So cold

Работа в кузнях лет на пять смогла отвлечь Майрона от его уныния. А после и она уже перестала приносить ему хоть какое-то облегчение, и омега погрузился в свое отчаяние с головой. Больше ничто не приносило в его жизнь ни капли радости. Все потеряло цвет, потеряло смысл, и в какой-то момент Майрон выковал зачаровал клинок, призванный испить кровь лишь одного существа в Эа, собственного создателя… ***** В этом попросту не было никакого смысла. Майрон и сам не знал, на что он рассчитывает, полосуя зачарованным ножом по запястьям, вдоль узора вен. Это его, конечно же, не убило бы, и вряд ли даже развоплотило, но он был к моменту этого краткого умопомрачения достаточно истощен сердечными муками, одинок и опустошен, чтобы позволить себе подобную глупость. Часть его отчаянно надеялась, вопреки рассудку, что это сработает. Голова довольно скоро начала кружиться. Майрон выронил на пол нож, выскользнувший из ставших ватно-безвольными от слабости пальцев, а сам завалился неуклюже, словно пьяный второрожденный, на тахту. Раньше, делая подобное, он бы позаботился о том, чтобы это выглядело красиво и драматично, но сейчас в нем уже не осталось ни капли позерства. Его положение, когда он лежал ничком, используя локоть левой руки вместо подушки, а правую безвольно свесив с узкой лежанки так, что пальцы касались пола, выглядело неудобным и неуклюжим. Раньше, когда он был сильным, подобные раны затянулись бы на его коже за какие-то десять-двадцать минут, но сейчас, в силу почти фатальных повреждений фаэ, вызванных уничтожением кольца, фана исцелялась очень медленно, немногим быстрее, чем у какого-нибудь эльфа. Тело исцелялось медленно, а вот кровь текла быстро, капала с противным хлюпаньем на пол, постепенно растекаясь в лужицу, пропитывала собой его волосы и ткань лежанки. Майрон чувствовал себя как в те дни, когда, после встречи с Лютиэн и ее мерзкой псиной, лежал, всеми брошенный, в своих покоях в Ангбанде, в жару и бреду, и истекал кровью, будучи не в силах как следует исцелить свое разорванное горло. Вокруг него была лишь тьма и боль. Он словно парил в пустоте, потеряв ощущение пространства и времени. Тогда его выходил Мелькор. Майрон точно не мог сказать, было это сном или явью, но его владыка пел ему песнь исцеления. ***** Майя не мог сказать, потерял он уже сознание и очнулся, или же все ещё пребывал где-то на тонкой грани беспамятства, но в какой-то момент сначала он услышал грохот, а потом почувствовал, как чьи-то руки, вцепившись в плечи, сперва принялись его трясти, нагло тревожа ноющее от боли и слабости тело, а потом рывком переложили его на спину. Что-то, по всей видимости жгуты, обвило его запястья, перетягивая онемевшие конечности чуть ниже сгиба локтя. Майрон подумал сначала, что его «гость» — это Ауле. В конце концов кто ещё мог бы захотеть прийти к нему? Мог бы ещё, правда, Эонвэ, но он всегда был слишком занят своей службой. Майрон не назвал бы внезапные визиты — чертой, свойственной характеру его брата. И все же довольно быстро поверженному темному лорду пришлось отказаться от своей догадки. Даже в том состоянии, в каком он пребывал сейчас, он вполне был способен осознать, что для рук валы беспокоящие его руки слишком малы. Они, по ощущениям, были больше его собственных, но определённо не настолько, чтобы принадлежать Ауле. К тому же чужая кожа при прикосновениях ощущалась прохладной, а не привычно горячей, да и выглядела она слишком светлой. Майрон почти уже принял мысль о том, что, возможно, это всё-таки Эонвэ, но потом подметил размытым зрением, что у его «гостя» черные волосы. И это была последняя связная мысль, которая пришла к нему, прежде чем он провалился обратно в бессознательную пустоту. ***** Когда Майрон пришел в себя во второй раз, у него болела ужасно голова, его тошнило, трясло и морозило так, что зуб на зуб не попадал. Он едва мог пошевелиться от слабости, но при всем при этом четко осознавал, что его тело исцелено. Раны затянулись, и на их месте остались лишь зудящие розовые полосы, которые исчезнут через пару часов без