите, Богом вас заклинаю.       Чародей брезгливо поморщился.       — Может, он у вас помирать собрался? — рассудил Иван. — Ну знаете, домовые рождаются стариками, а умирают младенцами, а от младенцев толку мало, вот он всё и портит.       — Нет, батюшка, не помирает он у нас, а просто вредит. Никакой управы на него нет. Сходите, пожалуйста, да поучите его уму-разуму, ведь вы колдун.       — Я, положим, колдун, но со всякой языческой нечистью не люблю возиться, — сказал Иван.       В комнату заглянула Наталья, которая услышала разговор брата и старухи из своей светлицы. Она строго нахмурила серебристые брови.       — Сходи, брат. Помоги милой женщине, — сказала Наташа, и заметив, что Ваня собирается взбунтоваться, нахмурилась еще грознее: — Сходи, не убудет с тебя!       — Не пойду! — Иван наморщил нос и резко поднялся, оправляя полы кафтана.       Он вышел из терема вслед за старушкой, и она, семеня, опираясь на клюку, повела его мимо изгородей и изб по улице. Туземцы, встречая чародея, крестились и почтительно кланялись. Иван старался никого не замечать. Наконец они подошли к низкой, почерневшей избе с закоптелой печной трубой. Войдя туда вслед за старушкой, чародей огляделся в поисках домового, но того нигде не оказалось. Тогда Брагинский взял стоявшую в углу метлу и полез на белую русскую печь, надеясь за ней или под ней обнаружить домашнего духа.       — Ну где ты, бесполезный, противный бездельник? — бурчал себе под нос недовольный Иван. — Нет у меня времени с тобой возиться. Эй, бабушка! Что-то не вижу я у вас никаких домовых!       Но изба была пуста. Брагинский слез с печи и попытался открыть дверь, чтобы выйти наружу. Дверь оказалась заперта. «Странно», — подумал Иван.       Вдруг ему показалось, что комната как-то уменьшилась и потемнела. Единственное окно заволокло тьмой, в углах копошились огромные пауки. Сердце Брагинского тревожно, коротко забилось. Ему стало душно, стало жарко. Иван попытался выломать дверь, но она не поддавалась. А стены продолжали незаметно сужаться, превращая черную, горячую внутренность избы в гроб. Брагинский перепугался не на шутку, заколотил кулаками в дверь, в окно, он шептал, выкрикивал заклинания и заговоры, но тщетно: темные бревенчатые стены неотвратимо надвигались. Иван, задыхаясь, бился в узком гробу, скребясь, как загнанный в ловушку зверь, выламывая под корень ногти и чувствуя, что его вот-вот расплющит.       «Стрелы зачарованные!» — успел подумать в последний момент Брагинский; жгучий, смолистый яд влился в его нос, глаза и рот, и он потерял сознание.

5.

