Сказание о невидимом граде Китеже

      

Прежде всего ты увидишь сирен; неизбежною чарой Ловят они подходящих к ним близко людей мореходных. Кто, по незнанью, к тем двум чародейкам приближась, их сладкий Голос услышит, тому ни жены, ни детей малолетных В доме своем никогда не утешить желанным возвратом: Пением сладким сирены его очаруют, на светлом Сидя лугу; а на этом лугу человечьих белеет Много костей, и разбросаны тлеющих кож там лохмотья. Гомер, «Одиссея»

1.

      Гилберт наконец замолчал. Он сидел у ног Ивана, на каменном полу, всё еще не выпуская из объятий его сведенных колен. Терпкое, как вино, и кристальное, как родниковая вода, ощущение охватило Байльшмидта — имя этому ощущению было осознание. Рыцарь поднял голову и заглянул в склоненное над ним бледное лицо Ивана: нездешний фиолетовый огонь пламенил его широко раскрытые глаза, устремленные на Байльшмидта.       — Конечно! Как раньше я не понял этого! — воскликнул Гилберт с замирающим сердцем; любовный восторг и смертный ужас попеременно завладевали его душой, но ни одно из чувств не могло возобладать над другим: они слились в единый безжалостный водоворот. — Это был ты!.. Ты преследовал меня в те окаянные дни, преследовал всюду, как неумолимый судья, как рок, как провидение, как проклятие. Кому же и быть, как не тебе! Мой белоснежный лебедь! Мой ангел, Ваня! Если бы ты тогда обронил хоть одно перо, я бы носил его при себе всю оставшуюся жизнь! Да, ты был моим ангелом хранителем. Но почему же ты не спас меня, почему не удержал? Ведь ты знал! Боже, ты всё знал! Если бы повернуть время вспять!.. Аличе и Кьяра могли бы жить, а Людвиг был бы счастлив, и я был бы счастлив его счастьем, я бы смирился, я бы простил его за предательство, я бы не страдал… Но почему же ты не остановил меня?!       Иван некоторое время напряженно вглядывался в лицо Гилберта, как будто стараясь проникнуть ему в самую душу; глаза чародея неестественно ярко, пронзительно сверкали, словно от слезной пелены, искусанные губы дрожали от переполнявших его чувств и слов, которые он не решался высказать. Байльшмидт не мог отвести взгляда; бескрылой птицей перед танцующей змеей сидел он перед Брагинским. Наконец Иван, вероятно, обессилевший от внутренней борьбы, закрыл глаза и чуть отвернулся.       — Нет, ты сам сделал свой выбор… — разочарованно проговорил он. — Но я не помню тебя. Ты спутал меня с кем-то другим: так много в мире людей, похожих на меня. А я не помню тебя.       Черная желчь мгновенно разлилась в Гилберте.       — Не помнишь?! Что это значит?! — оскалился он в гневе. — Ты проклял меня, ты отравил мою жизнь! Из-за тебя я убил, из-за тебя! Если бы ты остановил меня!..       — Я не пророк, не Сатана и не Бог! — внезапно вспыхнув, возразил Иван. — Адам и Ева виновны в своем падении, они выбрали свободу взамен на пустоту и вечность Эдемских садов. Ты убийца, Гилберт! Ты убил — и убил по своей воле!       — Нет! Нет!.. — Гилберт весь затрясся, прижимаясь к коленям Ивана, губами чувствуя богатую вышивку и мелкий бисер на мягкой ткани его кафтана. — Я ошибся! Я не виноват — и вовсе это был не я! Как будто что-то толкало меня, а я не мог противиться! Это Дьявол, это Судьба, это проклятый Бог: у него кровавое лицо, злобная усмешка, да! Что угодно, но я не мог совершить этого! Я помешался, в те часы я был как сумасшедший, я и был сумасшедшим. Я не виновен, ты же сам прекрасно всё знаешь. Зачем мне было убивать, за что? Денег я не взял, а мести не желал. Ты всё видел, видел, как я мучился, как я сопротивлялся! Скажи, скажи же что-нибудь! — голос Байльшмидта звенел то сталью, то хрусталем от слез, страха и отчаяния.       Иван посмотрел на Гилберта из-под опущенных ресниц; по лицу чародея пробежали мелкие судороги, губы обнажили белые, хищные зубы в оскале омерзения и жалости.       — Нет, Гилберт. Ты убил по своей воле. Не унижайся, прося прощение за своеволие и кровавый бунт. Ты убийца — и убийца страшный. Оставь же меня, — и Брагинский оттолкнул ногой рыцаря, и тот, потеряв равновесие, упал на пол; взгляд Байльшмидта был неподвижен и безумен — такой взгляд бывает у человека, который в одночасье потерял всё, что было ему дорого.       — Значит, это твой приговор? Твое последнее слово? — бесчувственно спросил Гилберт, поднимаясь на ноги. — Я исповедался перед тобой, как перед ликом святого, я вывернул наизнанку душу, я просил всего лишь твоего милосердия… твоей любви, но у тебя нет сердца, а вместо крови у тебя — вода.       Иван жестоко усмехнулся, убирая пальцами со своего лба кучерявую челку, чтобы лучше видеть Байльшмидта:       — Проси милосердия и любви у женщин, рыцарь. Я не подхожу для этого. Впрочем, мою жалость, как и презрение, ты заслужил сполна, — сказал он с легким, злым придыханием.       Гилберт, за секунду до того совершенно опрокинутый и беспомощный, вдруг вскрикнул, как дикий зверь, зарычал и бросился на Ивана. Он схватил его за цепь обруча и со всей силы отшвырнул к стене, как будто Брагинский ничего не весил.       — Не хочешь по-хорошему, я возьму то, что хочу, силой! — Байльшмидт вцепился пальцами чародею в шею и, душа его, впился зубами в его губы.       Иван взвыл, попытался оттолкнуть Гилберта, однако тот, почувствовав сильный отпор, несколько раз ударил его кулаком по лицу. Кровь хлынула у разъяренного Брагинского из носа; она текла по разбитым губам, между по-звериному оскаленных зубов, капала с подбородка. Рыцарь злорадно рассмеялся:       — Оказывается, в жилах у тебя — обычная красная кровь, — он схватил Ивана за вьющиеся серебром волосы, разворачивая к себе спиной и прижимая своим телом к стене. — И ты всего лишь человек.       Гилберт обнимал чародея одной рукой поперек груди, другой — удерживал за волосы его голову. Носом рыцарь сзади уткнулся в обнаженную шею Ивана, губами ощущая рваный рубец. Опьяненный запахом полынной степной горечи и молитвенного ладана, опьяненный нежностью его кожи и лихорадочной, гневной дрожью его тела, Байльшмидт целовал Брагинского в затылок, в шею и плечи. Пальцы Гилберта скользнули с волос Ивана к его подбородку. Он насильно повернул голову Брагинского, губами бережно касаясь его уха и серьги с крупным алым рубином. В эту секунду чародей изловчился и локтем ударил потерявшего бдительность магистра. Гилберт отпрянул, что-то звякнуло по полу, и Иван мгновенно накинул цепь, которой сам был прикован к стальному крюку, Байльшмидту на шею, стягивая петлю. Гилберт забился в диких судорогах, горло обжигало, как огнем, он пытался вырваться от Ивана, но тот не отпускал, несмотря на то что Байльшмидт наносил ему отчаянные удары по голове и телу. Наконец, заметив, что лицо рыцаря приобрело синевато-багровый оттенок, на лбу набухли вены, а глаза закатились, Иван в озлоблении толкнул его. Гилберт повалился на пол, путаясь в своем плаще, судорожно откашливаясь и хватая ртом воздух.       — Сука, — прохрипел Байльшмидт; ужас захлестнул его с головой, когда он понял, что чародей мог спокойно прикончить его здесь и сейчас.       Брагинский утер рукавом кровь, текшую из носа, и ухмыльнулся.       — Ужасно не люблю, — сказал он с расстановкой и издевкой в голосе, — давить всякую мелкую сволочь. Гниль и грязь.       Гилберт, шатаясь, поднялся, рука его дрожала на рукоятке меча, однако перед глазами темнело от бешенства и бессилия. Он походил на свирепого раненого льва, не могущего примириться с поражением.       — Ты сдохнешь! — закричал Байльшмидт. — Завтра же на рассвете ты сгоришь заживо на глазах ликующего народа, мерзкая тварь! А вместе с тобой будет похоронена и моя тайна. Я предлагал тебе всего себя, я хотел быть твоим рабом, любить тебя и целовать ковры, по которым станет ступать твоя нога, но ты выбрал позорную и мучительную казнь, — Гилберт, кажется, ещё колебался, ещё ждал, что Иван передумает, но тот был неумолим. — Так прощай же! Ты сделал свой выбор! Счастливо гореть тебе в Аду!       И Байльшмидт, охваченный отчаянием и ненавистью, вышел из кельи чародея. Он отдал все необходимые распоряжения насчет казни, назначенной на шесть часов утра, и удалился в свои покои. Гилберт лежал на постели, сжигаемый внутренним пожаром. Злоба, ярость и возбуждение смешивались в его крови и причиняли ему ощутимую физическую боль. Боль пульсировала обручем и вокруг шеи, где остался крупный кровоподтек от звеньев цепи. Гилберт вновь и вновь мысленно возвращался ко всему, что он рассказал Ивану. Байльшмидт раскаивался, что решился открыться ему, но, впрочем, чародей всё прекрасно знал и без этой непрошеной исповеди. А ведь он мог открыть тайну Гилберта намного раньше — их вражда длилась не один год. Он мог рассказать всё Людвигу.       Гилберт вдруг в ужасе распахнул глаза. Он и не заметил, как уснул: занималась заря. Иван может всё рассказать Людвигу! Если он уже этого не сделал. Такая мысль почти оглушила Байльшмидта; несколько секунд он метался в постели, катал голову по подушке, впившись пальцами в свое лицо и стиснув зубы, потом вскочил и, на ходу накидывая плащ, опоясываясь мечом, выбежал в коридор замка.       — Где мой брат?! — крикнул он Феликсу, который, как по команде, объявился возле покоев магистра Ордена.       — Н-не имею чести знать, Ваша Светлость, — с робостью отозвался Лукашевич. — Наверное, готовится к казни.       — Где колдун?! Где пленник, я спрашиваю?! — в ярости закричал Гилберт, совершенно запугав Феликса.       — Он в своей келье, — судорожно выпалил юноша, но, заметив, что магистр собирается куда-то идти, схватил его за полу плаща. — Зачем вам, Ваша Светлость?! Вы больны, взгляните на себя! Да к тому же еще очень рано! Останьтесь в кровати, брат Вашей Светлости сказал, что сам всё устроит. Вам не нужно беспокоиться. Пленник не сбежал! — он даже осмелился преградить Байльшмидту путь, хотя такая дерзость, по-видимому, далась ему с величайшим трудом: Феликс был умыт обморочной бледностью. — Брат Вашей Светлости сделает всё в лучшем виде!       — Пошел прочь! — магистр, дрожа от бешенства, оттеснил Лукашевича с прохода. — «Сам всё устроит»! Ненавижу! Ненавижу это! За идиота меня держите?!       Гилберт, несмотря на уговоры и препятствия со стороны бежавшего рядом Феликса, перешел в другую часть замка, ведущую к башне, где содержался пленник. Пулей ворвался он в разоренное гнездо: дверь была нараспашку, а обруч с цепью лежал на полу — праздный и распаянный.       — Не может быть, — прошептал в ужасе Гилберт. — Где он?!       — Кто?.. Ваш брат?.. — пролепетал Феликс, кажется, не меньше, чем магистр, ошарашенный пропажей пленника.       — Где чертов чародей?! — завопил Байльшмидт, но заметив, что от Лукашевича проку не добьешься, поспешил покинуть замок и выйти на двор, опрашивая встречающихся ему на пути рыцарей.       Те крайне изумлялись разгоряченному состоянию магистра и с почтением отвечали: «Младший брат Вашей Светлости повел преступника в главный храм», однако объяснить зачем именно, они не могли. Почти теряя чувство реальности, Гилберт кинулся к центральной церкви: догадки — одна чудовищней другой — теснились в его опаленной жаром голове, страхи — один чернее другого — пронзали его задыхающееся сердце острыми стрелами. Он ворвался в наполненную рыцарями и священниками церковь, из которой доносилось молитвенное пение.       — Что здесь происхо… дит… — Гилберт потерял дар речи от картины, представшей перед ним.       Среди зажженных свечей и золотых крестов, под пылающим в полумраке паникадилом, у алтаря, покрытого белоснежным покрывалом, стоял на коленях Иван, покорно склонив голову и сложив на груди руки. Над чародеем, облаченным в черную ризу, возвышался Людвиг, лицо которого было горделиво и холодно, но выражение глаз, наполненных золотым мерцанием свечей, — одухотворенно, почти нежно. В ту секунду, когда в церковь вбежал Гилберт, пальцы Людвига переплелись с волосами Ивана, он приподнял голову колдуна и серебряными ножницами отстриг крупную прядь его пепельных кудрей. Волосы, как первый снег, посыпались Брагинскому на плечи, а Людвиг торжественно заключил:       — Во имя Отца и Сына и Святого Духа.       Иван поднялся с колен и с презрением обвел окружившую его толпу невидящим взором. Рыцари с ужасом и отвращением, но вместе с тем и любопытством, и восхищением взирали на высокую фигуру постриженного в монахи чародея. Наконец среди белых мантий и серебристых доспехов Иван заметил Гилберта.       Байльшмидт похолодел, и сердце в нем словно сорвалось и кануло в бездну, как сбитое с ветви кровавое яблоко — в агатовой черноте Волги. Брагинский кинул мгновенный взгляд на Людвига — взгляд, который выразительно выговаривал магистру Ордена: «Только попробуй тронуть меня, и я всё расскажу ему». Иван мелко трясся всем телом, его узкие губы обнажали крупные белые зубы; он заливался беззвучным смехом, больше похожим на приступ гнева или болезненный истерический припадок. Гилберт едва не взвыл во весь голос — нет, не от отчаяния, не от страха за свою тайну, не от горечи поражения, нет, просто Иван, стоявший на возвышении, возле белоснежного алтаря, с обстриженной челкой, в длинной черной рясе и золотым крестом на груди, был так царственно горд, так величественно властен и так неотвратимо красив, что Гилберт с радостью отдал бы и душу, и честь, и могущество, и всё, всё, лишь бы поцеловать его — не в губы, никто такой роскоши рыцарю, конечно же, не позволит, но хотя бы в кончики его пальцев, в край его рукава…       — Отныне и навек, — объявил Людвиг. — Иван — монах Святого Братства Золотого Креста. Аминь.