следа. Сердце билось дико о ребра, и омега пытался дышать через раз, чтобы избежать боли. Ему хотелось спать. Хотелось провалиться обратно в равнодушную холодную пустоту и никогда больше ее не покидать. Но вдруг его позвали по имени, и это ощущение, наверное, похоже было на то, что испытывают смертные, если окатить их кипятком. — Аннатар! Это было не его имя. Точнее оно принадлежало ему когда-то, но оно было ложным. У него было много имен, чего уж скрывать… Очень много. И половину из них ему дал кто-то, а это имя он выбрал себе сам, и все же, из всех имен оно единственное вызывало у него отвращение. Даже с Сауроном со временем он свыкся, принимая это оскорбительное прозвище с долей мрачной иронии, которую перенял от своего супруга. Но Аннатар… Глупое имя, принадлежащее не ему, а той фальшивой личине, что он когда-то носил. Это имя было давно забыто. Тысячи лет прошли с тех пор, когда кто-то называл его так. И никто здесь не мог назвать его владыкой даров, кроме… В горле было сухо, как в пустыне, и каждое слово царапало глотку, как битое стекло, но майя все равно огрызнулся. — Не называй меня так! — прохрипел он раздраженно. — Это не мое имя! Сначала его одарили в ответ пренебрежительным молчанием, но потом, когда омега уже засомневался в том, а не почудилось ли ему все это, он услышал наконец несколько резкий для эльфа знакомый голос, и ему захотелось истерично рассмеяться. Он бы предпочел сейчас видеть хоть Лютиэн — эту мерзкую девчонку, но только не ЕГО… — И как же мне тогда тебя называть? Майроном? — уточнил эльф с холодной усмешкой. — Тебе не подходит! — бросил он уничижительно. — Не вижу в тебе ничего восхитительного! Ты растерял свою красоту! Даже если бы захотел, Майрон не нашел бы, чем опровергнуть это унизительное утверждение. В ту пору, когда его нарекли Майроном, он был прекрасен. Его лицо было юным, светлым и нежным, волосы вились по спине, рыжие, как пламя, янтарные глаза взирали на мир с любовью и любопытством… Ему вернули этот облик, оставив на память лишь некоторые значимые шрамы и отрубленный палец, как урок, вечное напоминание о пережитом и потерянном, а Майрон неблагодарно сменил его тут же на уже привычный, тот, что так нравился Мелькору. Черты лица хищно заострились, кожа стала бледной, как бумага, глубокие тени залегли у кошачьих огненных глаз, на лбу прорезались от вечно хмурого выражения пара морщин, и волосы стали черными, переходя постепенно в огненные. Да, он был уже совсем не прекрасен по меркам Валинора. Для всех здесь тот, кого когда-то называли восхитительным, выглядел теперь искаженным, испорченным, но другим он и не желал быть. Свой облик до искажения был ему ненавистен своей прелестной внешней невинностью. Избавиться от этой приторной идеальности в пользу внешнего несовершенства, выражающегося в схожести с воплощенными через шрамы, морщины, нездоровую худобу и болезненную бледность кожи, было его осознанным решением, которое Майрон принял, когда понял, что его супруг не способен больше изменять свой облик и залечивать без последствий свои раны. Он бы не оставил Мелькора в одиночестве страдать, захлебываясь в досаде стыде и ненависти, от осознания своего «уродства». Позже у него уже не было выбора. Все силы уходили на контроль над своей армией, да и красота уже была не нужна, потому что некому было ее оценить. — Ты все так же прямолинеен… — с коротким смешком констатировал факт омега и удивился, ощутив вдруг прилив ностальгии, а вслед за ним ядовитую горечь. — Можешь называть меня Сауроном, Гортхауэром, да как угодно. Все равно никто здесь не спрашивает обычно, как ко мне обращаться, — добавил он равнодушно и тут же прервался на хриплый кашель. — Аулэндиль? — проклятый эльф просто издевался над ним. — Я не принадлежу Ауле! — прошипел майя в ответ. — Мой господин — Мелькор! — Тогда предложи ещё варианты! — в том, как вел себя этот глупый эльф, не было никакой логики. — Артано, — ответил омега, подумав. — Чтож, это имя правдиво. Но мне не нравится. Майрон хрипло и совсем не весело рассмеялся. — Да называй, как хочешь! — смирился