      Очнулся Иван в незнакомой комнате, устланной мягкими персидскими коврами. Заходящее солнце сыпало снопом свои розово-алые лучи сквозь окно. Брагинский чувствовал себя избитым и больным, ему казалось, что его тело налито свинцом. Голова слегка кружилась. Иван вдруг заметил, что вместо кафтана он одет в сарафан с длинными белоснежными рукавами, с черной, украшенной багряными кружевами юбкой и темно-золотым поясом. Руки его были увиты малахитовыми и янтарными браслетами, а шея — жемчужным ожерельем. Кто-то переодевал его, кто-то прикасался к нему. Иван вздрогнул и судорожно ощупал свою грудь.       — Боже, нет, нет, нет! — отчаянно прошептал он, шаря руками по ковру вокруг себя.       — Ты что-то потерял?       В дальнем темном углу, лишь слегка зарумяненному закатной кровью, возле огромного сундука, стоял Альфред. Его поза, выражение его лица были зловещи, враждебны и напряжены, как будто он собирался в любую секунду сорваться с места и напасть на Ивана.       — Ах, это ты! — с облегчением улыбнулся чародей и протянул к Альфреду руку мягким, просящим жестом. — Верни, я знаю, оно ведь у тебя. Не будем ссориться. Зачем оно тебе?       Альфред молчал. Его глубокие, чужие глаза злобно сверкали из-под сдавленных вместе золотистых бровей.       — Верни, Ал, миленький, оно мое, — ласково повторил Иван.       Альфред вышел из угла. Брагинский пристально следил за приближающимся атаманом, за его странной, развязной походкой, за чертами его лица, которые поминутно вздрагивали и искажались — не то от ненависти, не то от возбуждения, не то от торжества. Это был какой-то другой Альфред. Джонс приблизился к чародею, протягивая свою руку к его раскрытой ладони. Брагинский обрадовался, что сейчас атаман возвратит ему украденное сердце, и нежно улыбнулся, но внезапно почувствовал на своих пальцах холод и тяжесть. В руке чародея лежал крупный камень. Брагинский вскрикнул и бросил его в Альфреда, но тот увернулся, смеясь с наслаждением и злорадством.       — Отдай! Верни сейчас же! Оно моё, моё! — гнев пробегал волнами по жилам Ивана.       — Я так долго носил его при себе и не умел воспользоваться. Теперь я исправлю свою ошибку, будь спокоен, — с жестокой усмешкой, от которой на щеке его возникла ямочка, сказал Джонс.       — Кто помог тебе всё это провернуть? Отвечай! — Иван поднялся на ноги, путаясь в длинном подоле своей юбки. — На острове, кроме меня, нет других волшебников!.. — однако Брагинский вдруг осекся; губы его задрожали; он хотел было шагнуть к Альфреду, но вновь наступил на край своего сарафана. — Черт! Что за тряпки ты меня напялил?! Где моя одежда?       Альфред нагло развел руками.       — Это теперь твоя одежда, душенька, — ответил он. — Эй, эй, не стоит! — Джонс погрозил пальцем Брагинскому, который в ярости сжал кулаки. — Одно неверное движение или неповиновение с твоей стороны, и я проткну кинжалом твое драгоценное сердце. Если же ты убьешь меня или поранишь, то за меня это сделает кое-кто другой.       — Издеваешься?! Нет, ты не можешь быть серьезен! Ведь тогда я погибну!       — Правда? — Альфред по-детски жестоко и радостно рассмеялся; кажется, он был в восторге от всего происходящего. — Что за беда? Не хочешь помирать — подчиняйся… Ваня!       Бледный Иван растерянно смотрел на Альфреда и бормотал:       — Но как же так?.. Разве я сделал тебе что-нибудь плохое? Разве мы не были… почти друзьями?..       Джонс опять засмеялся злым, дерзким смехом.       — Интересные у тебя понятия о дружбе и любви!       — О какой любви ты говоришь? — Иван брезгливо поморщился.       — О моей к тебе.       — Вот вздор! Ты не шутишь?! — рассмеялся Брагинский, но лицо Джонса было так мрачно-безумно, так неподвижно-ожесточенно, что смех Ивана оборвался.       — Ты думаешь, я самовольно решился идти на заклание, а потом выбрал ночь с тобой вместо жизни из прихоти? Думаешь, я сколотил разбойничью шайку, нападал в лесах на обозы рыцарей, а после едва не лишился головы на гильотине от скуки?       — Нет, почему же? Просто ты глупец, — небрежно ответил Иван.       — Хорошо. Я — глупец. Но ты еще больший глупец, раз попался в мою ловушку, — Альфред вплотную подошел к чародею и прикоснулся к его волосам, пальцами провел по овалу лица, от виска к подбородку.       Брагинский отпрянул; удивленно и язвительно скривились его губы.       — Хорошая жена подчиняется мужу, — закипая от бешенства, прорычал Джонс.       — О, когда найдешь такую — приведи ко мне, — возразил Иван. — Впрочем, ты, наверное, никогда и женщин то вблизи не видел, раз имеешь о них такое интересное понятие.       Альфред вдруг обнял Ивана за талию и прижал к себе. Юбка на Брагинском мягко колыхнулась, браслеты и ожерелья слабо звякнули. Джонс жадно вдыхал туманно-горький запах ладана, полыни и меда. Как только Иван попробовал оттолкнуть его, Альфред с жестокой ухмылкой предупредил:       — Еще раз так сделаешь, и я действительно разозлюсь. Понимаешь?! Разозлюсь! Открой рот.       Иван, презрительно наморщившись, приоткрыл губы, в которые Альфред тут же впился долгим, мучительным поцелуем. Щеки Брагинского полыхнули румянцем. Или это был только закатный огонь? Джонс не знал, но весь изнывал от страсти, ему было хорошо, как никогда прежде; всё бытие остановилось для него, весь мир перестал существовать.       Альфред отступил на два шага и, чтобы удостовериться в силе своей власти над чародеем, чтобы продлить этот сладостный миг торжества, продлить прелюдию пыткой гордости, приказал:       — Поклонись мне!       Губы у Ивана задрожали, он хотел было что-то сказать, бешенство сверкало в его глазах, тяжкая душевная боль отражалась на красивом бледном лице. Наконец Брагинский поклонился Джонсу в пояс, коснувшись пальцами правой руки пола.       — Какой ты послушный! — со злорадным умилением сказал Альфред. — Всегда бы ты был таким, мне бы нечего было больше желать в этом мире. А теперь — сыграй мне что-нибудь. Ведь ты умеешь, — Джонс указал на гусли, лежавшие на сундуке.       Иван, однако, не двинулся с места.       — Ты оглохла, девочка моя? — оскалился Альфред.       Иван закатил глаза и зашевелил в воздухе пальцами: гусли вдруг сами заиграли нежную, тихую мелодию. Альфред восторженно улыбнулся и вновь притянул к себе несопротивляющегося Ивана.       — Потанцуем, Ваня? — предложил Джонс.       — Как скажете, — кисло ответил Брагинский.       — Хозяин, — подсказал ему Альфред.       Иван судорожно усмехнулся от подобной наглости, но атаман не шутил и не шутя повторил:       — Как скажете, хозяин.       — Ты издева… — Брагинский сглотнул свое возмущение и, ядовито наморщив нос, сладеньким голосом сказал: — Как скажете, хозяин.       Альфред положил руки Ивана к себе на плечи и, обняв его за талию, осторожно повел в танце. Тихая, журчащая ласковым ручейком мелодия разносилась по залитой идиллическим оранжевым сиянием комнате. Джонс опьяневшим взглядом осматривал Брагинского, его стан, стянутый поясом старинного сарафана, его ладони в браслетах и перстнях на собственных плечах, его руки в нежной ткани рукавов, его шею, вокруг которой виднелся след от ожога и белел крупный речной жемчуг. Иван не поднимал глаз, его посыпанные воздушным пеплом ресницы мелко дрожали на щеках; золотая серьга — кольцо с пестрыми самоцветами, — мягко покачивалась в его ухе.       Но вдруг странная улыбка тронула губы Брагинского, он поднял томно-лиловые глаза на Джонса, так что того проняло огненной, сладострастной дрожью.       — Что ты задумал? — насторожился Альфред.       — Ничего. Просто мне стало скучно, и музыка, и вальс наводят на меня тоску. Давай повеселимся!       Иван взмахнул рукой, и не только гусли, но и лежавшие тут же рядом балалайки, бубны, трещотки, ложки загремели, забренчали, застучали.       — Танцуй, Альфред! — воскликнул Иван. — Пока не упадешь от изнеможения!       И Джонс почувствовал, что тело больше не повинуется ему. Руки и ноги его сами собой стали выкидывать судорожные, быстрые движения. Альфред пустился в дикий, безудержный пляс, а Иван весело смеялся, хлопая в ладоши. «Останови это! Сейчас же останови! А то я накажу тебя! — угрожал Альфред. — Ваня, останови, прошу, я не могу больше!» Танец Джонса продолжался не час, не два, больше, без передышки. Альфред задыхался от бешеного ритма, обливался по́том, перед глазами у него зеленело, наконец, он, вскрикнув, упал на пол и потерял сознание.       Иван сидел на узкой лавке, закрыв лицо руками. За окном стояла глубокая ночь. В обрамлении серебристых туч светил кроваво-красный диск луны, который, казалось, бросал на Брагинского растерянный, изумленный взгляд. Иван думал, что ему несладко придется после подобной выходки и что, конечно, Альфред отомстит. Но неужели, неужели Джонс и вправду так жесток? Да, Ал был взбалмошным, эгоистичным, непредсказуемым ребенком, но Иван верил, что самая душа у Альфреда добрая и хорошая.       Наконец Брагинский как будто очнулся от своих мыслей, подскочил на ноги и принялся торопливо перебирать вещи в комнате, открывать сундуки и шкафы, приподнимать ковры, осматривать стены в поисках какого-нибудь тайного хранилища. Впустую!       Измученный танцем, Альфред крепко спал. Иван подошел к нему и опустился рядом с ним на колени, подкладывая ему под голову круглую, вышитую золотыми узорами подушку. Смуглое, в крошечных коричневых пятнышках лицо Альфреда было умиротворенно и красиво. Иван тронул его золотистую челку и вдруг — с шипением отдернул руку. На лбу Джонса светилась языческая печать, как бы клеймом выжженная на его коже. Тут Брагинский вспомнил о русалках и Водяном, который грозился отомстить чародею.       — Боже! — в волнении прошептал Иван.       Он впервые видел подобное проклятие, он даже не знал, в чем оно заключалось. То, что это заклятие сделало из Альфреда полного придурка (хотя, казалось бы, хуже уже некуда) — без сомнения! Но что еще? И как снять его? Каким бы могущественным колдуном не был Иван, как бы много опыта не перенял от своей бабушки-ведьмы, справиться в одиночку он не мог. К тому же, без сердца его волшебные чары сильно слабели. Оставалось одно — самое крайнее средство.       «Зеркало, мне нужно зеркало», — Брагинский огляделся: одно зеркало в человеческий рост в старинной дубовой оправе висело у входа. Иван подошел к нему, тронул его призрачную в лунном свечении поверхность и, глядя в свои лиловые глаза, зашептал:       — Посмотрю я на восточную сторону — с восточной стороны летит черная птица, клюв стальной, когти железные, гляну на западную сторону — оттуда птица белая летит, клюв золотой, когти медные. Вырвите меня, птицы, из терема душного, несите меня, добрые, в чистое поле, дайте мне свои крылья легкие, свои перья острые, свои души свободные — буду я вам братом!       И вдруг Иван испустил задушенный, задавленный стон боли. Он согнулся, вздрогнул в тяжелом страдании; кости внутри Брагинского заходили ходуном, со страшным хрустом стали ломаться и лопаться; по бледной, нежной коже побежали отростки — белые, пушистые перья. Брагинский встрепенулся разом, обернулся белым лебедем и вылетел в окно, в ночное небо. Царский терем Альфреда окружал частокол, ворота которого надежно охранялись разбойниками. Иван по воздуху миновал грозную стражу и, достигнув окна собственного дома, влетел туда и кубарем покатился по полу, вновь став человеком и разбудив всех своих жен и сестру.       — Ваня! — всплеснула руками Наталья. — Что с тобой приключилось?! Куда ты пропал?!       Жены переодели Ивана в его обычную одежду, расчесали его и умыли от крови, оставленной превращением в птицу. Брагинский коротко рассказал Наташе о случившемся в гробу-избе и в тереме Альфреда.       — Водяной, несомненно, наложил на Джонса проклятие, — мрачно рассуждал чародей. — Но кто-то еще помог Альфреду схватить меня и отобрать у меня мое сердце. Кроме того, Ал упоминал, что какая-то старуха продавала разные вещицы на базаре, в том числе, волшебные лук и стрелы. И некая же старуха завела меня в западню. Вот черт! Непростое совпадение! Если это правда, то дела мои очень-очень плохи… — Иван кусал и без того истерзанные губы; наконец он решительно поднялся.       — Что ты собираешься делать? — забеспокоилась Наташа.       — Собираюсь навестить нашу пра-пра-пра-черт-ее побери-бабушку, — объявил Иван. — Облачайся в латы, сестренка, мы отправляемся в лес!

6.