2.

      — Что это всё значит?! Ну же, давай! Объясни мне! — Гилберт сидел в своем кресле в зале с золотыми Царскими вратами и багряно-витражными окнами; на высокой жерди, нахохлившись, словно черт, расположился ворон; безграничное возмущение магистра, однако, сдерживалось абсолютным хладнокровием Людвига.       Братья оставались в огромном парадном зале наедине. Людвиг вздохнул и, едва заметно покусав губы, заговорил:       — Мы христиане, и должны быть милосердными.       — Ты хоть понимаешь, что натворил?!       Брови Людвига сдвинулись к переносице. Он насупился.       — Что же такого ужасного я натворил? — возразил Людвиг. — Я был у Ивана до тебя и говорил с ним. Чародей не запирался и сразу же сознался в содеянном, поэтому я подумал, что будет правильно дать ему второй шанс. Я предложил ему стать монахом и упорной, искренней молитвой искупить грехи. Он не дал мне ответа сразу, но на рассвете — согласился. Разве не должны мы радоваться и одной заблудшей овце, возвращенной в стадо?       — Заблудшая овца?! Шутишь?! Это Дьявол во плоти, Сатана, пускай не сам Сатана, но сын Сатаны, а никак не человек с душой, способной к покаянию. Ты отдал ему жизнь даром! Еще и не спросившись меня!       Людвиг поджал губы и виновато опустил голову.       — Жители Китежа предвкушали зрелищную казнь ненавистного им колдуна, однако мы обманули их ожидания! Понимаешь ли ты это? — продолжал укорять младшего брата магистр.       — Об этом… — Людвиг решительно поднял лицо. — Об этом, дорогой брат, тебе бы и следовало в первую очередь задуматься. Чародей сказал мне, что не приносил в этот год жертвы и не женился на взятой им девушке. Это значит, что Китеж находится в большой опасности, и…       — Бред! Ты веришь в эти детские сказки?!       — Даже если это и детские сказки… но многие жители острова не одобрили бы казни чародея, потому что они то верят: именно Иван делает почву плодородной, он приносит обильный урожай, он призывает дожди и солнце, он отгоняет злых духов от города, и он не знает себе равных в целении людей. Подумал ли ты о том, что жители Китежа могут возмутиться?       — Бунт из-за колдуна?! Из-за отцеубийцы и кровосмесителя?! Они ненавидят его, я уверяю тебя! — воскликнул Гилберт, однако в душе своей не мог не признать, что доводы Людвига весьма разумны.       — В любом случае, если вдруг наступит неурожай, голод или еще что, можно отдать его на растерзание толпе, — мрачно проговорил Людвиг.       Ворон вдруг встрепенулся и громко каркнул. Гилберт засмеялся, разглядывая понурившегося брата.       — Хорошо, — сказал магистр с отеческим умилением, — ты расчетлив и практичен, как и всегда. Но давай кое о чем условимся.       Людвиг настороженно и немного искоса поглядел на старшего брата. Гилберт продолжал:       — Я не хочу, чтобы ты лишний раз подвергался из-за меня опасности. Оставь все эти твои «Я сам всё устрою» и постарайся не приближаться к чародею. Он опасен, ты и представить себе не можешь насколько.       — Иван еще не сделал ничего такого, что могло бы представлять реальную опасность. Мне кажется, что он и вовсе безобиден.       Гилберт снисходительно усмехнулся на наивность Людвига, невольно потирая свою шею, раны на которой он скрывал за высоким воротником.       — Будь паинькой, не упрямься, — настаивал магистр. — Мне так будет спокойнее. Ты ведь знаешь, как в последнее время слабо мое здоровье. Просто не оставайся с ним наедине, без стражи, имей при себе оружие, и никогда не слушай его лукавых речей.       — Я понимаю и сделаю, как ты хочешь, Гил, — согласился Людвиг; на его мраморно-бледном лице не отразилось ни единой эмоции, по которой можно было бы судить об истинных чувствах младшего Байльшмидта.       Гилберт, тем не менее, умиротворенно откинулся на спинку стула. Но стоило ему только на секунду расслабиться, как Людвиг снова заговорил:       — Скажи, брат, о чем ты столько времени говорил с чародеем? Ты пробыл у него больше четырех часов.       — А ты следил за мной? — Гилберт цыкнул и покачал головой, как будто на дерзкую выходку глупого мальчишки.       — Я тоже… переживаю. Ведь он мог напасть на тебя.       — Ты сам говорил, что чародей безобиден, как дитя, — возразил Гилберт.       — Но ты не безобиден, — Людвиг вопросительно приподнял одну бровь. — О чем вы говорили?       — О том, что он преступник, о том, что он умрет, не покаявшись, о последней воле, обо всем! С чего такой вопрос?! — Гилберт уже не мог сдерживать враждебности в голосе.       — Когда я пришел на рассвете спросить, остался ли он по-прежнему тверд в своем намерении умереть подлой смертью, чародей ответил: «Смерти я боюсь, а сил, чтобы переломить свою гордость и принять бесчестие, я в себе не нахожу. Но мне веселее будет продолжать жить и отомстить, я принимаю твое предложение и стану монахом». Этих слов я не понял, но чародей был сильно избит. Что ты предлагал ему?       — Я не заключаю сделок с Дьяволом! — грозно воскликнул Гилберт, выходя из терпения и закидывая край плаща за плечо. — А насчет насилия — колдун его заслужил, я был еще очень мягок. Огонь и только огонь — его участь. Он всего лишь отвратительное порождение кишащего грешниками Ада. Он испугался смерти и был готов на любую подлость, чтобы сохранить свою жалкую жизнь. Не ищи иных ответов. Ступай! — Гилберт резким жестом пресек любые возражения младшего брата, и Людвиг, явно пересиливая себя, сдержанно поклонился и пошел прочь из зала.       Когда он удалился, магистр Ордена спрятал лицо в ладонях и сидел так некоторое время, приводя вспугнутые, переполошенные мысли и чувства в порядок. Ворон, сверкая аспидно-черными глазами, следил за хозяином со своей жерди. Наконец Гилберт сказал, обращаясь в пустоту:       — Феликс.       Из небольшой темной ниши в углу зала выступил Лукашевич. Алые витражи роняли на его аккуратное лицо и стальные латы огненные отсветы.       — Проследи, — с властностью приказал Гилберт, — чтобы брат надолго не оставался с глазу на глаз с чародеем, и всякий раз, когда Людвиг будет у него, сразу же сообщай мне.       — Да, Ваша Светлость.       Феликс, улыбнувшись и приложив руку к сердцу, низко поклонился сидящему на троне Байльшмидту. Ворон же недоверчиво поглядел на Лукашевича и проводил его злым, полнозвучным криком.

3.

      Гилберт чаял, что завладев чародеем или хотя бы умертвив его, обретет сон и покой. Увы! Он, мрачный и взвинченный, бродил целыми днями по замку. Его постоянно мучили мысли: «Он не мой и моим быть не желает. Хуже того — этот сукин сын нашел способ манипулировать мной через Людвига. А если он расскажет? Если всё вскроется, как я буду смотреть брату в глаза? Людвиг возненавидит меня, нет, это невыносимо!» Иногда Гилберт страстно призывал смерть, но, вдруг вспомнив об Иване, вспомнив запах его пепельных кудрей — полынь, мед и ладан, — и его наглую самоуверенную усмешку, ему вновь хотелось жить и дышать, и переломить его волю своей.       Являться прямо в келью Ивана Гилберт опасался, потому что мог таким образом раздражить чародея и навлечь на себя беду. Поэтому часто вечерами Байльшмидт пробирался через цветущий сад к башне, куда был заточен Брагинский. Он надеялся увидеть, как, может быть, Иван выглянет из окна или протянет оттуда руку. Но счастьем было уже заметить, как мерцает лампада в разноцветных витражах его окошка. Однажды, на закате, подходя к башне, Гилберт услышал задиристые, злобные крики юношей-послушников в легких кольчугах: они только что возвращались с тренировки. Юные рыцари, задрав головы к окну Ивана, громко смеялись:       — Выгляни, сын Сатаны! Выгляни, муж родной матери и убийца своего отца! Или твой поводок натянут слишком коротко?! Гореть тебе в Аду: черти уже потирают руки, вскипятили для тебя смолу и вымочили розги! Покайся, покайся!.. Или от твоей молитвы святые затыкают уши?!       Один, особо наглый и яростный, вопрошал:       — Неужели взаправду у чародея шесть жен? И каждую ты успеваешь ублажать, и на каждую у тебя хватает сил? Всё это ложь! Куда тебе управляться с таким количеством женщин, тебя бы самого — в гарем восточного султана!       — Эй, голодранцы! — крикнул Гилберт.       Завидев приближающегося магистра, юноши обомлели и в ужасе бросились бежать врассыпную. Раздраженный Байльшмидт поднял голову, и сердце его часто и гулко забилось: возле раскрытого окна стоял Иван, облокотившись на подоконник и подперев кулаком щеку. Заметив Гилберта, он ядовито усмехнулся и тут же отпрянул в глубь кельи. Но уже одного этого явления было для Байльшмидта достаточно.

4.