он наконец. Ему было прекрасно известно, как его собеседник упрям, а у самого омеги сейчас не осталось никаких сил, да и желания спорить. — Аннатар, — Майрон этого не видел, но с уверенностью мог сказать, что сейчас на тонких губах эльфа играла гордая ухмылка. — Келебримбор, — поприветствовал наконец майя своего гостя. Они встретились глазами, и огненное пламя столкнулось в безмолвной битве с пронзительно синим. — Чем обязан твоему визиту? Дыхание эльфа резко сбилось. Стало тяжелым и неравномерным. Он напрягся, побледнел, и под чужим гнетущим взглядом уже явно не чувствовал себя столь уверенным, как раньше. Между его темных выразительных бровей залегла складка, глаза прищурились, а руки и одежда все были в крови. Майрон мог сказать с уверенностью, что ещё несколько мгновений, и Келебримбор бы сломался под его взглядом, вернувшись мысленно в те ужасные часы в темницах Мордора, но Майрон сам слишком боялся воспоминаний, боялся опять увидеть своего Тельпэ мертвым и изувеченным, и потому отвел взгляд первым. Келебримбор шумно вздохнул, будучи не в силах скрыть своего облегчения. В любом случае Майрон не мог не восхищаться им сейчас, думая о том, сколько внутренней силы должно быть в этом эльфе, который не побоялся в одиночку явиться в дом к своему мучителю и убийце, находится с ним рядом, смотреть ему в глаза, говорить с ним… Но тут в голову пришли вновь мысли о кольце, о той ослепительной боли, такой, словно бы его разорвали на мелкие кусочки, которая накрыла с головой, когда единое погибло в огне роковой горы. Вспомнил поединок с Гил-Гэладом и Элендилом, когда так глупо отвлекся на мучения эльфа и не заметил, как меч человека пронзил его со спины. Вспомнил лицо Исильдура, искаженное яростью и одновременно торжеством, когда тот добивал его обломком отцовского меча, а потом отрубил палец с уже трупа поверженного врага и присвоил себе кольцо, обагренное кровью его властелина и создателя. Темная, удушливая, словно дым, ярость затопила его сознание. Ничего не изменилось в конце концов. Он все ещё был Гортхауэром, черным врагом, а Келебримбор все еще был вором и предателем. — Чего же ты молчишь, Тельпэ? Неужели не рад меня видеть? — позвал майя, позволив ядовитой улыбке слегка растянуть синюшные потрескавшиеся губы, обнажая кончики острых клыков. Он попытался приподняться на своей лежанке, чтобы хотя бы сесть, но не успел. Не одного его тревожили тени прошлого… — Не смей! Келебримбор вдруг издал яростный короткий рык и наградил его хлесткой пощечиной, настолько сильной, что у Майрона на мгновение заложило ухо с той стороны, на которую пришелся удар. Гнев эльфа был не слабее его собственного. Очевидно, он пришел сюда за местью. За чем же еще он мог бы прийти? И Саурон готов был уважать его уже хотя бы за то, что у него хватило смелости на то, чтобы прийти за реваншем. Остальные пока ограничивались лишь проклятиями и безыскусными оскорблениями в его сторону. Гнев Келебримбора был велик. Майрон чувствовал теперь отчётливо, как он бушует ураганом в груди эльфа, течет лавой по его венам, и рвется наружу, словно дикий зверь из клетки. — Ты — внук достойный своего деда, — пробормотал майя, слизывая кончиком языка кровь с разбитой губы. Сравнение с Феанором было комплиментом, а не оскорблением. Майрон не мог сказать с уверенностью: понял Тельпэ это, или нет, но гнев его, кажется, мгновенно возрос. Возможно, сравнение с предком, чьего величия ему так и не удалось достичь, повысило резко степень его раздражения; возможно, ему противна была сама мысль о том, что его сравнивают с самым ненавистным эльфом из существующих; ну или же он был в ярости от того, что Саурон посмел упомянуть кого-то из его родичей. Впрочем, все это не имело сейчас никакого смысла. Келебримбор схватил его грубо за волосы, сжимая их крепко в кулаке, и, рывком приподняв, приложил несколько раз затылком о деревянный подлокотник тахты. Когда эльф наконец отпустил его, Майрон почувствовал стекающее вниз по шее влажное тепло. — Я был в тебя влюблен! — закричал Келебримбор вдруг, и в крике этом