      Наташа старательно читала высеченные на замшелом камне слова: «Направо пойдешь — богатство обретешь, налево пойдешь — погибнешь, прямо пойдешь — вольную волюшку сгубишь, назад воротишься — с душой распрощаешься». Они стояли на распутье, возле указательного камня, посреди поляны, усеянной белыми человеческими костями и черепами. Широкую поляну заливал лунный свет, и в нем все очертания казались так же ясны, как днем.       — Ну, здорово! — в озлоблении воскликнул Брагинский.       — Может быть, направо пойдем? — предложила Наташа, придерживая вложенный в ножны меч. — Тут о каком-то богатстве говорится.       — Да на кой оно нам черт сдалось, твое богатство?!       — Не кричи, — поморщилась Наталья. — Сам тогда решай, куда идти!       Иван приблизился к камню и подумал: «Помирать — не охота, назад возвращаться — глупо и бессмысленно, да и души у меня нет, какой бы я мог лишиться. Злато и серебро нам ни к чему. А вот воля…» Иван не без робости поглядел вперед, в чащу угрюмого, язычески дикого леса. Недоброе предчувствие угнетало его, но иного пути не было.       Брат и сестра вошли в лес. Долго двигались они среди могучих дубов и высоких кленов, которые любовно сплетались над их головами своими толстыми ветвями, среди елей и сосен, томно пахнущих хвоей и смолой, среди стройных берез и нежных тополей с обнаженными тонкими корнями. Под ногами шуршала сухая трава и облетевшая листва, на груди Натальи слабо звенела кольчуга и позвякивал в ножнах меч. Однако через некоторое время Иван замер и настороженно прислушался, приложив к губам палец и призывая сестру молчать. Сквозь уханье сов и завывание ветра она тоже расслышала отчаянное, далекое «Помогите!». Наташа узнала голос.       — Феликс! — она бросилась на зов, невзирая на угрозы и предостережения Ивана, и вскоре обнаружила своего злосчастного жениха.       Рыцарь был привязан к дереву крепкими веревками; голова его была низко опущена, волосы, спутанные с травой и колючим чертополохом, закрывали лицо.       — Какая замечательная встреча! — презрительно обратился к Лукашевичу Брагинский. — Смотрю, магистр Ордена не оценил твоей услуги.       Плечи Феликса мелко затряслись, послышался его слабый, как гаснущая свеча, голос:       — Меня приказали оставить здесь на съедение диким зверям из-за того, что я упустил тебя, Янек.       Наталья вынула меч и хотела уже перерубить веревки, но брат свирепо прикрикнул на нее:       — Не сметь! Он заслужил свое наказание!       Феликс беззвучно рассмеялся и поднял лицо: глаза его в сумраке казались блестящими — не то от слез, не то от ненависти.       — Жестокий, бесчувственный тиран! — задыхаясь, проговорил рыцарь. — Ты никогда не хотел, чтобы Наташа вышла за меня! Ты с самого начала невзлюбил меня!       — А за что было любить тебя, дорогой зятёк? — возразил Брагинский. — За слабоволие или за малодушие? Ты даже ненавидеть не умеешь от всего сердца! Ты бы мог плюнуть мне в лицо или вонзить мне меч в грудь, но ты предпочел делать подлость за спиной, под крылом могущественного патрона — и купил себе титул и власть. Теперь — расплачивайся!       Феликс, кажется, не находил, что сказать. Подбородок у него дрожал, глаза на этот раз по-настоящему наполнились горькими слезами. Сердце Натальи разрывалось на части, когда она глядела на Феликса. Лицо же Ивана выражало брезгливое отвращение, как будто он смотрел на мерзкое насекомое.       — Я хотел… хотел, чтобы… я пытался спасти тебя потом… — пробормотал Лукашевич, но сил договорить у него не хватило; крупные слезы покатились по его впалым щекам.       — Ваня!.. — простонала Наташа.       Иван оскалился, выхватил меч у сестры и грубым движением перерубил веревки. Феликс сполз по стволу вниз и опустился на влажную землю, а Наташа тут же бросилась к нему, целуя его в лоб и оглаживая лицо. «Наташенька», — прошептал рыцарь с болезненно-ласковой улыбкой. Иван, злобно морща нос, наблюдал за возлюбленными, которые обнимались и целовались, точно, страдая от жажды, припадали к чистому, желанному источнику воды.       — Мне дико неприятно прерывать вас, голубки, но нам пора в путь, — сказал Иван. — Я должен вернуться до рассвета. Наташа, что с тобой? Куда ты указываешь? Чего ты испугалась?       Брагинский вдруг обернулся и увидел за своей спиной огромного, неповоротливого монстра. Он был похож на дряхлого старика, густо заросшего мхом и лесными грибами. Его густая борода — длинные зеленые травы и полевые цветы, его глаза — два желтых лунных осколка, а вместо короны на косматой голове — венец из еловых шишек. Чудовище стояло, прислонившись лапой к сосне. Оно звалось Лешим. Иван осторожно снял кафтан и начал стаскивать с себя рубаху.       — Ванечка, что ты делаешь?.. — в ужасе спросила Наташа.       — Не бойтесь, это лесной дух, он нас не обидит. Но чтобы он не завел нас в самую чащу, переоденьте вашу одежду наоборот.       Феликс и Наташа повиновались и исполнили, что сказал Иван. Тогда Брагинский обратился к Лешему:       — Эй, добрый и справедливый хозяин лесов, не покажешь, где находится избушка на курьих ножках?       Леший медлительно закрыл, вновь открыл тяжелые, как у Вия, веки, кивнул и повел путников через лес, неуклюжий и огромный, как медведь. Вскоре он указал им на тропинку, ведущую прямо к избушке на курьих ножках. Трое путников спрятались за поваленным деревом, стараясь разглядеть, горит ли свет в окне домика и курится ли дымком печная труба.       — Зачем тебе понадобилась Баба-Яга? Ты самоубийца? Она же изжарит и сожрет тебя! — изумился Феликс, обращаясь к Ивану.       — Нет, не сожрет, — возразила Наташа. — Мы ее внуки, то есть пра-пра-пра-много-пра-внуки. Я, Ваня и Оленька. Олю ты не знаешь: она осталась на большой земле, с нашей больной матерью.       — Чего?! — вскричал рыцарь, но брат и сестра так грозно на него зашикали, что Лукашевич присмирел: — Вы родня Бабе-Яге?!       — Что ты орешь, как оглашенный? — оскалился Иван. — Ну да, родня. Но очень дальняя.       — У нас в роду магический дар передается обычно по женской линии, но в нашей семье ее унаследовал Ваня, — пояснила Наташа. — Когда мы семь лет назад прибыли на остров, то отправились навестить Бабу-Ягу. Она очень удивилась, что не я колдунья, а брат.       — И вы дружны с этой жуткой ведьмой? — поинтересовался Феликс.       Иван как-то невесело усмехнулся.       — О, нет! — с горестью вздохнула Наташа. — Или ты не знаешь характер Вани? Баба-Яга пригласила нас к себе, умыла, накормила…       — Спать уложила, — Иван тряхнул кудрями, а щеки его потемнели от прилива крови. — Мерзкая старуха!       — Ваня ее чем-то очень оскорбил, обругал, а вдобавок украл у нее шапку-невидимку и Элексир Правды, — сказала Наталья. — В общем, Баба-Яга на Ваньку зуб точит.       — Есть хоть кто-нибудь в целом свете, кто бы не мечтал причинить вред твоему братцу? — ядовито спросил Феликс.       Иван приблизил свое лицо к лицу рыцаря и прошипел сквозь зубы:       — Признаюсь тебе, зятёк: людская ненависть пьянит меня не меньше, чем любовь. Всё лучше холодного безразличия.       — Ты безумец, — с суеверным ужасом возразил Феликс.       Иван широко ухмыльнулся и поднялся на ноги.       — Оставайтесь здесь. Ведьмы, по всей видимости, пока дома нет. Дальше я пойду один, — сказал он. — Наташа, если что, убегайте.       Брагинский перелез через поваленную сосну и направился к деревянной избе, угрюмо нахохлившейся, словно голодный и замерзший ворон. Изба это могла показаться самой обыкновенной, если бы не стояла на двух коротких куриных ногах с острыми когтями. Иван властно помахал живой избе рукой и приказал:       — Избушка, избушка, повернись ко мне передом, к лесу — задом!       Изба вдруг шевельнулась настороженной птицей; послышался скрип бревен, треск сухих сучьев. Исполинские куриные лапы, неторопливо переминаясь, развернули дом и опустили его крыльцом к ногам Брагинского. На ступеньках, сверкая зелеными глазами, сидел большой черный кот. Иван, величественно вскинув подбородок, вошел в избу. Кот выгнул спину и злобно зашипел, как бы предостерегая наглеца: «Прочь, иначе несдобровать тебе!»       Внутри изба была, как все избы: белая печь, деревянные лавочки, укрытые циновками, грубый стол, даже медный самовар. Но была она полна и колдовских запыленных книг, и целебных трав, и малахитово-янтарных талисманов, и шкатулок с магическими порошками, и склянок со всевозможными зельями. Иван оглядывался вокруг, раздумывая, что ему делать и как быть.       Но вдруг неподалеку, в чаще леса раздалось громкое Наташино «Ах, летит!». Брагинский вынул из кармана темно-изумрудного шелка шапку, отороченную густым мехом, и надел ее себе на голову, вмиг став невидимым. В окно избы, как ураган, ворвалась Баба-Яга, стоящая в ступе и держащая в руках корявую метлу. Жуткая ведьма с растрепанными седыми волосами и крючковатым длинным носом, усеянным черными бородавками, спрыгнула на пол, стуча по доскам костяной ногой. Иван прижался в угол за печью, следя за Бабой-Ягой, которая, обойдя избу, вдруг начала принюхиваться и, как лошадь, раздувать крупные ноздри.       — Э, — ведьма засмеялась скрипучим, зловещим смехом, — пахнет лебединой кровью и церковным ладаном. Какая мерзость! Иван, неужели это ты решил меня навестить?       Брагинский нервно вздрогнул и потеснее вжался в угол избы, надеясь, что ведьма как-нибудь его не обнаружит. Он думал, что смело выступит вперед и заставит ее отвечать, но при виде Бабы-Яги сам перепугался, как ребенок. «Мерзкая старуха!» — думал Иван в отчаянии.       — Иван-дурак, как ты осмелился явиться ко мне после всего, что натворил?       «Я дурак?!» — вспыхнув, возмутился про себя Брагинский. Желая отомстить, он, невидимый, подкрался к Бабе-Яге и крепко щелкнул ее по крючковатому носу. Ведьма пронзительно вскрикнула, размахивая костлявыми смуглыми руками. Иван засмеялся, попятился, но тут же запнулся о черного ведьминского кота и с грохотом растянулся на полу. Шапка-невидимка лежала рядом, уже не пряча своего обладателя. Баба-Яга дико лязгнула железными зубами. Брагинский вздрогнул, охнул и попытался отползти от ведьмы, но она пригвоздила его к месту за полу кафтана своей острой костяной ногой.       — Знаешь, сколько я таких Иванов-дураков перевидала за свою тысячелетнюю жизнь? — с издевкой сказала Баба-Яга, наклоняясь над чародеем. — Но ты из них — самый подлинный дурак.       — Заткнись, старуха, и отпусти меня! — воскликнул Брагинский.       — А то что, внучок? — Баба-Яга прищурилась. — Нашепчешь на меня заговор от ячменя и родимца? Нет, обмельчали нынче волшебники! А вот в мое время!..       Брагинский закатил глаза.       — Да и куда тебе такому бессердечному чары насылать?       — Значит, это ты, ты всё подстроила! — гневно закричал Иван. — Ты в сговоре с, прости господи, Водяным!       Баба-Яга пожала плечами и подняла с полу шапку-невидимку, бережно отряхивая ее от пыли.       — Да, — согласилась ведьма. — Водяной ко мне, правда, заходил на чай, жаловался на тебя. Говорил, что человек чересчур уж в себя уверовал и против всей природы восстал.       — Как мне расколдовать Альфреда?! Что это за проклятие?! — с горячим чувством спросил Иван.       — Ой, Ванюшка, ты только не плачь, дитятко мое! — Баба-Яга насмешливо покачала головой.       — Ты ведь знаешь, как снять проклятие! Ответь!       — Слушай, Иванушка, — поддразнила Баба-Яга, — ты могущественный чародей, единственный мужчина в нашем роду с колдовской силой, а до сих пор не научился говорить волшебное слово!       Брагинский скрипнул зубами и протянул:       — Пожалуйста-а-а.       — Умничка, — ведьма звероподобно ощерилась, но что-то почти ласковое зазвучало в ее голосе. — Хорошо, я дам тебе шанс узнать, как снять проклятие Водяного. Поймешь — твое счастье, не поймешь — вышвырну тебя отсюда, как слепого котенка.       Иван поднялся на ноги, оправляя свой кафтан и в полнейшем недоумении следя за старой ведьмой. Она развела огонь в печи и растопила в глиняной кружке чистый белый воск.       — Удивлен? — хитро прищурила один глаз Баба-Яга. — Гадать будешь, как Светлана².       — Вздор! Зачем это?! — возмутился Брагинский. — И почему сразу воск? Давайте, что ли, для верности курицу с зерном притащим или подблюдные песни петь станем!       Но ему всё-таки пришлось покориться: усесться на ковер, взять медный таз с холодной водой и влить в него растопленный воск. Баба-Яга наклонилась над чародеем, заглядывая ему через плечо. Первый, трепещущий луч рассвета упал в воду, перемешиваясь с воском, который создавал причудливые фигуры. Иван вздрогнул и поглядел в окно: на светлом небе гасли последние жемчужные звезды.       — Мне надо идти! — испуганно воскликнул он.       — Гляди!.. — шепнула Баба-Яга.       Брагинский рассеянно посмотрел на воск. По воде вдруг пролетела птица, кажется, сокол, мелькнули белые крылья, и зацвели чудесные цветы — розы, лилии и ромашки, — распахнулись двери церкви с крошечными маковками, как неясный дым, возникло и вновь растаяло ложе со взбитыми подушками. Иван снова перевел встревоженный взгляд на окно.       — Мне нужно идти, старая ведьма! — в нетерпении сказал он. — Скажи, как снять проклятие! Я ничего не понимаю!       — Пресвятая Богородица! — Баба-Яга всплеснула руками. — Какой же ты, Ванька, дурак! Ну и ступай себе прочь!       Избушка вдруг накренилась, подпрыгнула, так что Иван с криком покатился по полу прямо в раскрытую дверь, вывалился на крыльцо, а оттуда упал на сырую землю.       На горизонте нарождалась туманно-желтая заря.

