So cold

Майрон носит свой траур с гордостью. Его одежды черны, на нем нет украшений, волосы распущены, лишенные привычных кос (в воинских больше нет смысла, а те, что принято носить замужним омегам, больше некому заплетать), голова покрыта черным покрывалом, а на руках и лице золотая пыль, потому что золото — это элемент Мелькора. Приятным сюрпризом становится для него то, как на его траур реагируют эльфы. Они знают, кто он, они знают, что он скорбит по тому, кто столь сильно ими ненавидим, и для них это как плевок в душу. Майрон мрачно наслаждается тем, как искажаются в гневе лица его врагов, когда они встречаются с ним взглядом. За этим гневом он чувствует их страх, чувствует их беспомощность, и ему это, конечно же, нравится. Ауле молча терпит его выходки месяц. Майрон не раз имеет возможность заметить, как бывший учитель порывается что-то сказать ему, но рука Йаванны мягко его останавливает. Он почти может услышать ее мысли. — Дай ему время! — говорит она. И всё-таки слишком долго подобное терпеть Ауле не может. В какой-то момент он вызывает Майрона к себе и требует строго, чтобы он прекратил насмехаться над эльфами. — Какие насмешки?! Я в трауре! — отвечает майя резко, изображая оскорбленную невинность. — Да, Мелькора все здесь ненавидят, да, эта ненависть вполне заслужена, и все же это все не отменяет того, что Мелькор — мой супруг, мой возлюбленный, я оплакиваю его! Вы собираетесь отказать мне в праве на скорбь?! — в этих словах слишком много расчета. Очевидно, что они направлены на то, чтобы поставить собеседника в неудобное положение, застыдить его, и тем самым повернуть резко ситуацию в свою пользу. И все же за этими словами стоит слишком много искренней боли, которую Ауле не может не уловить. У Ауле доброе сердце, открытое для сострадания, и он уступает, даже предлагает ему утешение, которое Майрон, конечно, не принимает, одновременно из гордости и из чувства вины. Майрон носит траур пятьдесят лет. Это время для него пролетает, как миг. Каждый день похож на предыдущий, и вокруг ничего не меняется. Если бы глухая тоска, сменяющаяся время от времени полной апатией, не были бы едва ли не единственным, что он чувствует, эта болотная статичность приводила бы его в ярость, вынуждая исходить желчью и лезть от скуки на стены. Майрон существует, и, по иронии, те задания, что поручают ему выполнять в качестве искупления, сейчас становятся единственным, что держит его на плаву. Он погружается в работу с головой, не отрываясь от проекта до самого его окончания. Иногда это растягивается на сутки, а то и на недели, когда Майрон не спит и не ест, хотя теперь, когда его дух ослаблен, тело нуждается в этом сильнее, чем когда-либо прежде. Майрон ненавидит то, насколько он стал слаб. Теперь каждый проглоченный кусок пищи, каждый потраченный на сон час для него — признание этой самой слабости, зависимости от хрупкой физической оболочки, держащей в плену когда-то могучий дух. Пожалуй теперь Гортхауэр жестокий максимально приблизился к тому, чтобы понять, как страдал его супруг, потеряв возможность изменять свою хроа. Ещё Майрон не любит, хотя правильнее будет сказать, боится спать, потому что во сне его терзают неотступно кошмары. Он готов доводить себя до полного изнеможения лишь бы только не видеть снов. Ирмо с ним суров, изводит его видениями далёких битв, в которых горы рушились под исполинскими ударами, а Арда стонала и дрожала, разрываемая на клочья жестокими руками сражающихся неистово богов. Ирмо заставляет его опять и опять переживать худшие моменты его жизни: гибель кольца; первый раз, когда Мелькор поднял на него руку, сломал и осквернил; позорное поражение, когда он вырывался в панике из пасти Хуана, заливая кровью из разорванного горла землю под собой, а Лютиэн смотрела на него с холодным презрением во взгляде (о-оо, после он дорого заставил маленькую ведьмочку заплатить за свое унижение, ее и ее потомков). Но хуже всего видеть смерть Мелькора и его изгнание в пустоту. Ничего ужаснее, невыносимее этого нет. Каждый раз после таких снов Майрон, просыпаясь, вскакивает на своей жёсткой постели с диким криком и потом долго ещё сидит, обхватив голову руками и пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Майрон живет в доме Ауле, и хотя ему известно, что двери сделаны так, чтобы не пропускать лишних звуков, он