      Людвиг сидел в оружейной, тщательно затачивая меч с изящной черно-золотой рукоятью. Рыцарь был полностью сосредоточен на работе, но нахмуренный лоб и отсутствующий взгляд свидетельствовали о том, что мысли его находятся далеко отсюда. В открытую дверь со двора доносились обрывки разговоров и смех послушников, бряцание рыцарского оружия и конский топот на плацу; веяло слабым свежим ветром.       Но глубокая задумчивость Людвига была вдруг разбита на сотни осколков внезапным появлением бледного протоиерея. Добрый толстый священник, казалось, потерял голову от горя и, бухнувшись Людвигу в ноги, стал со слезами жаловаться:       — Помилуйте, господин Байльшмидт! Как же можно подобным образом обращаться с почтенным человеком?! Ведь так нельзя! Мальчишки-послушники смеются надо мной, а рыцари суеверно крестятся при моем появлении. Честь моя поругана, а жизнь кончена! Заступитесь, Бога ради, господин Байльшмидт! Его Светлость не слушает меня и не хочет иметь никаких дел с чародеем, так хоть вы найдите управу на этого, прости Господи, Дьявола!       Людвиг поднял дрожавшего от негодования старика на ноги и спокойно сказал:       — Объясните мне, что происходит. Кто вас обидел и как?       — Заступитесь, господин Байльшмидт! Его Светлость, ваш брат, из-за душевного недуга, будь он неладен — недуг то есть, а не Его Светлость, — отрешился от всех дел! На вас одного надежда!       — Но что, в конце концов, произошло? — строго нахмурился Людвиг.       — Да разве вы сами не видите? — протоиерей широко повел вокруг себя руками; Людвиг удивленно оглядел грузную фигуру старика, но ничего необычного не заметил. — Это потому что в оружейной темно, — догадался протоиерей, — выйдемте на солнце, на свет.       Однако когда Людвиг проследовал за священником на широкий двор, то и там не обнаружил каких-либо существенных перемен в облике протоиерея: черная ряса и скуфья — в порядке и чистоте.       — Взгляните же на землю! — срываясь на истерические нотки, воскликнул священник.       Людвиг опустил глаза и до того изумился, что даже потерял дар речи. Он несколько раз обошел протоиерея кругом, задрал голову и поглядел на солнце, потом — снова на землю и как-то странно, коротко хмыкнул.       — Вы не отбрасываете тени, — заметил Людвиг.       — Вот именно!       — Но где же вы, — Байльшмидт опять не удержался и едва заметно улыбнулся в кулак, — обронили свою драгоценную тень? Без нее ведь доброму священнику не обойтись.       — Боже! — запричитал протоиерей. — Этот нечестивец, — он погрозил кулаком в сторону Ивановой башни, — похитил ее! Не верите?.. Вчера поутру его, закованного, вывели на прогулку. Я и решился наставить злодея на путь истинный, подошел к нему близко, стал увещевать, что надо молиться, креститься и умываться святой водой, а ведь он всё это яростно отвергает. Послушал он меня, послушал, зевнул и вдруг — наклонился к земле и со словами «Надоел ты мне, старик» сдернул мою тень с земли!       — Это невозможно, — скептически заметил Людвиг. — Тень нематериальна.       — Бесовские происки! — старик в ужасе перекрестился. — Злодей еще и закатал ее в рулон и к себе в карман рясы положил. Как же мне теперь быть? Сходите к нему, господин Байльшмидт, попросите его вернуть мою несчастную тень, ведь уговорили же вы его стать монахом. Сил моих больше нет, злые послушники смеются и указывают на меня пальцем, я и в город в таком виде показаться не могу — добрые люди камнями забросают.       Людвиг, давя в себе приступы смеха, который он считал совершенно неуместным в подобной ситуации, согласился помочь. Он и сам давно хотел наведаться к Ивану, но всё не решался из-за бдительного надзора старшего брата, а сейчас как раз выдался подходящий случай: Гилберт уехал на охоту в поля. Сразу же после беседы с протоиереем Людвиг направился к башне чародея и объявился на пороге его кельи.       Брагинский с самым миролюбивым видом сидел на кровати, под багровым бархатным балдахином. Цепь лежала возле его ног, тянулась по полу к стальному крюку в стене. Бледные пальцы чародея искусно орудовали иглой: он вышивал черное покрывало тонкой, мерцающей нитью. На появление Людвига Иван никак не отреагировал, только улыбка его сделалась еще довольнее и веселее.       — Рукодельничаете? — спросил Людвиг, сложив на груди руки и прислонившись плечом к дверному пролету. — Кто вам всё это позволил?       Иван усмехнулся и саркастично закатил глаза.       — Я не спрашиваю разрешения на своей земле, — с надменностью ответил он.       — Хоть вы и стали монахом, вы всё еще преступник и пленник, не позволяйте себе лишнего, — тоном, не терпящим возражений, сказал Людвиг. — Возвратите протоиерею его тень.       — Тень? — Иван даже приподнял от изумления брови. — Да как же это возможно? Тень нематериальна!       — Я не знаю, как вы это сделали, но несчастный старик не отбрасывает тени и очень страдает по этому поводу. Потрудитесь исправить.       Иван расцвел в лукавой улыбке, но ничего не ответил, продолжая вышивать узоры на покрывале. Людвиг пытался уловить его текучий взгляд, однако Брагинский тщательно избегал зрительного контакта с Байльшмидтом. Рыцарь, начиная раздражаться, вздохнул и достал из кармана рясы молитвенник.       — Что это вы собираетесь делать? — поинтересовался Иван.       — Читать молитву.       — Ох, Боже, нет! — Иван схватился за сердце, изображая ужас на своем лице; впрочем, актер из него был весьма посредственный, да Брагинский и сам это знал, он наклонил набок голову и рассмеялся беззвучным, белозубым смехом: — Вы что, серьезно думаете, что я мучаюсь, когда при мне молятся? Или что меня можно обжечь святой водой или обезвредить крестными знамениями? Я кто, по-вашему, вампир? Хотите — я буду креститься и петь в церковном хоре. Но какой в этом прок?       — Вы, значит, в Бога не верите? — Людвиг раскрыл молитвенник и положил его перед собой на высокую конторку.       — Как не верить! Верю, конечно же. Поглядите на этот остров, с которого не сбежать. Поглядите на меня: я умею насылать проклятия, обращаться птицей…       — И воровать чужие тени, — услужливо напомнил Людвиг.       Иван опять выразительно завел глаза.       — Итак, вы верите и не молитесь, — на лице Байльшмидта читалось искреннее непонимание. — Хуже того — богохульствуете, водитесь с нечистым, колдуете, убиваете юнош и насилуете девушек Китежа. О ваших прегрешениях на большой земле и говорить не стоит.       — Я делаю, что хочу! — внезапно огрызнулся Иван. — Надо мной нет судьи — ни на земле, ни в Небесах, ни в этой жизни, ни в жизни иной. Да, я смертен, и страдаю, и буду гореть в Аду. Но мне сладко осознавать, что я ни перед кем еще не склонял головы. Ни перед кем, слышите?! Ни перед Богом, ни перед человеком! — Иван засмеялся, однако тут же закрыл побледневшее лицо рукой, стараясь успокоиться и приободриться.       Он не знал, какими глазами смотрел на него Людвиг, — глазами, потемневшими от невыразимых, будоражащих чувств. Байльшмидт нервно выдохнул и снова заговорил:       — Тяжелый случай. Работать с вами придется долго. Но я считаю, что любой человек способен к покаянию. Вы страдаете, это видно. Поэтому наберитесь терпения и усмирите наконец свою сатанинскую гордыню, пока она не сгубила вас окончательно. Любовь и милосердие Бога — это не рабство, это и есть подлинная свобода духа. Все остальные мысли внушены вам Лукавым, и со временем вы это осознаете. Я помогу вам это осознать.       Иван молчал, не отнимая ладони от лица. Людвиг, с трудом оторвав от чародея взгляд, открыл молитвенник и начал читать по-церковнославянски: «Отче наш, Иже еси на небесех!..»       Брагинский вдруг, встрепенувшись, раздраженной скороговоркой договорил:       — Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Какой же вздор! Коммунизм не наступил и не наступит, а небо — всего лишь бездонный и безжизненный космос, где нас никто не ждет и не любит. Прекратите, как вам самим не тошно от лжи!       Людвиг коротко улыбнулся — почти незаметно, одними уголками губ, говоря:       — Вы противоречите самому себе на каждом шагу.       — Как не противоречить? — возразил Иван. — Когда в душе пылает целый Ад, который взметает искры выше Небес и обжигает жарче Господней любви. Но куда вам, такому безукоризненному бюргерскому святоше, понять меня? — Брагинский оперся сзади руками на кровать и откинул голову, обнажая бледную шею и сильно дрогнувший кадык; слабый смех вырвался из его груди: — …ты тепл, а не горяч и не холоден.¹       Слова и поведение Ивана, по-видимому, произвели на Людвига сильное впечатление: он стиснул зубы, так что комки желваков нервно перекатились под его тонкой кожей. Байльшмидт вобрал в грудь воздух, чтобы ответить, однако в эту секунду под окнами со двора раздался лихой, юношеский голос:       — Эй, Брагинский! Покажи свое лицо, не упрямься! А лучше спустись вниз! Чародей, нам так жаль твоих несчастных жен, спустись: мы покажем тебе, как выглядит настоящий мужчина! Мы научим тебя доставлять наслаждение женщинам!..       Взрыв хохота. Некоторое время Людвиг с наслаждением слушал нескончаемый поток издевок и оскорблений, преисполнившись благочестивых надежд, что «Ивану это только на пользу», после чего перевел взгляд на напряженно замеревшего Брагинского: лицо чародея горело болезненным румянцем, а губы искривил неподвижный, бесовской оскал. Иван едва удерживался, чтобы, в свою очередь, не разразиться бранью и проклятиями, но, вероятно, считал это выше своего достоинства или же не хотел проявлять слабость при рыцаре. Наконец Байльшмидт сжалился над ним, подошел к окну и разогнал послушников, пригрозив наказанием и отлучением.       — И часто они вам докучают? — спросил Людвиг у Ивана, который мелко-мелко дрожал от ярости.       — Каждый божий день, — сквозь зубы прошипел возмущенный Брагинский. — Меня?! Учить как обращаться с женщинами?! Скопцы и несчастные девственники!..       — Что вы бормочете? — Людвиг наклонился к чародею и внезапно взгляд его упал на покрывало, над которым трудился Иван.       На черной ткани разворачивались одна за другой волшебные сцены: остров Китеж, похожий на библейский Вавилон, его дремучие леса и безбрежные поля, белоснежный и золотокупольный замок Братства Золотого Креста, древние языческие духи — лешие и водяные, огромная огненная птица с павлиньим хвостом, корабли с драконьими головами, прекрасные русалки в бурных водах Волги, трехглавый змей, покрытый стальной чешуей, пестрые купеческие ярмарки, гильотина с отрубленными головами, лежащими в плетеных корзинах, как кочаны капусты, раздольные мрачные кладбища и надгробные кресты, боевые алые знамена, развевающиеся на ветру, кровь и ужас битвы, рыцари с мечами и копьями, простолюдины, вооруженные топорами, и, наконец, золотой трон в величественном сиянии Царских Врат. Каждая деталь — будь то лепесток цветка, лист дерева, пена волн или кольчуга рыцаря, — была вышита мелкими стежками и казалась реальной. Людвиг был зачарован красотой полотна: своей искусностью Иван мог бы легко поспорить не только с Арахной, но и с самой премудрой Афиной.²       — Невероятно, — прошептал Людвиг и невольно тронул пальцами край расшитой ткани.       Он и не заметил, что наклонился слишком низко и слишком близко к чародею. Почувствовав запах могильного ладана, ощутив мимолетное дыхание Брагинского, холодком тронувшее Байльшмидту лоб и шевельнувшее волосы на челке, Людвиг вдруг вспыхнул, как мак, и резко вскинул голову. Напротив него, совсем-совсем близко, горели два крупных глаза, такого же цвета, как синяя гладь Волги под багровыми лучами умирающего солнца. И в пространстве этих глаз, в их бурлящей речной глубине кровавым отпечатком запечатлелось: холодный северный ветер, черные ветхие избы, склоненные головы молящихся людей, золотые кресты церквей, устремленные в немую пустоту, страх, унижения и проклятья, материнское молоко и материнские поцелуи, застывшие на губах, распятый на кресте Бог с ожесточенным лицом, деревянные иконы, обливающиеся кровавыми слезами, крики безумия и стянутые веревками запястья, тихий детский плач, как луна, плывущая во мраке легкая колыбель, неокрепшие птичьи крылья, зовущие к мертвому солнцу, осенний саванный туман, черный кнут, змеей взвившийся в небо, иссеченное в кровь тело, трупы, припорошенные рыхлой влажной землей… Людвиг покачнулся и в последний момент успел ухватиться за подоконник, чтобы не упасть; смертельная боль пронзила рыцарю сердце, как если бы туда всадили острие копья или стрелы. Иван поспешно отвернулся, шепнув с горькой досадой: «Какой же идиот!» На бледном лице Людвига проступила испарина; некоторое время он тяжело дышал, стараясь справиться с охватившим его ужасом и перемогая приступы боли.       — Вы сказали, — охрипшим голосом проговорил Байльшмидт, — что у вас в душе пылает целый Ад. И вы не солгали. Там еще худший Ад, чем тот, в который был низвергнут Денница с легионом падших ангелов.       — Не у меня одного, — слабо возразил Иван; его пальцы нервно комкали бахрому и тесьму на сказочном покрывале.       — Но вы покаетесь, — продолжал Людвиг с едва удерживаемым жаром, как если бы речь шла о его собственном Спасении, — вы заслужите прощение молитвой и примерным поведением, вы вырвите свою бессмертную душу из дьявольских силков, именно для этого вы до сих живы.       Иван раздраженно махнул рукой, однако его ладонь перехватил двумя руками Людвиг, заставив Брагинского вздрогнуть и в изумлении поднять лицо.       — Покайтесь, пока не поздно. Что вам стоит?.. — в голосе Людвига звучали убежденность и сострадание; он до боли сжимал ладонь Ивана и не желал выпускать ее. — На вас невозможно смотреть. Вам всего то и нужно, что попросить Бога простить вас. Я понимаю, вам тяжело переступить через себя, вам кажется, что тогда вы пожертвуете своей гордостью и свободой. А вы лучше рассуждайте так: мне, слабому человеку, всё равно не победить в противостоянии со всемогущим Богом, но если я по своей воле передам себя в его милостивые руки, то это будет значить присягу верности, какую добровольно дают солдаты, а вовсе не оковы, не плен. Зато вы заслужите рай и перестанете страдать. Разве это не самое главное?       Брагинский во время его речи с неподвижным отупением глядел на свою руку, которую он всё никак не мог вырвать от рыцаря. Услышав же последние слова, Иван вдруг прыснул со смеху и, наклонив набок голову, хитро прищурился на Байльшмидта.       — Вы что, предлагаете мне выгодную сделку с Богом? — уточнил чародей. — Даже в подобных вопросах вы не перестаете оставаться немцем. Но Бог не простит меня.       — Он простит! — растеряв всё хладнокровие, воскликнул Людвиг. — Он бывает строг, как бывают строги любящие родители, но он справедлив!..       — Справедлив? — Иван, зверски оскалившись, вдруг обхватил свободной рукой ладони Байльшмидта. — Он был справедлив с вами, когда отнял у вас дом, жизнь, мечту… семью?       Людвиг в страхе отпрянул от Ивана, но теперь сам чародей не выпустил его от себя.       — Откуда вы знаете? — бледными губами проговорил Байльшмидт. — Это Гилберт рассказал вам?       — О, я ведь колдун, я знаю всё. Всё! — упиваясь жестокостью и явно мстя Людвигу, говорил Иван. — Бог допустил смерть вашей свояченицы, вашей жены, вашей дочери.       — Хватит… — тщетно Людвиг пытался оставаться холодным, прикосновения Ивана жгли его, словно раскаленное железо; на лице рыцаря лежала печать горя; Байльшмидт отвернулся, чтобы не видеть сверкающих дьявольским торжеством глаз Брагинского.       — И вы, конечно, конечно же, знаете, кто их убил? — спросил чародей.       Людвиг вдруг посмотрел на Ивана с невыразимым страданием, как будто ему здесь и сейчас произносили смертный приговор.       — Знаю, — мертвея, ответил Байльшмидт. — Там был… рабочий, он делал ремонт на нижнем этаже и… в его сумке нашли украденные драгоценности и деньги… я знаю…       Злорадная усмешка Ивана постепенно тускнела при виде душевных терзаний Людвига; Брагинский выпустил руки рыцаря.       — Кьяра и Аличе пришли домой, и он, когда его застали врасплох, убил их. Работник, на нижнем этаже… делал ремонт… Ведь я прав?.. — сбивчиво повторял Байльшмидт. — Вы знаете всё. Так ответьте: я прав?       Иван брезгливо наморщился и опустил лицо.       — Господи, я ведь прав?! Я прав?! — Людвиг схватил его за плечи и встряхнул со всей силы.       Иван глядел рыцарю прямо в глаза. Сначала Брагинский собирался заговорить, яд, казалось, должен был закапать с его губ, но потом чародей вдруг как-то весь обмяк в руках Людвига, сдаваясь. Молчал.       — Я прав?!       — Это не Гилберт, — вдруг выпалил Иван, и что-то похожее на смешок и стон боли одновременно вырвалось из его груди.       — Причем здесь Гилберт?! — взбеленился Людвиг. — Конечно, он не убийца! Зачем ему было убивать?! Если из-за денег, то их нашли не у него. Да и зачем ему было воровать? Ведь он мог просто подойти ко мне и попросить, я бы дал… — Байльшмидт осекся.       В эту минуту на него было страшно смотреть.       — Боже, — тихо прошептал Иван и закрыл лицо руками.       Людвиг весь дрожал от тихой ярости.       — Ты — Сатана, — сквозь зубы проговорил он, — исчадие Ада, тебя надо было сжечь, сжечь на костре, как желал того Гилберт! Как ты смеешь говорить так о моем брате? Он всегда любил меня больше себя самого. Как ты смеешь обвинять его в воровстве и убийствах? Он больше всех радовался тому, что у него будет племянница. Известно ли тебе об этом, а? Не-ет, неизвестно! Так как ты смеешь обвинять его в том, что он подставил другого и подбросил невинному орудие убийства и улики, в том, что он лгал мне на ступенях святой церкви, лгал, когда я оплакивал прах моей любимой жены, лгал, когда я доверял ему, потому что мне ничего, ничего больше не осталось?       Иван упрямо молчал. «Ка-ар-р!» — вдруг раздалось почти у самого его уха. Брагинский встрепенулся и глянул на раскрытое окно: там сидел черный ворон. Людвиг был ни жив, ни мертв. Дверь в келью Ивана распахнулась и на пороге объявился Гилберт. Он запыхался, видно было, что торопился, бежал, боясь не успеть.       — О чем речь? — бодрясь и стараясь казаться беспечным, спросил магистр. — Людвиг, на тебе лица нет. Не наслал ли на тебя этот Дьявол какого-нибудь проклятья? Я ведь велел тебе держаться от него подальше.       — Не нападайте на вашего брата, господин магистр, — неожиданно весело заговорил Иван. — Он всего лишь требует от меня украденную у протоиерея тень.       Брагинский поднялся на ноги и широким взмахом бросил на землю вышитое им черное плотно. Рядом с его тенью возникла другая — переливающаяся мириадами разноцветных блёсток, как будто измельченными в пыль драгоценными камнями. Иван завертелся, как красавица перед зеркалом, любуясь вышитой им тенью.       — Вот чертовщина, — пробубнил Гилберт. — Я ведь предупреждал тебя, Иван, если ты продолжишь выкидывать все эти колдовские штуки, я велю высечь тебя на площади у позорного столба и бросить в подземелье. Ты этого добиваешься? Немедленно верни… тень.       Иван развел руками и быстро-быстро скатал тень в рулон, передавая ее Гилберту.       — Превосходно, — сказал магистр. — И чтобы этого больше не повторялось. Людвиг, да что с тобой? И что это за шум на дворе?..       Гилберт прислушался к крикам и звукам поднявшейся суеты, доносившимся в окно; внезапно забили набат; тяжелозвонный глас колоколов отрезвил Людвига.       — Идем же, Гил, беда приключилась, — строго произнес он. — А ты, — Людвиг небрежно обернулся к Ивану, — понесешь наказание за свою дерзость. Подземелье и розги у позорного столба — еще больша́я милость для такого, как ты. Я придумаю пытку получше.       Людвиг, гордо вскинув подбородок, вышел из кельи. За ним, облегченно и радостно усмехаясь, последовал и магистр. Иван остался один.