7.

      Когда Альфред очнулся на полу, то ощутил ужасную ломоту и боль во всем теле. Он приподнял голову с подушки и внезапно вспомнил о вчерашнем. Забыв об усталости, Джонс резко вскочил на ноги; как накануне Иван лихорадочно шарил руками по ковру в поисках утраченного сердца, так Альфред в отчаянии осмотрел комнату.       Брагинский сидел на лавке, возле деревянной прялки, одетый в сарафан и украшенный жемчугами и малахитом, и пропускал сквозь пальцы тонкую белоснежную нить; веретено, как снежинка, кружилось у его ног. Вид у Ивана был самый невинный и безмятежный, казалось, вчера ничего необыкновенного не произошло. Он и не догадывался, что подобным поведением доведет Альфреда до еще большего исступления.       — Тварь! Как ты посмел ослушаться меня?! Ведь я предупреждал! — Джонс подбежал к Брагинскому, хотел схватить его за шею, но взгляд Ивана был так тверд, так полон решимости бороться до конца, что Альфред со злобой отвернулся и вышел в другую комнату.       Там атаман тщательно умылся и переоделся. Посвежевший и похорошевший, он возвратился и принялся оглядывать себя в зеркале, перед которым недавно свершал свое превращение Брагинский. Белая рубаха, вышитая багряными узорами по воротнику, темно-красные порты, черный армяк, подбитый мехом, и черные сапоги на небольшом каблуке с высокими голенищами, — всё шло к смуглому, веснушчатому, голубоглазому лицу Альфреда, к его широкой, хотя и жестокосердной, белозубой улыбке, от которой у него появлялась ямочка на щеке. Стан его был лихо подпоясан алым шелковым кушаком. Чародей исподлобья глядел на Джонса, вращая острое веретено. Альфред, видимо, удовлетворенный своим отражением, уселся на просторный диван с низкими ножками и множеством маленьких, шелковых подушек, развалился на нем с властностью турецкого султана и, наконец, соизволил обратить внимание на Ивана:       — Корчишь из себя примерную женушку? — Джонс усмехнулся с мстительной нежностью. — Однако не думай, что избежишь наказания за вчерашнее. Ты меня едва не уморил! Наверняка хотел отыскать мое сокровище, но я его хорошенько припрятал, ты зря старался! — Альфред засмеялся, но таким смехом, который не предвещал Ивану ничего хорошего. — Встань и подойди ко мне.       Брагинский обещал себе, что будет послушен ради своего и Джонса спасения, но при первых же звуках Альфредова голоса — голоса, который еще и приказывал, — в Иване заклокотало раздражение, перемешанное с яростью, уязвленной гордостью и обидой. Он инстинктивно осознал, что просто не способен повиноваться, по крайней мере без привычного упрямства и противодействия, как бы ни были сильны доводы рассудка. Брагинский не поднялся и с тупой сосредоточенностью продолжил прясть. Альфред мгновенно раздражился (да, он был действительно вспыльчив! даже без проклятия, только раньше, видимо, ему не выпадало случая показать себя во всей красе!).       — Встань и подойди ко мне, — дрожа от ярости, повторил Джонс.       Иван вдруг бросил пряжу и решительно приблизился к Альфреду.       — Чего изволишь, любимый муженек? Я весь к твоим услугам, — Брагинский изобразил издевательский реверанс, и не менее дерзкая усмешка скривила его губы; глаза его пылали непримиримым огнем.       — Раздевайся.       В лицо Брагинскому прыснула краска, и сердце его непременно бы лихорадочно забилось, если бы находилось на своем законном месте.       — Раздевайся, — совсем уже черным, глухим и охрипшим от гнева голосом сказал Альфред. — Почему я должен всё повторять дважды, Ваня?       Брагинский смерил Джонса испепеляющим взглядом и неторопливо стянул с себя алый, кружевной передник и сарафан, оставшись в одной исподней, до колен рубахе.       — Всё снимай, — сказал Альфред.       — Ну, нет! — вдруг вспыхнул Иван. — Я сыт по горло этими глупыми играми! Кем ты себя возомнил?! Я — могущественный чародей, я — повелитель Земли и Волги, мне послушны птицы, несущие на своих крыльях Огонь и Ветер, предо мной склоняются, как колосья спелой пшеницы под серпом, Жизнь и Смерть, а ты, наглый мальчишка — ведь ты в сравнении со мной мальчишка! — ты смеешь мне указывать! Уж лучше раздави мое сердце ногой, пронзи его ядовитым кинжалом, но продолжать мучиться я не намерен!       — Что ты сказал?.. — бледнея, прорычал Альфред. — Глупые игры? Мальчишка?..       — Да! Да! И знаешь, знаешь, что… — Ивана трясло от бешенства, — Гилберт Байльшмидт предлагал мне переспать с ним, взамен он бы даровал мне освобождение от казни на костре! Так вот: с каким удовольствием я бы предпочел теперь его — рыцаря, магистра Ордена, мужчину, — тебе — жалкому юнцу, выбравшему путь безбожного разбойника!       Альфред вдруг схватил Ивана за руку и дернул на себя с такой силой, что чародей не устоял на ногах. Через мгновение Брагинский обнаружил себя лежащим на диване, животом на коленях Джонса. Альфред грубо держал его голову, рыча что-то невнятное. Он замахнулся на Ивана, и Брагинский с ужасом ощутил болезненный, горячий удар чужой ладони по своим обнаженным ягодицам. Некоторое время Брагинский не шевелился; звук от шлепка всё еще звенел в его ушах, оглушая, как раскат грома. Но Джонс не удовлетворился подобным возмездием: он принялся наносить удары, один за другим, всё по одному и тому же месту.       — Перестань! Хватит! Что ты делаешь?! — в отчаянии завопил Иван; слезы унижения навернулись на его ресницы.       Иван старался вырваться от Альфреда. Брагинский был выше Джонса и равного с ним телосложения, поэтому мог вполне рассчитывать на победу. Однако Альфред в своей иступленной ярости оказался нечеловечески силен. Шлепки ладони об упругую кожу перемежались пронзительными криками Ивана, его всхлипываниями и угрозами.       — Убью! — вопил Иван, весь красный, как мак; горячие, злые слезы катились по его щекам. — Убью! Убью! Ублюдок, скотина, сукин сын!..       Наконец Альфред, насытившись мщением, прекратил порку, и Иван, обессилевший от крика и стыда, сполз с дивана на пол, держась за колено Джонса. Ягодицы Брагинского горели огнем; всё тело, особенно ноги, отказывались повиноваться и мелко тряслись. Возмущенный, ошарашенный, оскорбленный, Иван даже слова выговорить не мог, так и сидел с раскрытым ртом. Альфред с невыразимым блаженством взирал на него сверху. Однако вскоре миг его торжества был нарушен бойким стуком в дверь.       — Ваня, живо оденься и накрой голову покрывалом! — приказал атаман. — Ты же не хочешь, чтобы тебя узнали.       Брагинский сжал колено Джонса и злобно оскалился, после чего с трудом приподнялся и стал натягивать на себя платье. Через минуту он уже сидел на лавке полубоком, морщась от унизительной боли. Альфред отворил двери, и в нее гурьбой, со смехом и песнями хлынула разбойничья шайка во главе с Петром. Внимание буйных гостей тут же привлек Иван, которого они окружили со всех сторон, восклицая и приголубливая: «А вот и прелестная суженая нашего юного атамана!» Брагинский весь сжался и посильнее укутал свое лицо в бухарскую, полосатую фату. Альфред раздраженно кусал губы, видя, как настойчиво осаждают Ивана разбойники. Когда же один из них попытался дотронуться до платья Брагинского, Джонс вдруг вскочил с дивана и грозно рявкнул:       — Руки оторву!       Разбойники отхлынули от «суженой» атамана и засмеялись. Громче всех смеялся Петр, он смело сказал:       — Юный атаман, не гневитесь! Дайте нам поглядеть на вашу красавицу! — Петр вдруг бесцеременно подхватил растерявшегося Ивана за плечи, заставил подняться и повел его среди изумленных разбойников.       Они восторженно охали и хвалили возлюбленную Джонса: Брагинский был выше их и мощнее в стане и плечах. Силой и величественностью веяло от всей его фигуры, а из-под плотной черно-золотой фаты нездешним, мистическим огнем горели два темно-лиловых глаза на мертвенно-бледном лице. Петр насмешливо, ласково пропел:

На святой Руси, нашей матушке, Не найти, не сыскать такой красавицы: Ходит плавно — будто лебедушка; Смотрит сладко — как голубушка; Молвит слово — соловей поет; Горят щеки ее румяные, Как заря на небе божием; Косы русые, золотистые, В ленты яркие заплетенные, По плечам бегут, извиваются.³

      Альфред ясно видел, что Ивана всего трясет от нового унижения, трясет от того, что разбойники с приторными улыбочками умоляют его показать личико, сказать что-нибудь лилейным голоском, позволить поцеловать белые пальчики. В эти минуты самые кровожадные мысли посещали Брагинского. Петр, водивший Ивана по терему под руку, вдруг шепнул ему:       — Царь-девица, когда мы обвенчаем вас в церкви с юным атаманом, вам придется оставить гордость и всецело покориться судьбе. Ведь в руках у Альфреда не только ваше тело, но и ваше сердце.       Иван с ужасом глянул на Петра, и — как странно! — его прозрачно-голубые глаза, его тонкие мраморные черты, его высокий благородный лоб кого-то напомнили Брагинскому. Так значит, Петр был вовлечен в заговор, значит, он знал о коварно похищенном у чародея сердце и о помощи старой ведьмы. И вот кого имел в виду Альфред, говоря: «Одно неверное движение или неповиновение с твоей стороны, и я проткну кинжалом твое драгоценное сердце. Если же ты убьешь или поранишь меня, то за меня это сделает кое-кто другой». Неприятно было это открытие Ивану, ведь он спас Петра и тот, кажется, был искренне благодарен, даже клялся чародею в верности, но благодарность — чувство некрепкое и зыбкое, скоро забывается. Брагинскому не следовало бы из-за этого переживать.       — Пустите, умоляю! Мне нужно пройти! — вдруг раздался девичий голос со двора.       Альфред выглянул в окно и окликнул стражу, охранявшую ворота.       — Здесь девушка по имени Наталья хочет видеть вас, атаман! — ответили ему стражники, и Джонс тотчас велел пустить ее.       Наташа вбежала в терем; на ее бледном лице было написано отчаяние, дошедшее до крайности; в синих глазах бурлили слезы. Разбойники в недоумении рассматривали девушку.       — Альфред, мне нужен чародей! — воскликнула Наташа и бросила мгновенный взгляд на Ивана, одетого в платье и укутанного бухарской фатой.       — А я здесь причем? — надменно возразил Джонс.       Наталья вдруг приблизилась к Альфреду и горячо прошептала:       — Умоляю! Ты же знаешь, где он! Мне нужен Иван, нужен! — она судорожно всхлипнула. — Феликс умирает!..

8.