было больше обиды и боли, чем гнева. — Я тебе верил! Я душой своей тебя называл! И я знаю, что ты тоже не был равнодушен ко мне, что наши отношения были искренними. Не отрицай, я чувствовал это, когда мы общались через осанвэ! И в итоге ты все равно предал меня! Майрон промолчал в этот раз. Он не видел смысла отвечать, а тем более возражать. Эльф ему действительно был симпатичен, и темный майа хотел сделать его своей правой рукой. Келебримбор своим гордым и резким нравом напоминал ему Мелькора в годы, которые можно было бы назвать юностью, те годы, когда свет проклятых камней ещё не помутил его разум. В нем чувствовались сила, острый ум, жажда власти и новых знаний. В Средиземье, среди воплощенных, ему не было равных в кузнечном мастерстве, и Майрон не мог не оценить этого. Они сошлись во многих взглядах, в любви к порядку, в страсти к кузнечному делу, в стремлении к усовершенствованию мира. Вместе им было хорошо. Разговоры часами текли сами собой, любое дело шло легко, знания Келебримбор впитывал быстро и жадно, кольца, что они создали вместе, были прекрасны… Их должно было ждать совместное великое будущее, в котором Келебримбор стал бы его главным военачальником, и они вместе строили бы свой идеальный мир, но… Майрон все ещё помнил, какую боль и ярость чувствовал, когда эльф его предал. Если Келебримбор испытывал по отношению к нему нечто подобное, тогда до сих пор он был ещё даже слишком добр с ним. Келебримбор словно прочел его мысли. Уже в следующий миг он впился руками в воротник простой рубахи омеги и грубым рывком разорвал ее, оставляя лохмотьями висеть на тощих плечах. Его пальцы не медлили и тут же принялись распутывать шнуровку на чужих штанах. Тельпэ, раньше красневший в смущении от любого чуть более близкого, чем дружеское, прикосновения; Тельпэ, который прожигал ему томным взглядом спину; который улыбался Аннатару нежно и впервые решился поцеловать его, коротко и целомудренно, за пару дней до того, как вскрылась правда; так вот теперь этот самый Тельпэ был жаден, как орк, и совершенно неподобающе эльфу груб. Он вдруг поцеловал зачем-то Майрона исступленно, с отчаянием утопающего, борющегося за последние глотки воздуха, не давая омеге даже шанса возразить. Его перерожденное тело было здоровым и сильным, как никогда, а Аннатар все еще был слаб сейчас от недавней потери крови. Изнасиловать… Келебримбор, который когда-то благоговел перед ним, сейчас собирался его изнасиловать. Для эльфов изнасилование всегда было страшнее любых пыток. Очень мало кому удавалось после такого опыта выжить, а тем, кто смог, приходилось скорее уплывать в благословенный край, чтобы сохранить здравым рассудок и исцелить душу. Нужно было довести эльфа до высшей степени ненависти, чтобы он решился совершить надругательство над кем-то себе подобным, и Майрону это, по всей видимости, удалось. Приспешника Моргота и сильнейшего из майяр, конечно, изнасилованием было не убить. Обычное избиение ему принесло бы куда больше вреда. На самом деле к происходящему Саурон и вовсе относился несколько равнодушно. Хотя Келебримбор представлял из себя достойное продолжение рода Финвэ, и был образцовым нолдо: мускулистым, широкоплечим, ростом за два метра, но все же это был не огромный, как гора, Мелькор с его почти тремя метрами. Злосчастный эльф возвышался над привычным, не боевым, воплощением майи почти на голову, и был ощутимо крупнее его в теле, что, впрочем, не представляло особой сложности, учитывая то, насколько Майрон истощен, но опять же, он был эльфом, а не Валой, который, забывшись, может вонзить когти в его плоть, сломать кости, не рассчитав силы, а при желании способен и вовсе развоплотить его одним лишь гнетом своего фаэ. Келебримбор специально старался причинить ему как можно больше боли, а Майрон и не видел смысла вырваться. Боль его не пугала, униженным он себя не чувствовал, да и происходящее казалось ему вполне заслуженным наказанием. После того, как по его приказу эльфа запытали до смерти, в стремлении выяснить, где он спрятал кольца, тот вполне имел право на