5.

      Когда братья вышли на двор, оглашаемый раскатами набата, навстречу им бросился сильно взволнованный Феликс.       — Ваша Светлость! — залепетал он, прикладывая ладонь к сердцу. — Отряд, посланный вами сегодня в прибрежную деревню для сбора дани, возвратился только что с пустыми руками. На них напали. Есть убитые, много раненых.       — Кто посмел?! — гневно сверкнув глазами, спросил Гилберт.       — Достоверно неизвестно, — не без смущения отозвался Феликс, — но говорят, что разбойники.       — Что за ересь?! — воскликнул Гилберт. — Разбойники в китежских лесах — это неслыханно!       — Благодарю тебя, Феликс, — холодно обратился Людвиг к Лукашевичу. — Мы сами расспросим рыцарей, ты свободен.       Феликс поклонился и ушел, а Байльшмидты направились к палаткам, разбитым на открытом воздухе, потому что мест в церковном лазарете не хватало. В лазарете стояли стоны и крики раненых, тошнотворно пахло кровью, гнилью, спиртом и дурманно-горьким опиумом.       — Господи… — побледнев, прошептал Гилберт, закрывая нижнюю часть лица воротником мантии. — На них напали разбойники или их терзали зубами бесы?       — Ваша Светлость! — закричал толстый протоиерей, у которого Брагинский украл тень и который теперь помогал врачам перевязывать раны. — Разбойники были вооружены пороховыми ружьями и, рыцари сказывают, палили из пушек с холма. Поглядите, у многих руки-ноги оторваны или раздроблены кости. Доктора кое-как справляются.       Гилберт сглотнул, когда пристальнее вгляделся в лежащих на кушетках рыцарей. Зрелище было чудовищно: всюду кровь, лохмотья кожи и вывороченные куски мяса.       — Что же можно сделать? — потерянно пробормотал Гилберт.       Людвиг, однако, сразу догадался, чего хотят протоиерей и врачи, но чего они не решаются потребовать.       — Приведите чародея! — приказал Людвиг. — И поживее!       Через несколько минут в лазарет ввели Брагинского; руки его были не скованы, только на шее оставался железный обруч с цепью. При его появлении даже стоны раненых сделались приглушеннее, всё внимание обратилось на колдуна. Поняв и увидев, зачем его освободили, Иван страшно побледнел и попятился прочь из палаток, однако Людвиг грубо ухватил его за предплечье, удерживая.       — Не выношу чужой крови, — с отвращением пробормотал Брагинский.       — Придется потерпеть, — возразил Людвиг. — Вы ведь умеете не только убивать, но и лечить: покажите же нам свое мастерство. Взамен, может быть, вам смягчат наказание и условия заключения.       — Господин чародей! Помогите, Христом заклинаю вас! — завопил какой-то рыцарь с густой черной бородой, черными от опиума глазами и иссиня-бледным лицом; он держал одной рукой пропитанный кровью сверток, прижимая его, как дитя, к груди; другая рука у воина была отхвачена по локоть.       Людвиг взял конец цепи и подволок дрожащего от ужаса Ивана к раненому. Один из докторов услужливо подал Брагинскому серебряный поднос с бутылкой спирта, чистыми бинтами и пинцетами, любопытно наблюдая за действиями колдуна. Иван изумленно оглядел поднос, потом взял бутылочку со спиртом и торопливо глотнул оттуда.       — Тьфу, неразбавленный! Спасибо хоть, что этиловый, — сморщился он, стремительно краснея до корней волос. — Ладно, давайте, что там у вас. Сама то рука, больной, при себе имеется?       Обезумевший от боли рыцарь протянул ему окровавленный сверток. Иван развернул его и с брезгливостью достал оторванную похолодевшую руку с распухшими голубоватыми пальцами. Раненого уложили на кушетку несколько рыцарей и всё время операции крепко его удерживали. Иван размотал кровавые бинты на локте раненого и аккуратно приставил к этому месту закоченевшую конечность, стараясь приладить друг к другу раздробленные обломки костей. Потом он выдохнул и резко зажал границу, где сходилась живая и мертвая плоть, обеими руками. Раненый рыцарь завопил, как оголтелый, дергаясь в агонических судорогах, а Иван громко шептал: «Ты, кровь рудная жильная, кровь-кровица, красная девица, алая реченька, красной лентой перевязанная, уймись и отступи. Ты, птица-девица, возьми иглу золотую и рану зашей, жилу к жиле, кожу к коже…» Людвиг с трудом протолкался вперед, никто — ни доктора, ни рыцари, окружившие Ивана, — не обращали на Байльшмидтов ни малейшего внимания. Все зачарованно следили за чудом — за тем, как стих раненый, как блаженно закрылись его трепещущие веки, точно он принял радостную гостью-смерть, и как мертвая конечность вдруг начала наливаться свежей кровью, словно спелое яблоко. Иван убрал свои руки и утер натекшую из раны кровь рукавом, там не осталось даже шрама. Лоб Брагинского был влажен и бел, как лилия, покрытая утренней росой, а просветлевшее лицо выражало утомление и страдание. Молчание разлилось по лазарету. Людвиг не мог поверить своим глазам. Раненый рыцарь, заливаясь слезами, только что ожившей рукой ухватился за рясу Ивана и с благодарностью пробормотал:       — Ангел наш, батюшка, кто вас обидит, не сносить тому головы!       Людвиг вздрогнул и отдернул ослабевшего Ивана за цепь, привлекая его к себе.       — Нечего терять время, — грозно сказал младший Байльшмидт. — Здесь еще много раненых. Господа врачи, предоставьте господину чародею всё необходимое и проследите, чтобы он не прохлаждался.       Распорядившись таким образом, Людвиг возвратился к Гилберту. Тот держал в руках распечатанную грамоту и судорожно пробегал глазами по строкам.       — Погляди! — магистр, цыкнув от досады и гнева, передал грамоту брату.       И Людвиг прочитал:       Мы, благородные разбойники китежского леса и жители деревни Береговой, требуем освободить чародея по имени Иван Брагинский. Если вы не сделаете это вольной волею, мы отобьем его силой.