      Феликс лежал в тереме Ивана, на кровати, укрытый тяжелой медвежьей шкурой. Его похудевшее лицо с истончившимися чертами горело пожаром лихорадки; лоб был покрыт холодной испариной; он невменяемо водил сверкающими глазами по комнате, как будто искал кого-то. Иногда громкий, клокочущий хрип вырывался из груди рыцаря, а на окровавленные губы выдавливалась желтая пена. Наталья украдкой от Альфреда успела объяснить брату, что, когда она вместе с Феликсом возвратились домой, а Иван улетел к Джонсу, Лукашевич отыскал шкатулку, в которой хранились кое-какие Ванины чародейские снадобья и влил их все в себя разом. Алконост обнаружила позже опустошенные и разбитые пузырьки из-под зелий, а рядом — умирающего Феликса.       Джонс, строгий надзиратель, хотя позволил Ивану переодеться и обрести свой прежний облик, не пожелал оставить его одного. Они, то есть Альфред, Наташа и Иван, стояли теперь у ложа страдальца. Кроме них и чародейских жен, в тереме больше никого не было. Наталья с трудом давила в себе глухие рыдания. Она склонялась над Феликсом, и утирала ему лоб краем своего рукава, и гладила его по шелковистым волосам. Ее слезы орошали его горящие щеки, кажется, причиняя рыцарю еще большие страдания, потому что он глядел на нее, узнавал ее и стонал со страшной, предсмертной тоской. Иван, тем временем, перебирал волшебные травы и порошки, судорожно соображая, чем именно мог отравиться Феликс, и приготовляя противоядие из имеющихся ингредиентов: «Яд Медузы Горгоны, пепел мертвой Жар-птицы, два-три кристалла Бел-горючего камня алатыря, щепотка вещих предсказаний Гамаюна, одно молодильное яблоко (нарезать мелко), несколько цветков лугового клевера и синего василька и, наконец…»       «Не хватает еще кое-чего…» — Иван в волнении осмотрел свои полки — напрасно: недоставало последнего, крайне редкого ингредиента.       — Зачем же так переживать? — удивился Альфред, следя за торопливыми движениями чародея. — Дождись, пока рыцарь умрет, поплачь над ним и — вуаля! — Феликс жив. К тому же, разве это не он предал тебя в руки магистра Ордена.       — Слушай сюда, — внезапно разъярился Иван, оборачиваясь к Альфреду. — Во-первых, я тебе не завод по производству Живой воды для воскресения мертвецов, а во-вторых, этого придурка любит Наташа, пускай мне он омерзителен.       — Но ты можешь поплакать — и всё пройдет, — с усмешкой возразил Джонс.       — Как жаль, что мои слезы не избавят меня от тебя! Ты хуже любого недуга, хуже чахотки и холеры, — прошипел Иван.       Альфред схватил его за локоть и, притянув к себе, страстно шепнул на ухо: «У меня дома для тебя найдутся чудесные розги». Брагинский побледнел и широко распахнул глаза. Вдруг в окно снаружи заскреблись маленькими когтями; послышались удары крыльев о ставни и настойчивый птичий крик.       — Это мой охотничий сокол! — воскликнул Джонс.       Иван немедленно отворил ставни: на подоконнике и вправду сидел Альфредов хищноклювый сокол, перья которого, словно медные клинки, блестели на солнце от влаги. Рядом с ним на окне лежала добыча: волшебная золотая рыбка.       — Откуда ты ее достал? Из какой речной глубины? — изумился Брагинский; птица встрепенулась и замурлыкала ласково, грудным, трепетным звуком.       Чародей с благодарностью погладил охотничьего сокола по голове, взял золотую рыбку и через несколько мгновений окончил зелье. Наташа с робкой надеждой подняла распухшее от слез лицо, и, когда брат объявил ей, что противоядие готово, едва не потеряла сознание от счастья. Иван сел на кровать и приподнял голову Феликса за затылок, намереваясь влить зелье ему в рот, однако рыцарь вдруг воспротивился. Огромных усилий стоило Лукашевичу оттолкнуть руку чародея и прохрипеть:       — Я не стану пить.       — Но почему?! — возмутился Иван, а губы у Наташи мелко-мелко, в непонимании задрожали.       — Я… — Феликс ужасно закашлялся, по подборобку его текла кровь, перемешанная с желтой, пузырьчатой пеной, — я отравился не для того, чтобы ты меня потом спас.       Иван в мрачном недоумении взирал на умирающего рыцаря, который, переведя дыхание, снова заговорил:       — Ты сказал, что я трус, что я ничего не умею во всей полноте — ни любить, ни ненавидеть. Ты, вероятно, прав.       — Феликс, перестань, — взмолилась Наташа, — выпей лекарство, оно тебе поможет, а после этого ты всё расскажешь.       Мутно-зеленые, как будто затянутые болотной тиной, глаза рыцаря вдруг очистились и ярко засверкали, когда он глянул на Наталью. Губы Феликса растянулись в горькой усмешке, и он сказал:       — Ты так нежна со мной, когда я немощен и болен, когда я связан и оставлен на съедение волкам, когда я умираю и страдаю, но стоит мне выздороветь и сбросить оковы — ты опять будешь холодна ко мне, как сибирская зима. Послушай, Наташка, не перебивай!.. — он закрыл глаза, ясно сознавая, что смертный час его близок; легкие судороги пробегали по всему его телу, облегчая страдания. — Когда мы только стали женихом и невестой, ты не прекращала упрекать меня в том, что я не похож на твоего любимого братца. Янек и красивее, и сильнее, и храбрее меня. От гнева Янека могут погаснуть солнце и звезды, от его любви — всколыхнуться легионы ангелов, от его ненависти — сгореть дотла Ад. И ты, Наташа, говорила, что я — другой, что я довольствуюсь полумерой, получувством, полулюбовью и полувраждой, что я хитер, нагл и смирен. Что я, скорее, скрою обиду в сердце и отомщу спустя сотню лет, не простив и вынянчив свою злобу, как избалованное, жадное дитя. Что я, скорее, стерплю измену в любви, лишь бы не защищать собственной кровью свою поруганную честь. Что я… но что вспоминать теперь? Ты ранила меня, но ты не ошиблась во мне, Наташа. Я оказался подлецом, потому что, когда ты ушла от меня дождливым, серым днем, я захотел отомстить и выждал удобного случая, выдав тайну Янека Ордену. Взамен я получил титул и власть, хотя бы таким образом надеясь стать достойным тебя. Да, я подлец и очень, очень жалкий подлец! — Феликс протянул худую, ослабевшую руку к ладони Наташе, и она сжала его пальцы в ответном горячем пожатии. — Я никогда не был достоин тебя, а после того, что совершил, у меня уже не оставалось шанса. Я напрасно пытался обмануть себя.       — О, Феликс! — не вытерпела Наталья. — Я же не знала!..       — Нет, тише-тише, дай мне закончить, пока я могу еще говорить, — перебил девушку рыцарь. — Самообман и самообольщение были недолгими. Я хотел загладить свою вину и освободить твоего брата, Наташа. Я искренне желал извиниться! Но есть ошибки в нашей жизни, которые нельзя исправить. Ошибки, которыми мы закрываем врата в безмятежное закатное прошлое и перерубаем дорогу в безбрежное рассветное будущее. Я был одним из тех, кто устроил лесную засаду, в которую попались двое разбойников, — Лукашевич поглядел на Джонса, который с скукой расхаживал по комнате и которому не было никакого дела до предсмертной исповеди рыцаря, — перед возвращением в город, мы заночевали лагерем в лесу, и я тайно подслушал разговор двух связанных пленников. Одного из них звали Петром, и Петр несколько раз тихо обратился к юноше с золотистыми волосами, называя его «атаман». Тогда я понял, что разбойники обязательно попытаются освободить своего предводителя, и, вернее всего, сделают они это в день казни, когда заключенных выведут на площадь, потому что тюремная крепость в замке Ордена охраняется с неимоверной тщательностью и бдительностью. Поэтому я вызвал Янека следовать на казнь за магистром. При нападении, в общей суматохе я попытался увести его, хотел затем передать брата тебе, Наташа, и тем самым заслужить прощение, но ты не позволила мне совершить еще одну подлость. Остальное ты знаешь сама.       Феликс судорожно вздохнул, и надрывный кашель, вперемешку с тяжелым хрипом, долго сотрясал его грудь.       — Я простила тебе! — со слезами воскликнула Наталья. — Ваня простил тебе тоже! Выпей лекарство, прошу!       — Ты простила?! Он простил?! — прохрипел Феликс горько и надменно. — Что толку?! — он вновь с грубым натерпением оттолкнул руку Ивана, когда тот попытался напоить его исцеляющим зельем. — Поймите: я не простил самому себе! Оставьте меня в покое! Я хочу хотя бы один раз быть благородным и умереть с честью. Может быть, тогда ты, Наташа, полюбишь меня — если не меня, то добрую память обо мне.       — Ха-ха-ха! — вдруг громко рассмеялся Иван, заставив Феликса вздрогнуть от удивления и широко раскрыть глаза. — Умереть с честью? Быть благородным? Оставить по себе добрую память?! Что за вздор ты мелешь, несчастный горячечно больной?!       — Бессердечный, — бледнея, прошептал Феликс.       — Зато я честен, хотя бы перед самим собой, — возразил чародей. — Я зол, жесток и своеволен, но не скрываю этого. Ты злой, Феликс, и даже сейчас пытаешься свалить всю вину на других: твои костлявые плечи такой тяжести не выносят. Если бы ты хотел умереть, то повесился бы где-нибудь в глуши на суку, вдали от толпы, но тебе надо было отравиться здесь и погибать с мученическим видом у Наташи на глазах. Тебе нужно ее сострадание, тебе нужны зрители. Да, выходит по-твоему, что я опять во всем виноват. Пускай, мне нет до этого никакого дела. Но послушай, Феликс, я скажу тебе как другу, как своему зятю: истинное рыцарское великодушие, о котором ты говоришь, заключаются не в том, чтобы благородно умереть, а в том, чтобы не причинять вреда любимым, не память о себе оставлять, а жить и защищать их. Ты трус и подлец! И умираешь трусливой и подлой смертью!       Феликс захрипел в исступленной ненависти; в глотке у него бешено заклокотало, он страстно желал хоть как-нибудь оскорбить чародея напоследок, даже ударить его и безумно жалел, что смерть уже нависла над ним грозным судьей. Но в эту секунду Иван вдруг залпом влил себе в рот противоядие и резко припал губами к раскрытому и яростно искривившемуся рту Феликса. Ошарашенный и совершенно не ожидавший подобного, Лукашевич машинально глотнул влитую ему в рот жидкость и снова зашелся в приступе кашля. Наташа, до сих пор безутешно рыдавшая, вскрикнула, как подбитая птичка, и засмеялась легким, искрящимся смехом. Иван брезгливо утер свои губы рукавом и поднялся с кровати. Феликс, по лицу которого разливался румянец облегчения, с отчаянием и злостью смотрел на Брагинского. Иван усмехнулся:       — Уж извини, дорогой зятек, что я украл твой предсмертный поцелуй. Ты, наверное, рассчитывал на Наташку. Но зато мы расквитались с тобой за мой плен у рыцарей.       И чародей, властно махнув Альфреду, который до сих пор не пришел в себя от только что увиденного, пошел прочь из терема.