все равно пытается быть тихим в своей истерике. Как зверь, он до черных синяков и крови, впивается зубами в собственное запястье, стремясь заглушить рвущийся из груди вопль, и хрипло воет, как сумасшедший. Майрон сутками просиживает за работой. Он выводит новые бактерии, способные уничтожить в земле и воде яд, что пропитал собой мертвые пустоши тех мест, что были когда-то ему домом; создаёт растения, устойчивые к суровым условиям испорченных земель; в песне рождает к жизни травы, исцеляющие от болезней, что так усердно когда-то воплощал в реальность из темных замыслов своего мастера. Понимание того, что он все ещё востребован, что его тайные, полученные от Мелькора и выведенные самим знания и навыки, нужны Валар, приятно греет душу. Пусть его потенциал и используется ими во благо для них, но все же Майрону доставляет удовольствие знание того, что без него они не справятся со многими вещами, не смогут исправить то, что он может, зная, как и где это было сломано и искажено. Особое злорадное удовольствие Гортхауэр получает, когда ему поручают исправить что-то, чего не коснулась ни его рука, ни рука его господина. Для него это «живое доказательство несовершенства воли творца». Майрон не стесняется говорить об этом вслух. Валар и другие майяр гневно хмурятся, щурятся раздраженно, однако ничего не говорят. Это маленькая, но победа. На самом деле посланники от минимум половины валар приходят к нему с поручениями, и хотя Майрон всегда ответственно подходит к выполнению своих обязанностей, конечное одобрение имеет для него смысл только если оно исходит от тех, кого он может назвать почти что своими родителями. Йаванна им довольна. Она одновременно добра к нему и строга. В ней нет стремления унизить, наказать его за его грехи, но и всего содеянного им зла, когда Майрон извращал ее замысел и нес гибель всему живому, госпожа Кементари не забыла. Он виновен в ее глазах, однако мести за это ей не нужно. С Ауле все проще. Ауле все ещё видит в нем своего ученика. Наивный Вала верит до сих пор в то, что в самой природе Майрона не было зла, и он просто одна из так называемых «жертв лжи Мелькора». Бесполезно доказывать ему, что никакая ложь не сможет породить в сердце такие сильные любовь и верность. Чем Ауле недоволен, так это состоянием своего подопечного. Время от времени он заводит с ним серьезный разговор, всегда один и тот же, пытаясь убедить Майрона отправится к Эстэ. Майрон лишь огрызается устало в ответ, говоря о том, что у его болезни, как душевной, так и физической, нет лекарства. Эта отговорка работает чуть больше десяти лет, а потом, после того, как омега однажды теряет вдруг сознание посреди разговора с ним и не приходит в себя двое суток, у Валы кончается терпение. За руку, как ребенка, он отводит его в обитель исцеления, не желая слушать возражений. И Майрону ничего не остаётся, кроме как позволить целительнице себя осмотреть. Эстэ хмурится, бормочет что-то себе под нос недовольно и в то же время с беспокойством. Она говорит о том, что его фаэ разорвано на куски, что, впрочем, Майрон и сам прекрасно понимает. Что созданием кольца он едва не уничтожил себя. Что тьма Мелькора почти погасила пламя, горящее внутри него. Майрон уже почти готов заснуть от скуки, выслушивая ту информацию, что и так уже известна и ему и Ауле, как вдруг Эстэ шумно вздыхает, обнаружив что-то ещё, что вынуждает ее побледнеть, и шепчет тихо и нежно полным печали голосом: — Твой ребенок…ах, мне так жаль! — Не жалейте его, Госпожа! Хорошо, что он не родился! — отвечает Майрон сжав в кулаки руки так, что впиваются до крови в ладони когти. — Если бы родился, вы бы уничтожили его, как уничтожили все, что Мелькор создал! — сказав это, он вырывается из рук Эстэ, держащих мягко его за плечи, и уходит быстро прочь, игнорируя удивленный и грустный взгляд Ауле. Ему не хочется говорить об этом, никогда и ни с кем. В данном случае даже пытки не заставят его сделать то, чего он не хочет. Ауле считывает эту мрачную уверенность в его глазах и поэтому даже не пытается спрашивать. ***** Пятьдесят лет пролетают быстро. В Валиноре ход времени в принципе не кажется чем-то существенным. Здесь год может промелькнуть, словно день, и день может длиться вечность. В какой-то момент Ауле приходит к Майрону, ища помощи. Ему нужен напарник в одном из его кузнечных