реванш. Часть Майрона и вовсе была полна любопытства узнать, как далеко Келебримбор позволит себе зайти в своей мести. Альфа, разумеется, не собирался ни медлить, ни осторожничать. Он трепал злостно свою добычу, как играющая с мышью кошка. Врывался в податливое и безвольное от слабости тело грубыми быстрыми толчками, кусал почти до крови чужие шею и плечи, дёргал за волосы. Майрон все это терпел со стоическим спокойствием. Сейчас он даже не пытался абстрагироваться от происходящего, как делал это, когда Мелькор срывал порой на нем злость таким образом. В первый раз, когда это произошло, потом Майрон бился в слезной истерике на полу в своей комнате, чувствуя себя растоптанным, преданным в своих чувствах, униженным. После третьего раза он убедил себя в том, что в этом нет ничего такого, что это лишь наказание за его ошибки, и оно справедливо. Этой ложью проще было кормить себя, чем признать, что проклятые Сильмариллы изменили его владыку до неузнаваемости, и он любил только их теперь, а сам Майрон перестал быть его сокровищем. Иногда, когда корона не давила ему на голову, возвращался прежний Мелькор. Извиняться он никогда не умел, да даже и не пытался, но смотрел с болью и звериной тоской на оставленные им самим шрамы и целовал их едва ощутимо. Майрон очень хотел бы ненавидеть его, быть равнодушным хотя бы, но понимал особенно в такие моменты, что любит его не меньше, чем в тот день, когда согласился уйти с ним, оставив позади «отца"-наставника, друзей, любимое дело и родной дом… С тех пор, как Мелькор украл Сильмариллы, Майрон мало что помнил о нем хорошего, но эти редкие мгновения, когда он снова чувствовал себя любимым, для него подобны были звездам на черном полотне неба. Сколько бы не было вокруг тьмы, они все еще сияли. В какое бы чудовище Сильмариллы не превратили Мелькора, а в итоге все же он велел Майрону бежать и спасать свою жизнь, когда пришли Валар. Майрон жалел о том, что послушался, что не остался с ним, а ушел с надеждой найти способ спасти своего возлюбленного. Видит Эру, он искал эти способы, он перепробовал все, что только мог. А нужно было просто остаться рядом и сражаться до последнего. Вместе предстать перед судом и быть низвергнутыми в пустоту. Когда его насиловал Мелькор, Майрон пытался максимально уйти куда-то в глубины своего разума. Гораздо важнее было позаботиться о своем духе, сохранить здравым рассудок, спокойным ум и холодным сердце. А тело… Ну а что тело? Он мог создать себе новое, если бы пожелал. И боль, хотя он, как и любое другое живое существо способен был в полной мере ее чувствовать, но его не пугала боль. О том, что было в Нуменоре, когда Ар-Фаразон считал его своим пленником, а сам Майрон вынужден был сдаться ему, ради своего плана и сохранения армии, майя думать не хотел и вовсе. Ему казалось, что даже сейчас, закрыв глаза, он сможет увидеть красивое скорбное лицо Тар-Мириэль. Сможет услышать звук ее робких шагов, какими она входила всякий раз в его покои, чтобы утешить вторую игрушку своего мужа, того, кто один во всем мире мог ее понять. Он помнил, как ее маленькие теплые ладони ласково гладили его по окровавленному лицу. Помнил ее прелестный голос, шепчущий полные ядовитой ненависти речи о том, как однажды король будет свергнут, а они отомщены. Майрон помнил, как впервые улыбнулся ей слабо в ответ на эти слова разбитыми губами, и пообещал, что так и будет. Пообещал, что Ар-Фаразон падет, а она вернет себе наконец корону, и ни один альфа никогда больше не сможет ее победить. Даже такой лжец, как он, исполнял свои обещания тем, кому давал их искренне… Сейчас, когда его насиловал Келебримбор, глупый эльф, к которому, от одиночества, он, на свою беду, проникся чувствами, Майрон, как бы абсурдно это не звучало, хотел быть здесь и сейчас. Однообразное существование, каждый день в котором мучительно напоминал предыдущий, бесконечный водоворот изматывающих мыслей, эмоциональное опустошение, одиночество и боль собственного бессилия, все это настолько его утомило, что Майрон рад был той эмоциональной встряске, которую принес