9.

      В тот же день, вечером, у зеркала и под подоконником Альфред обнаружил несколько белых перьев и крошечные капли крови. Недобрые подозрения закрались в душу Джонса.       — Отчего невесел мой юный атаман? — вдруг спросил возникший, точно из-под земли, Петр. — О чем его мрачная думка?       Альфред показал товарищу лебединое перо.       — Что это значит, Петр?       — Неужели вы не догадываетесь?       Альфред угрюмо покачал головой. Тогда Петр услужливо объяснил:       — Ваш возлюбленный чародей умеет обращаться птицей.       — Откуда ты об этом знаешь? — недоверчивость послышалась в голосе Альфреда.       — Он сам мне рассказал.       — Да, да, я тоже догадывался, что он умеет обращаться птицей, — Джонс поджал губы. — Значит, прошлой ночью Иван куда-то летал?       — Стражники видели, как белый лебедь кружил над вашим теремом. Несомненно, колдун сумел зачаровать вас и покинул свою тюрьму. Но сердце я храню надежно, юный атаман, он его не найдет.       — Вероятно, этот ночной побег как-то связан с женихом его сестры, — вслух рассуждал Альфред.       — Сестры?.. — переспросил изумленный Петр.       — Наташа — младшая сестра Ивана, — с беспечной небрежностью отозвался атаман.       Холодные, как голубой иней, глаза Петра сузились, губы чуть дернулись в скупой улыбке. Разбойник приблизился к Альфреду и положил руки ему на плечи, доверительно советуя:       — Юный атаман, чародей вас совсем не уважает. Вы ведь велели ему подчиняться и слушаться.       — Я велел, но он…       — Так будьте последовательны. Не подчиняется — наказывайте. Смеется над вашими угрозами — исполняйте эти угрозы. И откуда вам знать: вдруг чародей летал, чтобы…       — Чтобы?.. — нетерпеливо поторопил Альфред.       — …изменить вам. Судите сами: один посреди ночи, обернувшись лебедем, летал к своей любовнице или к… любовнику.       Краска ревнивого гнева прыснула в лицо Альфреду. Вероятно, Петр ошибается, и у Ивана были более важные дела. Но что за дела? И главное — с кем?       — Проследите, юный атаман, чтобы чародей никуда не отлучался из дома. Особенно сегодня, — настоял Петр. — Старая ведьма, которой известно о наших делах, сообщила, что сегодняшняя ночь будет необычной.       Сказав это, разбойник поклонился и ушел, а Альфред отворил дверь в спальную и остановился на пороге. Под малиновым балдахином, на высокой пуховой перине лежал обнаженный Брагинский, спиной к Джонсу. При посторонних звуках белоснежные плечи и лопатки, иссеченные свежими кровавыми полосами, задвигались: Иван приподнялся и вполоборота глянул на Альфреда. Упрямство дикого, необъезженного жеребца светилось в гордом взоре чародея.       — Хороши розги, не правда ли? — усмехнулся Альфред.       — Хороши, — ожесточенно улыбнулся Иван. — Лучше твоих проклятых поцелуев.       Джонс сглотнул черную желчь, мгновенно поднявшуюся в нем при словах Брагинского.       — Я приду к тебе ночью, когда ты немного отдохнешь после наказания, — объявил Альфред. — Я ожидаю, что ты будешь покладист и мил. Тогда мои поцелуи не покажутся тебе проклятыми, но станут залогом райского блаженства.       Иван саркастически закатил глаза, но Джонс не захотел услышать очередного колкого ответа и с грохотом запер дверь.

10.

      Брагинский сидел на кровати, возле распахнутого окна. Ночной свежий ветер нес с реки запах замшелых камней, кипящей белой пены, влажного песка и легкого бриза; ветер гладил Ивана по лицу нежными, прохладными пальцами. Отсюда открывался вид на пристань, на корабль разбойников с драконьей головой и несколько лодок, покачивающихся на мирных волнах. Береговая была надежно окружена крепостной стеной и валом, был лишь один путь в деревню — через бухту. В черном небе, как в деревянном фонарике, каким-то неведомым творцом были вырезаны фигурки в виде звездочек и луны, и сквозь эти отверстия на Волгу и селение проливался золотистый свет. Каков был источник этого золотистого сияния — Иван не знал. Он уже давно устал допытываться об этом. Всё его тело ломило от побоев. Брагинский чувствовал, что кровь его, не подгоняемая биением сердца, течет по жилам вяло и устало, что тепло и магия постепенно покидают душу Ивана. Будущее рисовалось ему в самых мрачных красках.       — Когда я уже обрету успокоение? Когда я опять буду свободен лететь, куда мне вздумается и делать, что мне вздумается? — печально вздохнул Брагинский.       — Nevermore!⁴ — вдруг раздалось пронзительное воронье карканье.       Иван в испуге отшатнулся от окна, на подоконнике которого сидел крупный черный ворон. «Гилберт здесь!» — прошептал Брагинский. Страх обуял его, а обостренный инстинкт завопил: «Беги, беги!» Да, нужно было немедленно улететь отсюда куда-нибудь подальше, где бы его не нашли. Альфред не отдаст сердце Ивана рыцарям и сам не причинит ему вреда, Брагинский был в этом убежден. Мысль снова оказаться в руках Байльшмидтов, причем не только старшего, но и младшего, оледенила чародея ужасом. Ворон вспорхнул с окна и скрылся в синей густоте ночного неба.       Вскоре в спальню вошел Альфред, неся в руках черный поднос, расписанный нежно-розовыми, желтыми и оранжевыми бутонами цветов, синими и алыми ягодами, темно-зелеными лозами, травами и листьями. На подносе стояли кубки с холодным вином, растопленным шоколадом и тягучим медом. Джонс сразу заметил странное, взволнованное состояние Брагинского, однако приписал его собственному появлению. Альфред поставил угощения на стол возле кровати, а сам приблизился к подозрительно молчаливому Ивану.       — Женские платья тебе очень к лицу, Ваня. Но не к лицу хмуриться и корчить угрюмые гримасы.       Альфред снял с себя алый пояс и черный длинный армяк, целуя Ивана в щеки и губы. Брагинский не сопротивлялся, что крайне напрягло Джонса. «Что у него в голове творится?» — думал Альфред.       — Выпьем вина? — вдруг улыбнулся Иван.       Джонс согласился и принес им обоим по чарке томительно-сладкого вина: золотую подал Брагинскому, а серебряную оставил себе. Иван приблизил к своим губам чарку и что-то тихо прошептал, как будто какое-то заклинание, но он не отпил напитка, а вместо этого обратился к Альфреду:       — Золотой кубок полагается тебе, моему повелителю. А мне хватит и серебра.       Джонс залился краской удовольствия от польщенного тщеславия. Кусая губы в нетерпении и желая вновь поцеловать Ивана, Альфред обменял чарки и собирался уже сделать глоток, но остановился. «Нет, Ваня, ты явно что-то задумал, иначе бы не был так покорен.» Джонс только поднес вино к губам, делая вид, будто пьет, после чего незаметно от Брагинского вылил его под кровать, рот утерев рукавом.       Иван обворожительно улыбался; двумя волшебными лиловыми орхидеями мерцали его глаза. Альфред, однако, был мрачно-бдителен и, когда Брагинский сам стал целовать его в шею, завел беседу:       — Ты сказал, что Гилберт Байльшмидт, магистр Ордена, предлагал тебе переспать с ним взамен на жизнь. Твою казнь, кажется, отменили. Что это значит?       Иван замер и удивленно приподнял голову.       — Я отказался от его предложения, — ответил он.       — Но на костер тебя не повели.       — Мне помог брат Гилберта — Людвиг.       — С какого перепугу?       Иван немного наморщил нос, видимо, соображая, что сказать. Потом он наклонился над Альфредом и, придерживая его за плечи, поцеловал смуглую, тонкую ключицу, выглядывающую из-под узорчатого выреза рубахи. «Что ж он никак не заснет? Ведь я заговорил вино!» — обеспокоенно думал Иван.       — Что тебе предлагал Людвиг? — снова спросил Альфред.       — Я должен был стать монахом Ордена. Я им стал и был помилован. Меня Людвиг ненавидит по многим причинам, о которых долго рассказывать.       — А Гилберт?.. — глаза Альфреда странно блестели в голубоватом свете луны и золотистом сиянии свечей.       Ивана напрягало, что Джонс так спокоен и пассивен. «О чем он там своей прелестной блондинистой башкой думает?» — хмурился чародей, снова наклоняясь и проводя губами от ключицы вверх по шее, до острого кадыка. Альфред послушно приподнял подбородок, из-под золотистых ресницы глядя на Ивана.       — А что «Гилберт»? — усмехнулся Брагинский. — Один важный для меня орган всё это время лежал в малахитовой шкатулке, которой владел ты. Разве можно любить, когда в тебе не бьется сердце? Гилберт — жалкий, несчастный человек. А ты… — Иван поцеловал Альфреда в плечо, засеянное, как звездами, крупными, темно-рыжими веснушками. — Ты случайно не чувствуешь усталости?       — Да, я устал, — согласился Альфред, наблюдая за реакцией чародея, который явно такому известию обрадовался. — Глаза смыкаются.       Джонс слегка оттолкнул от себя Брагинского и улегся, закутавшись в одеяло. Иван тоже лег и долго-долго лежал, не шевелясь и прислушиваясь к дыханию Альфреда. Когда же ему показалось, что Джонс спит (тот тихо и ровно сопел), Брагинский поднялся и приблизился к зеркалу.       Услышав сдавленный стон и трепетанье птичьих крыльев, Альфред, охваченный бешенством, вскочил с кровати и вытащил из-под стола колчан со стрелами. Он натянул тетиву как раз в тот момент, когда Иван вылетел в окно и стремительно понесся над деревней. Однако зачарованная стрела мгновенно настигла его и вонзилась прямо под крыло. «Изменник, строптивец и обманщик, я предупреждал тебя!» — закричал Альфред.       Джонс стоял у окна; он видел, как Иван с криком — то ли в облике птицы, то ли вновь став человеком — упал где-то между изб. Но ужас охватил Альфреда, когда он заметил, что к порту причаливают лодки, наполненные людьми. Люди под покровом ночи высаживались в бухте, лодок было несметное количество. Внезапно ударили в набат, послышались крики, завывание рога, в окнах изб стали загораться огни, на берегу замаячили факелы, сверкнула сталь саблей и мечей. Джонс понял, что на деревню напали рыцари.       «Ваня!» — крикнул Альфред и бросился вниз, сжимая лук и набрасывая на плечо ремень колчана.       Вся Береговая была поднята на ноги, отовсюду кричали, кто-то куда-то бежал, кто-то где-то прятался. Однако зря Альфред спешно приготовлялся к битве. Когда он достиг берега, сражение уже было окончено: жители деревни и разбойники, которых застали врасплох, сдались без боя.       — Кто посмел?! Кто отдавал приказ?! — в бешенстве закричал Альфред.       Батый, глава деревни, вышел к нему навстречу и сказал:       — Юный атаман, не гневитесь. Рыцари явились к нам с миром. Они пришли забрать принадлежащее им по праву, они пришли забрать сбежавшего из Ордена монаха, преступника, убийцу отца и любовника матери. И мы отдадим чародея.