трудов, а Майрона справедливо считали когда-то лучшим учеником своего мастера. Первым порывом для омеги становится чисто инстинктивное желание отказаться. После создания кольца, он до сих пор ни разу ещё не работал молотом, не было ни желания, ни времени, ни лишних сил. Если раньше его разум фонтанировал почти непрестанно идеями прекрасных украшений, изящных безделиц, грозных и смертоносных мечей и кинжалов, идеальных в своей форме, то теперь там нет ничего. Майрон чувствует себя опустошенным, выгоревшим до пепла. И все же он скучает по ритмичным ударам молота о раскаленный металл, по тому, как отлетающие искры щекочут ласково его голую кожу, скучает по жару кузниц, запаху железа и огня, скучает по тем дням, когда умелая рука учителя направляла его, тогда еще по сути своей совсем ребенка. Едва воплотившееся любопытное невинное создание… Майрон хочет сказать нет, но вместо этого соглашается. Ауле широко улыбается ему в ответ, выглядя, по мнению Майрона, даже слишком довольным этими. Ему все ещё кажется странным то, что кто-то может быть рад его компании. И все же Ауле радуется, и от того в сердце Майрона вспыхивает невольно огонек робкой надежды. Майрон не знает даже, на что именно он надеется. Ему эта надежда не нужна. Больше всего на свете ему хочется сейчас увидеть эту надежду в виде воплощенного живого существа, чтобы можно было, вместо мучительной борьбы с собой, просто разорвать ей горло, убив одним ударом. Потому что для таких, как он, не может быть никакой надежды, и ему лучше приучить себя к этой мысли как можно быстрее… ***** В кузне Майрон оживает. И пусть он гаснет вновь, едва перешагнув порог своего собственного маленького дома, куда переселился лет пять назад, но даже эти моменты достаточно хороши, чтобы сделать его существование менее невыносимым. Работать с Ауле, вопреки первоначальным опасениям, оказывается так же легко, как и всегда, словно он никогда и не уходил. — Как же хорошо, когда напарник понимает тебя с полуслова и полувзгляда, когда в работе вы становитесь единым целым, когда в мастерстве вы трудитесь на равных, а не отвлекаетесь на постоянные объяснения и исправления чужой работы, — говорит ему однажды Ауле, широко улыбаясь и похлопывая дружески по тощему плечу. — Очень мало тех, с кем я мог разделить это чувство так. На самом деле ни с кем, кроме тебя, оно не было таким полным. Ты первый майя из созданных, первый мой ученик, никто так и не смог тебя заменить. Сердце Майрона болезненно сжимается. «Не надейся! Не надейся зря!» — мысленно кричит он самому себе. Майрон хочет думать о том, что ему стоит гордиться, получив столь высокое признание от того, чьего одобрения когда-то он так рвался достичь. Вместо этого омега думает невольно о словах Ауле про единение в работе и вспоминает Келебримбора. Они действительно были одним целым там, в Ост-ин-Эдиле. Вещи, что они создали вместе, и это не только кольца, но и каждая мелочь, вроде заколки для волос, были прекрасны. Все те вечера, что они провели в беспечных беседах или жарких дискуссиях над очередным проектом, были прекрасны. Тепло в улыбке Тельпэ, свет в его синих глазах, веснушки на его загорелой коже, были прекрасны… Брызги крови Келебримбора на его теле были хищно-алыми, кожа Келебримбора была синюшной, глаза Келебримбора были пустыми и мертвыми… Майрон вздрагивает. Он не хочет думать о Тельпэ. Он любил Тельпэ… Он убил его, замучил до смерти… У Тельпэ появлялась очаровательная ямочка на правой щеке, когда он улыбался… Майрон трясет головой и жмуриться, пытаясь отогнать навязчивые мысли. Образ мертвого Келебримбора, прибитого за руки гвоздями к стягу знамени Мордора, запечатлелся у него под веками, и от него никуда не сбежать. — Что-то не так? — спрашивает Ауле, хмурясь обеспокоенно. — Просто болит голова. Так бывает, когда я слишком много использую свои силы, — лжет Майрон. — Мне помочь? Омега трясет отрицательно головой. «Мне не нужна помощь!» — кричит гордость в его мыслях. «От этой боли нет лекарства!» — шипит отчаяние, сдавливая горло горьким чувством вины. Тельпэ в его голове криво улыбается разбитыми губами и зовет его по имени, уже потеряв от боли рассудок и не понимая, что происходит. — Я не заслуживаю вашего сострадания! — говорит Майрон твердо и, отвернувшись, быстро уходит. Ауле смотрит с тоской ему вслед, но не останавливает.