ему глупый эльф своим визитом. Он радовался даже физическому контакту. К нему очень давно никто толком не прикасался. Ауле похлопывал порой как-то неловко по плечу, Эонвэ порывался взять его за руку, но сам тут же отстранялся, словно боясь обжечься, ну или испачкаться, но этого было так мало… Эльф рядом с ним был живым. Он тяжело дышал. Его мышцы ритмично сокращались под загорелой кожей. Черные волосы, каскадом падающие с широких плеч, щекотали Майрону шею и грудь. Они соприкасались друг с другом в каждом толчке, отдающемся жаром и болью внутри его тела, в каждом укусе, ударе, сжатии чужих рук на его бедрах. Майрон чувствовал себя живым. Он знал, что после ему будет горько и стыдно, захочется свернуться в клубочек и плакать. Но это были чувства. Хаотичные, резкие, так непохожие на утомившее его безмерно равнодушие, оцепенение, и холодное отчаяние, такое же, как то, что он видел в глазах Мелькора в последние их мгновения вместе. Майрон чувствовал себя обескураженным, разбитым, взбудораженным, чувствовал азарт и даже возбуждение. В голове его царил абсолютный бардак, но он был жив, и ему было почти хорошо. Он не пытался спрятаться внутри себя от этого забытого уже ощущения, но все же не готов был к той степени откровенности с Келебримбором, чтобы позволить эльфу увидеть, как сильно он на него повлиял. Майрон закрылся от него маской беспристрастия. И это его равнодушие Келебримбора невероятно разозлило. Альфа с яростным рыком сжал ладонью чужое горло, а другой рукой несколько раз ударил коротко и жестко кулаком сначала в живот, потом в солнечное сплетение и наконец по ребрам. Одно ребро от силы удара с треском надломилось, всё-таки вырывая из груди омеги болезненный вскрик. Кажется, его осколок воткнулся в легкое, потому что в следующее мгновение Майрон зашелся в мучительном хриплом кашле, кровь запузырилась розовой пеной на его губах и потекла по щекам и вниз по подбородку. Келебримбор от этого звука вздрогнул резко и, кажется, пришел в себя. Пелена гнева спала с его глаз, сменяясь ужасом. Его руки подогнулись в бессилии, и он вдруг навалился неуклюже на притихшего Майрона, утыкаясь лицом ему куда-то в шею. Их тела все еще были сплетены, так неуместно для момента, когда Тельпе вдруг разразился отчаянными хриплыми рыданиями, сотрясающими не только его мускулистое худощавое тело, но и его фаэ, которое дрожало, как огонёк свечи на ветру. Не отдавая отчёта своим действиям, и даже не обращая внимания на то, что давящий на него вес чужого тела усиливает его собственную агонию, Майрон отпустил мягко руку на голову альфы, перебирая между пальцами взлохмаченные черные волосы. Почему-то это казалось ему сейчас правильным. — Я думал, если отомщу, мне станет легче! — удалось Майрону различить среди бессвязного едва слышного бормотания полные горечи слова. — Разве это не справедливо?! — спросил Тельпэ, захлебываясь в рыданиях. — Разве после того, что ты сделал со мной, я не имею права отплатить тебе ответной болью?! Но если я прав, почему, почему мне тогда так невыносимо больно?! — его голос перешёл в надсадный крик, полный страдания и вместе с ним ярости, в том числе направленной на самого себя. В следующее мгновение Келебримбор вдруг затих так же внезапно. Его движения, когда он отстранился от своего когда-то друга, а после мучителя, чтобы встать и поправить свою одежду, были резкими и дерганными. Тельпэ дрожал, тяжело дышал, и слезы все еще текли по его лицу, когда он остановился на расстоянии пары шагов от ложа, чтобы посмотреть на дела рук своих. Не с первого раза ему удалось расстегнуть одеревеневшими пальцами брошь на своем плаще, а затем Майрон вздрогнул, когда плотная мягкая ткань накрыла его измученное тело. Тельпе нерешительно подошёл, опустился на колени рядом с кушеткой, и, сжав в своей ладони чужую руку, начал дрожащим голосом шептать песнь исцеления. Тепло волной растеклось в его жилах, но Майрон тут же отбросил руку эльфа прочь, без гнева или обиды, но с возмущением. — Не делай того, о чем уверен, что пожалеешь потом, — сказал он тихо, но твердо. — А