А.Ф.Дж.

6.

      Нападения на рыцарей повторялись снова и снова. Отряды, посланные в мятежную деревню и в лес для отлова разбойников, возвращались разбитые без пленников и без сведений о главарях и зачинщиках. Но выяснилось, во-первых, что преступники действительно вооружены в большом количестве огнестрельным оружием, а во-вторых, что они сумели как-то склонить на свою сторону жителей прибрежного поселения, которые в считанные дни вырыли огромные рвы и теперь спешно строят оборонительный форт вокруг Береговой. Деревня эта находилась вне стен, окружавших город Китеж, и вела довольно обособленное хозяйство. Чтобы добраться до Береговой, нужно было преодолеть дремучий лес, кольцом охвативший остров. Прибрежное расположение деревни было крайне удобно для ловли рыбы, которую они привозили в Китеж и продавали на ярмарках, получая знатную выручку. За то деревня была обложена огромной данью со стороны Братства Золотого Креста. Людвиг высказывал предположение, что именно поэтому жители мятежного поселения приняли сторону разбойников и что если снять с Береговой непосильный налог, то они выдадут зачинщиков. Гилберт был согласен и отправлял туда посланцев для переговоров, однако все они возвращались обобранные и искалеченные, а иные и вовсе не возвращались. Если что они и передавали от разбойников и бунтовщиков, то всё то же требование: освободить чародея. Слухи о происходящем стремительно распространялись по Китежу. Гилберт был вне себя от ярости.       Ко всему прочему, через несколько недель после первого столкновения с разбойниками, Феликс сообщил магистру еще одну дурную новость: Брагинский серьезно занемог, он не ест, не поднимается с постели и ни с кем не разговаривает. Сначала Гилберт счел это очередным чудачеством, очередным капризом, но и Людвиг, посетив Ивана, подтвердил, что тот действительно лежит в тяжелой лихорадке. Врачи не знали, чем ему помочь: чародей казался здоровым физически, но, видимо, душевное его состояние пребывало в разладе и расколе.       Магистр выслушивал советы и рекомендации, но всё же не представлял себе, что делать с больным Брагинским. Несколько раз приходила ему на ум крамольная, зверская мысль овладеть чародеем в таком уязвимом состоянии, но он быстро отказался от нее, считая это небезопасным: Иван мог позже отомстить, раскрыв младшему Байльшмидту правду о гибели его семьи, и хотя Людвиг казался враждебно настроенным к чародею после инцидента с украденной тенью, Гилберт не прекращал бояться — бояться и трепетать днем и ночью, что его тайна может всплыть наружу. Впрочем, Гилберту не пришлось ничего решать, потому что всё разрешилось само собой.

7.

      Утро было пасмурным, накрапывал мелкий дождь. Городская площадь, сонная и угрюмая, пока что пустовала, но только пока что, потому что через несколько часов должна была состояться казнь. В теремах, украшенных цветными орнаментами и кружевной резьбой, распахивались ставни. На деревянном помосте простолюдины-слесари, орудуя молотками и веревками, устанавливали гильотину, лезвие которой мертвенно блестело, как затянутые пленкой глаза слепца. Возле помоста стоял Ван Яо. Погруженный в глубокую задумчивость, он разглядывал ужасный механизм. Зевак, несмотря на дурную погоду, становилось всё больше и больше.       Первый прохожий. Вот это хорошо, вот это славно! Хлеба и зрелищ народу! Нет ничего лучше после сытного завтрака, чем несколько переломанных костей, отрубленных голов и вздернутых на виселице неудачников!       Второй прохожий. Но для кого готовится это смертоносное орудие? Разве злого колдуна не помиловали и не заключили в башню Ордена?       Ван Яо, оборачиваясь к ним. Именно так. Его помиловали и заточили в монастырь. Смертная казнь готовится не для чародея. Она для разбойников.       Второй прохожий. Как?! Неужели их поймали?!       Первый прохожий. Ай-яй-яй, жаль добрых молодцев, попавшихся в немецкие капканы!       Третий прохожий. Об их подвигах весь Китеж наслышан. Говорят, славный их предводитель стреляет из лука, как Робин Гуд, и каждая его стрела попадает точно в цель!       Второй прохожий. Неужели никак нельзя помочь им? Нельзя спасти? Неужели их и вправду казнят?!       Первый разбойник. А много ли?       Ван Яо, спокойно. Двоих из них пленили.       Третий прохожий. Но люди куда-то несутся, кричат, свистят, кажется, вот и рыцари, а за ними — карета, конвой, и… телега с осужденными! Пойдемте же, взглянем сами на лица осужденных!       Ван Яо. Да, да, ступайте. (в сторону) А мне самое время бежать к берегу!       Все спешат к конвою рыцарей и телеге со злосчастными разбойниками.

8.