11.

      В мрачной сырой темнице, на грубой постели из соломы, под скорбной иконой Божьей Матери лежало странное существо. Оно прятало свое человеческое тело под двумя огромными лебедиными крыльями, и белые перья, как свежий снег, переливались в мерцании керосинового фонаря, висящего на стене. Существо томно-болезненно вздыхало, иногда слабо вздрагивая. Жар и боль от раны мучили узника. Бледное лицо, изредка обводившее из-под крыла темницу горячими, влажными глазами, было обрамлено серебристыми кудрями и крошечными белоснежными перышками-отростками. Ноги его, кроме крыльев, закрывал окровавленный подол сарафана, а обе лодыжки были закованы в тяжелые кандалы.       Этим созданием был Иван.       Когда чародея обнаружили на одной из улиц Береговой и волоком втащили на помост, окруженный рыцарями, разбойниками и жителями деревни, он выглядел именно так: вместо рук у него были лебединые крылья. Рана от стрелы Джонса не позволила Брагинскому полностью обратиться в человека: не хватило магии. Чародей был сильно ранен, из-под крыла на юбку платья обильно текла кровь. Иван сидел на помосте, не в силах подняться на ноги. Люди ужасались, крестились, молились; шепот и ропот пробегал по толпе: «Глядите, крылья! Крылья!» Батый с жестокой усмешкой возвышался над поверженным колдуном.       — Если вы отдадите его Ордену, я… я не знаю, что сделаю! — яростно воскликнул Альфред.       — Погодите, юный атаман. Наши желания ничего здесь не решают. Закон выше желаний! — наставительно сказал Батый. — Рыцари в своем праве: они желают возвратить монаха в келью и преступника в темницу. Итак…       Народ стих. Батый обратился к дрожащему от боли Ивану:       — Правда ли, что ты принял постриг?       Брагинский поднял голову и слабым голосом сказал:       — Правда.       Сердце у Альфреда, который стоял на лестнице, ведущей к помосту, болезненно и испуганно забилось. «Нет, нет! Ваня замолчи!» — в отчаянии подумал Джонс.       — Правда ли, — Батый торжественно повысил голос, — что ты, живя на большой земле, убил родного отца и стал мужем собственной матери?       Губы у Ивана задрожали, лицо его во мраке ночи, в огнях факелов и фонарей, выражало невыносимое страдание. Толпа молчала.       — Правда ли это? — строго повторил свой вопрос Батый.       — Правда! — гордо воскликнул Иван.       Люди закричали, заохали. Раздались проклятья: «Отцеубийца! Кровосмеситель! Колдун! Исчадие Ада!»       — Нет, погодите! — дико закричал Альфред. — Чародей ранен, он не в себе, он лжет! Лжет!..       — Он сам признался во всем, — возразил Батый. — Чародей отправится в монашескую обитель. Это решено! Храбрые разбойники! Заберите вашего юного атамана, он угрожает мне, он собирается убить меня, его глаза сверкают безумием!..       Узник печально вздохнул, и вся громада белых перьев тяжко поднялась и опустилась. Одно лишь радовало Ивана: сердце его было в безопасности.       У двери темницы вдруг зазвенели ключи, кто-то отпер замо́к и вошел внутрь. Брагинский выглянул из-под перьев.       — Петр! — обрадовался он. — Ты здесь! Ты поможешь мне?!       Но Петр надменно усмехнулся, обхватил свое лицо ладонью и —       Снял с себя деревянную маску языческого идола. Перед Иваном стоял Людвиг Байльшмидт. Что-то оборвалось в Брагинском; он застыл в отупении, не в силах поверить собственным глазам. Губы Людвига дрогнули в ледяной, но довольной ухмылке.       — Старая ведьма подарила мне эту волшебную маску и подсказала, что я легко подговорю Альфреда похитить твое сердце, Иван, сердце, без которого ты становишься слаб и уязвим, — объяснил Байльшмидт. — Сама же ведьма завела тебя в ловушку, а я сделал всё остальное. Я был доверенным Джонса, шкатулка с твоим сокровищем у меня. Глупый мальчишка ни о чем не догадался. Наверное, он еще не заметил пропажи.       Иван закрыл лицо крылом и застонал в отчаянии. Он вдруг почувствовал, как чья-то рука нежно провела по его крылу, его бедру и ноге мраморно-холодными пальцами. Брагинский дернулся, хотел отстраниться, но кандалы мешали ему двигаться.       — Иван, у тебя и вправду крылья вместо рук. Как это странно! Ты ранен? Тебе больно? Но не бойся. Я тебя не обижу, я буду очень ласков с тобой.       Всхлипывания и завывания раздались из-под белого крыла. Людвиг поднялся и ушел, заперев дверь.       Лежа в холоде, на влажной соломе, под большеглазой иконой Божией Матери, Иван рыдал, не сдерживаясь и чувствуя, что душа его разрывается, словно всё тело хочет распаяться от слез. Голова его всё больше горячела и тяжелела, перед глазами вспыхивали кровавые круги, сознание мутилось от боли и потери крови. Ему чудился лепет молитв и хоровое пение, чудились лепестки восковых свечей и дымки обрядовых курений. Он погружался в полубредовое, лихорадочное забытье.       Далекая греза-воспоминание, как туманный мираж, вставала перед ним.       Ничто не пьянило его сильнее, чем запах ладана, удушливая духота церквей и тоскливый перезвон колоколов; ничто не томило его мучительнее хорового поднебесного пения — этого слепого, безысходного обращения к пустоте. В дымном полумраке, в огненных бликах восковых свечей и золотом мерцании плывущего пустынным солнцем паникадила он искал глазами блуждающих во мраке ангелов. Среди крестящихся и кланяющихся людей в черных пальто, в черных платках и с обнаженными черными головами он отыскивал заблудившихся белоснежных ангелов; под самым куполом с маленьким стрельчатым окошком и багровыми мозаиками витал слабый дурманный фимиам, птицей в клетке был заперт солнечный свет, но ничье милосердное лицо не склонялось на неземное пение хора, на страдания затерянных в мире людей.