      Гилберт сидел в карете, мягко покачивавшейся на рессорах. Лицо его было сумрачно, как у Адама, утратившего покой Эдемских садов. Окна в карете были занавешены, и полумрак усиливал угрюмые тени, гнездившиеся под злобно горящими глазами Байльшмидта. Напротив него сидел Иван. Он был укутан в белый плащ, отороченный мехом, и выглядел очень больным. Брагинского колотило от сильного озноба, даже в полутьме был заметен багровый румянец на его щеках. Гилберт в глухом раздражении перебирал звенья цепи, тянувшейся к Ивану. Чародей иногда болезненно-томно взглядывал на рыцаря и прикасался пальцами к обручу на своей шее, потом снова склонял набок голову к роскошному меху капюшона.       Гилберт не понимал, зачем Иван так уж непременно захотел ехать на представление казни. Брагинский ведь был едва жив, едва держался на ногах, а тут такая прыть…       Вчера вечером магистр Ордена пришел в келью чародея и спросил без обиняков:       — Отчего ты болен, Ваня? Ответь: тебя гнетет неволя? — и Гилберт указал пальцем на цепь.       Иван, лежавший среди белых скомканных простыней, с трудом приподнялся на локтях.       — Мне и воля, и неволя — всё равно, — отрешенно отозвался он.       — Тебе не хватает развлечений? Вкусной еды? Золота? Драгоценностей?..       — Мое всё при мне.       — Тогда, — Гилберт усмехнулся и поманил кого-то, покорно стоявшего возле входа в келью, — может быть, ты хочешь женщину?       Иван захлопал глазами, румянец пополз по его похудевшему лицу; он сел на кровати и следил за входящей простолюдинкой, обернутой с головой в покрывало; видимо, ее тайно провели в мужской монастырь. Увидев реакцию чародея, Байльшмидт несказанно обрадовался и слегка приподнял край полотна, за ним обнаружились тонкие ручки, милая шейка и хорошенькое личико. Иван плотоядно, белозубо улыбнулся, но, заметив, как простолюдинка дрожит от страха перед ним, с брезгливостью наморщил нос и снова откинулся на подушки. Гилберт цыкнул и приказал девушке убираться прочь, а сам обратился к упрямцу:       — Неужели ты никогда не посмотришь на меня благосклонно? Что мне сделать, чтобы ты полюбил меня?       Брагинский беззвучно рассмеялся и обратил на Байльшмидта слезящиеся глаза, которые от болезни казались еще больше и глубже.       — Послушай, Гилберт, — миролюбиво сказал Иван. — Я не могу исполнить твое желание — не потому, что я вообще не падок до мужчин и не потому что ты унизил меня, лишив драгоценной свободы, но потому что мне просто нечем тебя полюбить и нечем тебя оплакивать. От этого же я тяжело болен. Подойди ко мне и убедись сам, — Брагинский зовуще протянул бледную руку к Байльшмидту.       Когда Гилберт приблизился к кровати, Иван взял его теплую ладонь, приподнял рубашку на своей груди и приложил руку рыцаря к бледному шраму, в том месте, где расположено сердце. Кадык у Байльшмидта дрогнул, глаза расширились от возбуждения и наслаждения, однако рыцарь внезапно почувствовал, как его пальцы проваливаются в глубь Ивановой груди, в тесные влажные объятия ее плоти и костей. Внутри была пустота. Гилберт вскрикнул и, объятый ужасом, отскочил от чародея, разглядывая свою окровавленную ладонь. Иван обворожительно улыбнулся и сказал:       — Если же ты и вправду хочешь меня развлечь и облегчить мои страдания, отвези меня завтра на казнь. Я слышал, что схватили разбойников. Я хочу их увидеть.       Теперь, сидя в карете и вновь смотря на свою руку, ощутившую такую устрашающую пропасть, Гилберт с разочарованием думал: «У него и вправду нет сердца, а кровь холодна, как речная вода, но…» И он поднимал глаза на Ивана, и с двойной силой загоралась в нем черная, тягучая, как смола, страсть. Брагинский осторожно раздвинул бархатную занавеску на окне и сказал:       — Площадь и гильотина. Приехали.       Карета и вправду вскоре остановилась. Гилберт выпрыгнул первый и любезно помог сойти Ивану, который накинул на голову меховой капюшон. Жадный до зрелищ народ требовал скорее привести разбойников. На верхней перекладине гильотины сидел Гилбертов ворон, который оглядывал толпу и ронял с небес роковые, горловые крики. Людвиг распоряжался всей казнью. Магистр подвел чародея вплотную к помосту; здесь их обоих заслонял отряд вооруженных рыцарей — охрана для Гилберта и конвой для Ивана.       Внезапно островитяне огласили площадь громким криком и жестоким улюлюканьем: на помост взошли двое разбойников, закованных в кандалы. Один — рослый малый с жидкой светлой бородкой, в бедной одежде подмастерья, а другой… Боже! Иван тихо ахнул, когда узнал в нем Альфреда. Джонс держался довольно бодро, хотя был встрепан и мрачен. Сквозь острую бледность на его исцарапанном лице пробивались крупные темно-рыжие веснушки. Он оглядел толпу и вдруг с изумлением заметил Брагинского. Разочарование, боль, страх, отчаяние разом излились у Альфреда в странной, судорожной улыбке. Но вдруг толпа заволновалась, в среде ее послышался пронзительный вопль «Петруша!», и какой-то сердобольный зритель закричал вслед за этим:       — Женщине плохо!..       — Какие слабонервные, — презрительно усмехнулся Гилберт, — но, кажется, Иван, и ты вот-вот готов грохнуться в обморок, — он хотел было обернуть к себе лицо Брагинского за подбородок, но чародей так грозно и свирепо сверкнул на рыцаря глазами, что тот принужден был опустить руку на половине пути.       Тем временем, товарища Альфреда уже подвели к гильотине. Людвиг зачитывал разбойнику обвинение и смертный приговор: «За нападение на рыцарей Святого Братства, за грабеж, убийства и мародерство, за разжигание бунта…» Осужденный держался с большим достоинством и не молил о пощаде, хотя на лице его, испитом, со впавшими щеками, лежала печать тихого ужаса. Перед тем, как положить голову на плаху, он трижды перекрестился, поцеловал деревянный крест, висевший на его груди и, казалось, совершенно примирился со своей судьбой. Преступнику завязали глаза, тело его зафиксировали ремнями, шея его легла в углубление между двух досок. Протоиерей произнес над разбойником последнюю молитву, затем безжалостный механизм взвизгнул, наточенное лезвие легко скользнуло вниз, нанося смертельный удар. Отрубленная голова разбойника вдруг отскочила, стремительно покатилась по помосту и упала прямо к ногам Ивана, вцепившись зубами в полу его длинной рясы.       Брагинский в отупелом ужасе глядел прямо в выпученные глаза отрубленной головы, крепко сжимавшей челюсти, словно рассвирепевшая собака. Народ в восторге и страхе завопил при виде подобной отвратительной сцены. Гилберт быстро снял с себя плащ и бросил его на голову разбойника, которую через несколько секунд оторвал от окровавленной рясы Ивана подоспевший Людвиг.       Когда всё немного успокоилось, к гильотине подтолкнули и Альфреда, который растерянно огляделся вокруг, как бы не понимая, что от него требуется. Тут Брагинский, не выдержав, с отчаянной беспомощностью ухватился за руку магистра и, наклонившись к нему, прошептал:       — Сейчас же остановите казнь.       Гилберт изумленно глянул сначала на Ивана, потом на разбойника, потом снова на Ивана, и губы его растянулись в зловещей усмешке. Он наконец узнал Альфреда: это был тот самый юноша, который добровольно пошел на заклание.       — Останови казнь, Гилберт! — горячо повторил Иван, как ребенок, дергая магистра за рукав; Альфреду уже завязали глаза и клали его голову на плаху. — Что же ты медлишь?!       — Но это не в моих силах, Ваня, ангел мой, — с издевкой возразил Гилберт.       — Черт!.. — прошипел Брагинский, и в голосе его зазвучала мучительная внутренняя борьба; он вдруг склонился к самому лицу Байльшмидта и, касаясь губами его щеки, обжигая его кожу своим горячечным дыханием, проговорил: — Всё сделаю, что пожелаешь, всё, всё, только останови казнь!       Гилберт вскинул руку повелительным жестом, привлекая к себе внимание Людвига, но крикнуть ничего не успел. Раздался ружейный выстрел, за ним еще, и еще один. Поднялась страшная сутолока, люди, давя и толкая друг друга, бросились бежать. Гилберт выхватил из ножен меч. Возникший, как из-под земли, Феликс вырвал у ошарашенного магистра цепь, к которой был прикован Иван, и воскликнул:       — Ваша Светлость, я уведу колдуна в безопасное место и прослежу, чтобы он не сбежал!       Байльшмидт хотел было возразить, но в эту секунду мимо его лица просвистела стрела, она вонзилась в горло стоящего рядом с магистром рыцаря и повалила его на землю. «Разбойники, разбойники!» — завопили в толпе. Гилберт обернулся к помосту. Разбойники освобождали от оков Альфреда и спешно стаскивали по ступеням тело мертвого товарища. Рыцари лежали рядом: кто раненый, кто сраженный пулей или кинжалом. Один Людвиг еще яростно отбивался от врагов. Забыв обо всем, Гилберт бросился к брату на помощь. Феликс, тем временем, тащил почти несопротивляющегося Ивана за цепь сквозь суматоху, выстрелы и облака пыли. Брагинский, совершенно не сознавая, куда ведет его Лукашевич, оборачивался к помосту, где среди голов мелькала припорошенная золотом макушка Альфреда. Наконец Иван, опомнившись, дернулся от Феликса, а тот едва не потерял равновесие, однако цепи из рук не выпустил.       — Подлец, убью! — гневно закричал Брагинский. — Я приехал на казнь, как ты и сказал! Что ты задумал?!       Лукашевич дико перепугался и вынул из ножен меч, наставляя его на чародея.       — Ступай за мной, иначе — это я убью тебя! — пригрозил рыцарь, но меч из его рук вдруг был выбит неким разбойником, который наскочил на Феликса и Ивана на мощном вороном жеребце.       Брагинский тут же узнал своего коня и, обрадованный, бросился к нему, но Лукашевич наступил на конец цепи, так что Иван, сдавленно вскрикнув, повалился на черный камень площади. Разбойник на вороном жеребце был облачен в рыцарские латы и кольчугу, а лицо его закрывало забрало легкого изящного шлема. Издав боевой клич, он соскочил с коня и бросился на Феликса, который, подхватив свой меч, принялся отбиваться от нападения противника: они были равны по силе, и ни одна из сторон не могла одержать верх. Слыша звон стали о стали за своей спиной и загнанное дыхание сражающихся, Иван с трудом поднялся, протягивая руки, и верный чародейский конь услужливо подставил хозяину свою шею.       — Стой! Куда?! — закричал в отчаянии Феликс, уловив движение Ивана.       Потеря бдительности обошлась ему дорого: разбойник сбил Лукашевича с ног, наступил ему на грудь и приставил меч к его шее. Жгуче-зеленые, кошачьи глаза Феликса сверкали от гнева и унижения, его блондинистые волосы разметались по черным каменным плитам. Разбойник поднял забрало и с холодной гордостью посмотрел на поверженного врага.       — Наташка… — пораженно пролепетал Феликс, вмиг растерявший весь боевой настрой. — Наташенька!..       — Я милую тебя, Феликс, — надменно прищурив колюче-синие глаза, обрамленные густыми пепельными ресницами, сказала Наталья, — милую, хотя ты предал меня, мою любовь и мое доверие, — и девушка убрала ногу с груди возлюбленного, и отняла от его открытой шеи лезвие меча.       Она обернулась и твердым шагом двинулась к Ивану, который уже сидел верхом. Брат протянул сестре руку, и та ловко вскочила на коня. Гордая Наталья не взглянула на Феликса, зато Иван обернулся и злобно усмехнулся несостоявшемуся зятю, а после — погнал коня во весь опор, прочь с площади, на которой разворачивалось кровопролитное сражение.

9.

      У берега разбойников ожидал большой корабль с деревянной огненно-красной драконьей головой на носу. Он должен был окружным путем, по воде, доставить их к деревне Береговой. Целью же набега являлось освобождение пленных товарищей, и когда цель эта была выполнена, возле реки раздались крики спешно отступавших бунтовщиков. Корабль наполнился людьми, перерубили канаты, убрали доски, подняли якорь, и судно оторвалось от крутого склона и, расправив паруса, словно крылья, отчалило в просторы Волги. Наступал вечер. Над кораблем реяли белоснежные чайки. Небо было маково-красным от заката, а река — черна, глубока и покойна.       Уставший Альфред, утирая кровь с лица, сидел на палубе, возле мертвого тела, прикрытого ковром. Это лежал тот самый разбойник, которого казнили перед Джонсом и чья голова так испугала Брагинского.       Альфред был мрачен и крайне недоволен собой. Товарищи его сновали мимо и, осторожно поглядывая на юношу, причитали: «Жаль Петра, славный был человек! Жена то его на казни была, чувств лишилась, голубушка. Жаль Петра. Как он был предан вам, как он вас любил, юный атаман! Да вы не убивайтесь так. Бог жизнь дает и отнимает по своему хотению».       Они, конечно же, не решались упрекать Альфреда, хотя он и сам прекрасно сознавал, что виноват в гибели Петра.       Около недели назад небольшой отряд во главе с Джонсом находился в лесу и готовился уже напасть на карету, принадлежавшую высокопоставленному священнику из Ордена, но тут Ван Яо подал голос: «Не спешите, атаман, всё это очень похоже на ловушку. Почему так мало стражи, и почему карета только одна? Не станем нападать и обнаруживать себя, нас мало, а вдруг — засада?» Но Альфред по горячности своей не пожелал его слушать и не уступил. А рыцари, которых спрятанными в гуще листвы, деревьев и кустов оказалась тьма, и вправду устроили засаду. Так, Альфред и Петр были схвачены, другие же разбойники, разбитые и раненые, отступили в лес.       Альфреду, к тому же, до боли досадно было, что Иван, который вдруг очутился на казни и был так близко, рукой подать (а ведь об этой встрече Джонс грезил несколько горьких месяцев), — что Иван не только остался в руках рыцарей, но и видел Альфреда на позорном эшафоте. Джонс мечтал предстать перед ним спасителем и благодетелем, который вырвет его из мрачного душного замка, но Ала самого пришлось спасать. Глупо! Нелепо!       Ван Яо подошел к Джонсу, отдавая ему лук и колчан со стрелами и мельком взглядывая на покойника, голова которого теперь была приставлена к ее законному месту. Вытянувшееся лицо Петра казалось спокойно, безмятежно, даже красиво, и странная полуулыбка, словно ему снились добрые, сказочные сны, застыла на его белых губах.       — Утро вечера мудреннее, — сказал Ван. — Жаль, что чародей дал мне так мало «Живой воды».       — Тебе стоило подать сигнал раньше, — наконец дрогнувшим голосом проговорил Альфред.       — Ну, уж ты и меня, атаман, винишь, — спокойно возразил Яо. — А из-за кого доброму Петру пришлось взойти на эшафот? Тратил бы ты свой юношеский энтузиазм на дело, а не на глупое бахвальство и позерство…       — Без тебя знаю! — перебил его Джонс.       Альфред раздраженно махнул рукой, поднялся и направился к каюте. Расстроенный и обозленный, он не заметил своего соседа, мирно спавшего на другой койке и укутанного с головой в белый, меховой плащ. В полумраке Джонс счел его за какого-нибудь раненого разбойника или матроса.       Долго Альфред не мог успокоиться и заснуть. Он вздыхал, словно грудь ему давил тяжелый камень, мешавший всплыть со дна. Зажженная керосиновая лампа изливала тускло-золотистое сияние на плечи Джонса, который в тягучей полудреме шептал имя чародея, но усталость пережитого дня постепенно накатывалась на него мощно-медлительной волной, корабль укачивал его, словно детская колыбель. Наконец Альфред заснул.       Однако посреди ночи его вдруг разбудил странный, демонический хохот, доносившийся с палубы. Альфред откинул одеяло и, схватив кинжал, выскочил наверх. Стояла беззвездная, безлунная ночь. Разбойники стояли полукругом и глядели в оцепенении, словно заколдованные, на нос корабля. Один из них указал атаману в сторону мощного бушприта,³ на котором восседала загадочная фигура, державшая в руке отрубленную голову несчастного Петра. Незнакомец, больше походивший на порождение Ада, хохотал зловещим смехом, запрокидывая голову. Волны рокотали и бурлили под ним, ветер скрипел мачтами и трепал паруса, а человек сквозь смех иногда истерично вскрикивал:       — Жуткая, жуткая голова! Зачем ты потревожила меня, зачем ты вцепилась волчьими зубами в край моей рясы? Или ты хваталась за драгоценную жизнь или ты ополчилась на меня, жалкого раба? Но ты верное, мучительное предзнаменование смерти, и предсказание твое да сбудется!       Тут фигура ловко прошла по длинному бушприту, как по шесту, подбежала к персидскому ковру, на котором лежало обезглавленное тело Петра и опустилась возле него на колени. Разбойники замерли и затихли.       Ужас шевельнул волосы на голове Альфреда, когда мертвец вдруг судорожно дернулся и приподнялся, словно творение злосчастного швейцарца Виктора Франкенштейна⁴. Разбойники дико закричали, бросились прочь от носа корабля, кто-то молился, крестился, упал на колени, а кто-то даже выпрыгнул за борт. Но Альфред, а с ним и посмеивающийся Ван Яо да еще Наталья, не двигался с места.       Джонс видел перед собой любимого Ивана.

10.

      И вот, что рассказал по просьбе чародея и разбойников воскресший Петр:       — Мне снилось, будто я попал в удивительное место — в загробное царство. И там всё не так, как в нашем мире. Люди ходят по тонкой голубой глади неба, как по озеру, вверх ногами и, задирая голову, смотрят вниз на землю. Когда весело, они громко рыдают, когда грустно, смеются. Когда устают, бегают, когда полны сил, ходят очень медленно. Ночь в тех краях светла, как утро, а день темен, как зимний лес. Лгать, воровать и убивать там хорошо и правильно, потому что ложь всегда оказывается правдой, вещь возвращаются к истинным владельцам, а убитый исцеляется от какой-нибудь болезни. А кто не лжет, не крадет и не убивает, тот тоже прав. И живется там всем свободно и весело. Только умершие скучают по своим родным. Однако есть утешение. В небесной глади, под ногами они видят наш мир. И так как многие живые люди часто опускают глаза, то мертвым кажется будто они не одиноки и видимы. И даже машут иногда живым душам и улыбаются, не получая ответных улыбок. Я встретил там отца и мать и долго жил, не зная горя и скуки. Но вскоре затосковал по здешнему миру. Однажды, когда мне стало совсем невыносимо, ко мне подошел человек с фиолетовыми глазами, укутанный в плащ, и сказал, что если я прыгну трижды на небесной глади, то провалюсь обратно на землю. Я так и сделал и очнулся здесь, на корабле. Как хорошо было там! Но, Господи, здесь в сто крат прекраснее! А человек тот был… на вас похож, батюшка чародей, мой благодетель. Удивительно, как похож!       Небо было голубое и ясное. Белое солнце обжигало половину мира, танцевало и вспыхивало раскаленными отсветами в черной воде. Иван стоял на палубе, как величественная одинокая сосна на утесе, нахмурив серебристые брови и опустив глаза. Разбойники завороженно смотрели на него, не решаясь двинуться с места или заговорить. После страшной ночи и объяснений атамана они всё равно как-то не могли до конца поверить, что перед ними тот самый могущественный чародей, тот самый, который, по рассказам Ван Яо, дал волшебную слезу, оживившую и Альфреда. Они благоговели перед Иваном и стояли возле него не иначе как со снятыми шапками, хотя вообще на лицах их был написан, скорее, откровенный страх, чем уважение.       Петр, со своей жидкой светлой бородкой, впалыми щеками и веселыми голубыми глазами приблизился к Брагинскому, кланяясь перед ним в пояс.       — Не сочтите за грубость, батюшка, — проговорил Петр. — И не гневайтесь на нас за наш страх, который вы внушаете своим грозным видом, — он попытался поцеловать у чародея край плаща, но Брагинский не позволил ему этого сделать.       — Это еще зачем?..       — Не гневайтесь, батюшка! — взмолился Петр. — Не отвергайте своего покорного слугу и верного друга, в которого вы вдохнули вторую жизнь!       — Я не нуждаюсь в покорных слугах, — гордо сказал Иван, — а верных друзей у меня нет и никогда не будет.       — Говорите, что пожелаете, батюшка, — возразил разбойник, — но ваши волшебные слезы, наверное, стоят вам очень дорого, а вы потратили их на меня, недостойного раба. И может быть, они отнимают у вас годы драгоценной жизни?       — О, лучше б они и вправду отнимали годы моей проклятой жизни, — ухмыльнулся Брагинский. — Но цена их намного дороже!       — И какова же она, батюшка? — спросил с трепетом в голосе Петр; разбойники перешептывались и любопытно поглаживали бороды.       Иван смертельно побледнел от этого вопроса и вдруг — поднял глаза к прозрачному, словно кристалл, небу. Петр тоже поглядел вверх и прошептал: «Господи».       — Ну какой это всё вздор! — воскликнул Альфред, которому не терпелось поскорее остаться наедине с Иваном, так как всю ночь и всё раннее утро разбойники ни на шаг не отходили ни от чародея, ни от Петра, ни от атамана. — Ступайте спать, а нам с господином колдуном надо кое о чем побеседовать.       Иван закатил глаза на заявление Альфреда, но позволил ему увести себя в капитанскую каюту. Когда они остались вдвоем, Джонс бросился к Брагинскому на шею, целую его в холодные, как бы осыпанные снежинками, губы своими — горячими, с ласково-летним привкусом. Иван странно разглядывал загоревшее и похудевшее лицо Джонса и не отталкивал его, отчего сердце у атамана билось тягуче, нежно, с оттяжкой.       — Но почему именно разбойник? — вдруг спросил Брагинский. — Почему нельзя было выбрать профессию побезопаснее: сапожника там, например, ремесленника, рыбака или купца?       — А купец из меня и вправду неплохой бы вышел. Но ты не слишком то, кажется, рад нашей встрече! — возмутился Альфред. — Неужели и когда меня вели к гильотине, твое сердце не дрогнуло?       Иван вдруг вспомнил свои отчаянные мольбы за этого мальчишку перед Байльшмидтом и вспыхнул, как алая молодая заря. Он оттолкнул Джонса и сел на кровать, держась за металлический обруч на своей шее.       — Надеюсь, ты сохранил шкатулку, которую я тебе дал? — строго произнес Брагинский.       — Еще бы! — с гордостью отозвался Альфред; он вынул из корабельного сундука, привинченного к полу, малахитовый ларец и подал его Ивану, сбивчиво уверяя: — Я берёг его, как ты и велел, и не открывал. Эй, погоди-ка! А награда за послушание и верность?       Альфред подставил чародею свою щеку, вспрыснутую крупными солнечными брызгами. Иван сдержанно покачал головой. В глазах его бродили загадочные искры и тени.       — Если отгадаешь, что тут хранится, — Брагинский указал на шкатулку, — сделаю, что пожелаешь.       — У меня три попытки! — охотно заявил Альфред; к этой игре ему было не привыкать, и он рассчитывал победить, как и в первый раз. — Возможно, здесь… — он нахмурил лоб, выдавая усиленную работу мозга, — философский камень?       — Ха-ха-ха! — не выдержал Иван. — Я и без него, как Мидас, могу превратить железо в золото!⁵       — Может, здесь хранится лампа с Джинном? Ну как в «Тысяче и одной ночи»?⁶       Иван закатил глаза и снисходительно улыбнулся.       — Я, по-твоему, похож на араба?       — Ну, ведь для Грааля⁷ такая коробочка маловата! — отчаялся Джонс.       — Три попытки! — возликовал Брагинский и выхватил шкатулку из рук расстроенного Джонса. — Глупый ребенок без фантазии!       И каково же было удивление Альфреда, когда чародей вынул оттуда слабо бьющееся бурое сердце и, расстегнув рясу, втолкнул орган в свою грудь.       — Какое наслаждение!.. — блаженно вздохнул Брагинский.       — Ничего себе. Всё это время оно было у меня, — Джонс вдруг залился густой краской и, опустив глаза на цепь, тянувшуюся к стальному обручу на шее Ивана, добавил сердито: — Все-таки это было не совсем честно!       Брагинский слегка щелкнул Джонса по носу и с довольной усмешкой проворковал:       — Надо уметь принимать поражения с достоинством, — Иван поднялся, но Альфред схватил конец цепи, перебирая ее холодную металлическую нежность в своих пальцах.       — И так то ты меня даже не поцелуешь? Я ведь для тебя, для тебя…       Иван надменно выдернул цепь у него из рук и, накидывая капюшон на голову, открыл люк, куда сразу же хлынул ливень и порывы ветра. За разговором они не заметили, как усилилась качка и как начался дождь. Разбойники звали атамана на палубу. Затевалась буря.

11.

      Небо было покрыто тяжелыми тучами, словно стаями черных воронов. Властительный шторм завывал по-звериному, крутил ветра и водовороты, вздымал гигантские волны. Мачты скрипели, паруса были натянуты до предела; разбойничий корабль подпрыгивал на валах, погружая под воду нос, и летел во мраке наобум, грозясь разбиться об острые скалы, разбросанные вокруг острова. Небо то и дело озарялось белыми вспышками молний; хлестал адский ливень. Альфреда, стоявшего у штурвала, так и кидало в разные стороны вслед за рулем; сил справиться с кораблем у него не хватало, отчаяние читалось на его мертвенно бледном лице.       — Пошел отсюда, щенок! — зарычал Брагинский, отталкивая Джонса и перехватывая у него штурвал.       Корабль вдруг резко накренился, так что Альфреда чуть не выбросило за борт, в бурлящую черную бездну; кроваво-огненная драконья голова взмыла в расколотые молнией небеса, и Джонс увидел, как судно чудом миновало огромный каменистый выступ. Иван был несколько крупнее Альфреда и, видимо, когда-то уже имел честь сражаться с речной бурей, поэтому стоял на ногах твердо. Он кричал сквозь дождь:       — Сверните уже чертовы паруса! Сотня человек на корабле не может справиться с ветерком!       — А сам ты не можешь просто прекратить шторм?! Ты ведь волшебник! — крикнул ему Альфред, но корабль опять дернулся и покосился, и Джонса отбросило к противоположному борту.       — Я волшебник, а не Господь Бог! — злобно отозвался Иван, наблюдая, как Альфред отчаянно цепляется за корабельные снасти, чтобы не упасть.       — Скала по левому борту! — закричала Наталья, натягивая канат.       Иван тут же завертел штурвал, и Джонс, который только-только поднялся на ноги, опять поскользнулся на досках, залитых водой.       — Ха-ха! — смеялся Иван, через плечо пристально следя за полетами Альфреда.       — Черт, ты ведь специально! — обиженно завопил Джонс, не без восхищения, однако, глядя на Ивана; его волосы, его лицо и мех на его плаще были мокрыми от дождя, а в широко распахнутых глазах блистали азарт и всполохи молнии. — Еще раз так сделаешь!..       — По правому борту! — закричал Иван, и корабль высоко подскочил на волне, словно конь вставший на дыбы.       Джонс снова приложился носом о палубу, весь промокший до нитки и изнуренный борьбой со стихией. Река дико клокотала, как огненный Флегетон, и была так черна и непроглядна, как подземный Стикс.⁸ Разбойники охотно и слаженно выполняли приказы чародея, и Джонс слегка ревновал — в конце концов, предводителем их был он, а не Ваня.       Когда же свирепый ливень немного поутих, Альфред наконец смог подняться на ноги, переводя дыхание. Сквозь завывание ветров ему вдруг почудились чьи-то голоса, чье-то нежное, едва уловимое пение. Джонс припал к борту и перегнулся через него, заглядывая в разъяренные волны Волги. Звонкий, искрящийся смех доносился оттуда, и этот чарующий смех обещал нездешнее блаженство, и трепетные ласки, и тягучие поцелуи, и жгучую любовь. Из черной раздавшейся глубины вдруг всплыло прекрасное девичье лицо, обрамленное длинными рыжими кудрями. Губы девы, этого нежноликого, улыбающегося ангела, были припухлы и четко очерчены, словно спелый плод, и та же сладость блестела на них речной росой. Девушка ухватила Альфреда за запястье тонкими, холодными пальчиками, и Джонс, совершенно потеряв голову, подался вперед, чтобы поцеловать ее, но вдруг чья-то сильная рука отдернула его за волосы обратно, за борт. Иван зашипел на девушку, и та, дико завопив, бросилась в пенящиеся волны.       — Русалки! Русалки! — закричали в ужасе разбойники, сбиваясь в кучу. — Заткните уши, не слушайте их пения!       Но не слушать их пения было невозможно; оно переплеталось с ветром и шумом волн, и разбойники, хотели они того или нет, шли на русалочий зов. Наталья, на которое пение не действовало, и Ван Яо, успевший залепить себе уши воском, едва успевали оттаскивать моряков от края. Альфред сделал еще одну попытку броситься в объятия прекрасной русалки, но Иван крепко ударил его лбом о борт, и Джонс на некоторое время одурел и замер. Русалки так и льнули обнаженными грудями к кораблю. Тела их были точно выточены из мрамора, плечи и руки оплетены длинными, блестящими от влаги волосами, а стройные ноги перевиты водорослями.       — Ваня! — обратилась в отчаянии Наталья к брату. — Они, как тараканы, расползаются во все стороны! Сделай что-нибудь!       — Ай, девицы-красавицы, уж очень вам хочется полакомиться человеческой плотью! — ожесточенно усмехнулся Иван. — Ну хорошо! Идите-ка сюда, идите ко мне, я вас потешу!       Он засмеялся и вдруг запел громче, слаще русалок, припадая к борту и заглядывая им в глаза. Одна из речных дев, плененная его красотой, обняла Ивана за шею и прижалась к нему упругой грудью, желая поцеловать его, но Брагинский оттолкнул русалку, дразня ее и насмехаясь над ней. Девушка страшно ощерилась от отчаяния и обиды. Брагинский нежно пел, склоняясь над черными водами, и русалки, окружив чародея и накреняя корабль, со стонами манили его к себе. Моряки в восторге слушали песню Ивана. Голос чародея был слегка разбит и звенел, словно надтреснутый; в нем даже трепетало что-то болезненное и скорбное, но был он полон и глубокой страсти широкой и снежнокрылой души. Русалки не могли выносить его пения; они рыдали от счастья и наслаждения, смеялись от возбуждения и горя.       — Ко мне! Ко мне! — звал их Брагинский.       Русалки задыхались в ревнивых криках; они заламывали руки, расцарапывали в кровь о борт нежную кожу, но всё равно продолжали тянуться к Ивану, желая его прикосновений и губ, целуя его протянутые ладони и звенья цепи, сковывавшие его шею.       Но вскоре русалки, отчаявшись завлечь чародея в темную глубину, оставили корабль в покое, и он, рассекая волны кроваво-красной драконьей головой, легко заскользил по речной глади. Моряки едва-едва приходили в себя после нападения русалок, им казалось, что они страдают от сильного похмелья или опиумного дурмана. Иван стоял, утомленно припав к штурвалу и закрыв глаза. Сквозь тихий плеск волн до него иногда доносились обрывки разговоров — суеверным и восторженным шепотом:       — А здорово чародей поет!       — Мне, в конце концов, стало ужасно жаль бедняжек, так он их измучил.       — И хоть бы он нам одну русалочку выловил.       Ветер стих, и корабль обнял густой туман. В его сплошном, застывшем стоянии невозможно было отличить дня от ночи. Но, если учесть, что штормы обычно утихают к утру, стоял день. Паруса не тревожил ни малейший порыв ветра. Наступил мертвый штиль, корабль лишь слегка покачивался на месте. Туман не шевелился, и казалось, что какая-то неземная, чудовищная сущность, дышащая промозглой влажностью, объяла весь белый свет — Небо, Землю и Волгу.       Брагинский приподнял от руля голову и огляделся кругом, ища глазами Альфреда. Джонс облокотился на борт корабля, глядя остекленевшими глазами в черную пучину. Иван приблизился к атаману и тронул его за плечо.       — Ах, я, кажется, видел ангела и слышал пение, исходящее с небес, — томно проговорил Джонс. — Но всё это исчезло, без следа, вон там, — он указал на тихо плескавшиеся волны.       — Этот ангел славно бы полакомился твоей печенью и желудком, — буркнул Иван.       — У нее были чудесные карие глаза, огненно-рыжие волосы, а губы — словно лепестки роз, — вздохнул Альфред, улыбаясь.       — Да ты поэт! Но только русалки не очень то красивы, у них ужасные зубы и когти, и кожа почти голубого оттенка. Мертвые барышни, что за фантазия хотеть их любви? — Иван раздраженно заправил крупную прядь кудрей за ухо.       — И красивые плечи, и нежная грудь, — проворковал Альфред.       — Они костлявы и тверды, как гранит, — возразил Брагинский, проводя рукой по своей белой шее. — Девственное ты создание.       Джонс надулся и искоса глянул на Брагинского, говоря:       — По крайней мере, с головой они дружат и знают, чего хотят. Пусть желания у них весьма прозаичные, но уж лучше иметь дело с русалкой-каннибалом, чем с чародеем-истеричкой!..       Джонс вдруг ощутил сильный толчок в спину, который перебросил его через борт. Альфред плюхнулся в воду, но сразу же вынырнул, отплевываясь и размахивая руками. Ледяная вода ошарашила его и обозлила.       — Придурок! — закричал он Ивану. — Я тебе точно отомщу!       — Чтоб тебя акулы сожрали, жаль они здесь не водятся! — заорал Брагинский.       На крики сбежались разбойники; они смеялись и веселились, следя за перебранкой чародея и атамана. Ван Яо вместе с Натальей скинули разобиженному Альфреду канат.

12.

      Вскоре снова задул ветер, рассеяв туман. Как птичьи крылья, раскрылись и затрепетали паруса; корабль повлекло наугад, по черной глади Волги. Стояла ночь. Крупные звезды, как рой пчел, бродили по синему небу, увенчанному золотой полноокой луной. Альфред стоял у руля, глядя в темную даль. Ван Яо старательно пытался рассчитать маршрут по небесным светилам, разложив на палубе карты, схемы и физические приборы.       — Атаман! Атаман! — вдруг закричал взволнованный Петр; за ним крик подхватили и другие разбойники.       — Корабль! Смотрите, юный атаман!..       Альфред подбежал к левому борту и тоже увидел в золотистом лунном сиянии красивый беспарусный фрегат. Разбойники в восторге замахали кораблю, плывущему к ним навстречу, руками и шапками.       — Атаман, на этом корабле три года назад ушли в экспедицию от Береговой наши ребята, чтобы отыскать большую землю, — объявил радостный Петр. — Какое счастье встретить их! Мы то думали, что они давно погибли.       — Брат, — в страхе шепнула бледная, как полотно, Наталья. — Господи, глянь на это сам! — она передала Ивану сложенную подзорную трубу.       Брагинский навел трубу на корабль. Немой ужас оледенил его разом, волосы встали дыбом на его голове. Фрегат был весь обуглен, и облеплен тиной, водорослями и грибами, а его реи густо унизали почерневшие, обглоданные птицами трупы висельников.       — Разворачивайте корабль! — приказал Иван.       — Опять ты за старое… — нахмурился было Альфред, однако, взглянув в спешно переданную ему подзорную трубу, воскликнул: — Что за чертовщина?!       И вдруг из-за горизонта, там, откуда шел обожженный фрегат, зажглась яркая зарница. Альфред вскрикнул и зажмурился, закрывая рукой лицо. Небо осветилось огненной вспышкой; из черных, заблиставших, как алмазная россыпь, вод стало подниматься огромное, пылающее пожаром солнце. От него исходило нестерпимое сияние и нестерпимый жар. Разбойники бросились к веслам и стали изо всех грести прочь от солнца. Они работали усердно и слаженно: весла опускались в волны и взметались с брызгами — единым порывом. «Ха-а! Ха-а!» — выкрикивали на выдохе разбойники, подзадоривая себя и товарищей.       Но тщетно. Корабль не удалялся от источника адского зноя, напротив, какое-то непреодолимое течение влекло его назад, против ветра и против отчаянных усилий гребцов. Огонь лизал бледные, обливающиеся потом лица моряков. Пылающее солнце брызгало снопами искр, и эти цветные искры хвостатыми кометами с шипением падали в черные воды Волги. Одна из таких искр зажгла борт корабля.       — Пожар! — крикнул Альфред. — Несите воду!       — Всё кончено, юный атаман! Молитесь Богу, смерть наша приходит! — завопил, рыдая, Петр; он бросил весла и стал креститься, призывая то Христа, то Богородицу.       Остальные разбойники еще продолжали грести, выбиваясь из последних сил, хотя и знали, что это бесполезно, что адская, как в котельне, жара скоро поглотит их в своем чреве. Иван стоял на корме, ближе всех к солнцу; червонного золота отсветы горели его пепельных кудрях и ресницах, в его лунатически распахнутых глазах. Искры-звезды проносились мимо него и, шипя, скрывались в бурлящих волнах реки.       — Ваня, отойди оттуда! Ты же сгоришь! — Альфред схватил Ивана за плечо, и почувствовал, как его собственное лицо опаляет знойным солнечным дыханием.       Брагинский, оскалившись в муке, расцарапывал себе шею, окольцованную стальным, раскаленным обручем. Джонс хотел ему помочь, но, схватившись за цепь, обжегся — до цепи невозможно было дотронуться.       — В воду!.. — закричал Альфред, пытаясь утащить за собой Ивана.       — Нет, идиот! Вода кипит! Мы умрем! Мы утонем без корабля! — Брагинский оттолкнул его.       Моряки побросали весла и упали на колени, вознося к белому небу молитвы. Горячий пот струился по их телам и перекошенным бронзовым лицам. Альфред слышал пронзительные крики Петра: «Матушка, отец, ненадолго вы расставались со своим возлюбленным сыном!» Огонь уже охватил весь бок корабля. Слезы отчаяния брызнули у Альфреда из глаз, однако они тут же испарялись, не успевая омочить щек. Забыв обиду, он крепко обнял Ивана, засовывая пальцы за раскаленное кольцо на его шее, стараясь голыми руками разломать его. Брагинский корчился в судорогах, а Джонс только хотел в последний раз сказать ему, как сильно он любит его и как бы ему хотелось после смерти быть с ним, вечность целовать его в резко очерченные губы, в тонкие веки, и тогда бы любой Ад обернулся бы для Джонса цветущим, нежным раем. И никакие русалки, никакие ангелы не сравнились бы с Ваней! Но говорить Альфред не мог, в рот ему вливалась раскаленная лава, он задыхался; боли от ожогов Джонс больше не чувствовал.       Иван, увидев это, судорожно уцепился за Альфреда и шепнул: «Держись!» Глаза Брагинского свирепо сверкнули, он надул щеки, как будто набрал в них воды, и вдруг порыв ледяного воздуха со свистом вырвался из его губ. Порыв этот был так силен, что начинавшие истлевать, но еще крепкие паруса упруго натянулись, мачты заскрипели, огонь, пожиравший корабль, сгинул в черных волнах, и судно, встав надыбы, подпрыгнуло, разорвало враждебное течение и повлеклось прочь от солнца. Альфред с криком обнимал Ивана, чтобы не упасть. Небывалое облегчение мгновенно накатило на Джонса; вязкий, бурлящий зной сменился снежной прохладой.       Чародей дул в паруса и гнал корабль с такой легкостью, словно тот был игрушечным, пока наконец солнце не скрылось за горизонтом. Тогда северный ветер стих. Альфред в измождении опустился на палубу. Разбойники тоже насилу могли прийти в себя.       — Ваня! — воскликнула Наталья, бросаясь к брату и подставляя ему свое плечо для опоры. — Ты в порядке?       Под другую руку чародея с благоговением поддерживал подоспевший Петр.       — Батюшка, ангел наш хранитель, вы живой? Вы едва дышите! — заботливо бормотал он.       Джонс посмотрел на Брагинского. Тот и вправду был бел, как мертвец, губы — синие, бледный лоб — весь в испарине; глаза у него то и дело закатывались. Иван почти не мог стоять на ногах без посторонней помощи.       — Это от недостатка кислорода, — с робкой полуулыбкой прохрипел Иван. — Сейчас перемогусь…       — Черт! — выругался Альфред; осознание опасности, которой они чудом избежали, как это обычно бывает, только теперь высветилось в его голове со всей отчетливостью. — Почему ты раньше не отогнал корабль от этого адского солнца?! Мы все чуть не подохли!       — Что вы, юный атаман? — горячо заступился Петр. — Благодарите Бога, что господин чародей пробался на наш корабль: он спас нас от шторма, русалок и сожжения — трижды спас от верной гибели!       — Я из-за страха забыл, — со смущенной враждебностью проговорил Иван на упрек Альфреда, прикрывая тонкие, обожженные веки, — что так умею.       Джонс раздраженно вздохнул и, опустив глаза, сказал:       — Пойдем, ляжешь в каюте. Сильно болит?.. — он указал на его шею.       Брагинский с несчастным видом кивнул головой.       — Я прикажу расковать тебя, — махнул рукой Альфред. — Надо было сделать это еще раньше. Столько мороки с тобой… Ваня!       Иван снисходительно усмехнулся и едва слышно прошептал: «Кто бы говорил, дурачок!»       — Береговая по курсу, атаман! Деревня! — вдруг закричали разбойники, заставив Джонса радостно встрепенуться.       Все словно увидали не простую землю, но землю обетованную, тихую гавань после бури жизни, заплакали и завыли, обнимаясь и целуясь:       — Дом ро́дный! Земля! Земля-я-я-я!..       Вдали рисовался остров, опоясанный багровым золотом осенней листвы. Начиналось утро.