если уж сделал, то умей это принять! Не унижай меня твоим стремлением утолить свои муки совести! — Но ты так делал! — возразил Келебримбор слабо. — Пытал меня, а после оплакивал. Исцелял мои раны, а потом сам же и наносил их. — Если только ты не собираешься исцелять меня, чтобы начать мучения заново, то я тебе не позволю этого! Мне не нужно милосердие! — огрызнулся упрямо Майрон, морщась от боли. — Почему ты это делал? Ты мог просто исцелить меня, так к чему были слезы? — глупый эльф задавал вопросы, на которые майя не хотел давать ответы, и все же ответил с неуместной до ужаса, учитывая им сказанное, честностью: — Я не хотел делать этого, не хотел причинять тебе боль. Ты должен был стать моей правой рукой, а вместо того ты попытался встать на моем пути. Ты не оставил мне выбора. Как бы ты мне ни был дорог, Мелькор был и остаётся дороже. И если бы я вернулся в тот время, как бы ни была велика моя скорбь о тебе, я бы сделал все так же. Тельпэ молча отвел взгляд. — Ты победил, — сказал он вдруг. — Я теперь стал ничуть не лучше тебя! Я пал. Пал так низко… — Если бы это действительно было так, ты бы не сожалел! Ты бы наслаждался тем, что сделал! Ты бы жаждал большего! — Майрон в своих словах был тверд, и тон его не допускал возражений. Но одновременно с тем голос его был полон таких чужих ему тепла и желания утешить. Он потянулся к собеседнику слабо, как умирающий, и Келебримбор позволил чужой руке сжать мягко его ладонь. — Все совершают иногда злые поступки, — улыбнулся омега печально. — Но чудовищами вы становитесь не тогда, когда совершаете зло, а когда больше не считаете зло чем-то, из-за чего вы должны чувствовать вину. Мелькор — чудовище, я — чудовище, а ты — не чудовище, Тельпэ! Ты — все еще тот самый светлый и чистый душой эльф, который когда-то распахнул передо мной двери в Ост-ин-Эдиль, потому что верил, что каждый заслуживает второго шанса. — Тот эльф не сделал бы того, что я сделал! — ответил Келебримбор голосом полным горечи. — Тот эльф не хотел быть таким, как его семья! Майрон, морщась от боли, перенес свое тело из положения лежа в положение сидя. Несколько неуклюже он поправил то, что осталось от его одежды, а затем потянулся рукой к чужому плечу, но замер оставив между ними небольшое расстояние. Его лицо застыло в выражении напряженной сосредоточенности, глаза были широко раскрыты. Он ждал: попытается эльф уйти от его прикосновения или нет. Келебримбор сам подался вперед, словно ища телесного контакта с ним, существом, что его убило. — Ты сейчас здесь со мной, разговариваешь с твоим убийцей, с прислужником Моргота, черным врагом Средиземья, но при этом все же не можешь найти в себе силы простить свою семью? Почему? — спросил Майрон непривычно неуверенно. — Я пытаюсь, — голос Келебримбора дрожал, и сам он вдруг показался майе таким хрупким и уязвимым, что, не отдавая отчета своим действиям, омега притянул его ближе, позволяя расстроенному эльфу уронить в бессилии голову себе на грудь в привычном жесте той особой близости, что была между ними в Ост-ин-Эдиле. — Но я не могу. Не получается, — признался Келебримбор тихо. — Они — моя семья, что бы они не сделали, и все же… Я не могу забыть никак того, как всю мою жизнь меня ненавидели за грехи моих отца и деда, всех моих родичей. Даже сейчас, знаешь, что в Тирионе говорят обо мне, обо всей этой истории с кольцами?! — лёгкая истеричность проступила в его голосе. — Что я поддался влиянию темного властелина, потому что жаждал превзойти своего деда! Говорят, что сотрудничество с Сауроном — то, чего вполне можно было ожидать от внука Феанора! — Не иметь врагов — привилегия доступная лишь дуракам и уродам, и то не всегда! — выслушав, процедил омега неуместно-насмешливо для нынешнего своего плачевного состояния. — Ты не относишься ни к первым ни ко вторым, Тельпэ, поэтому просто смирись с тем, что всегда найдется кто-то, кто будет ненавидеть тебя из зависти или различия во мнениях. Дело не в том, что что-то не так с тобой. В конце концов даже идеальных ненавидят за их идеальность, — Майрон был циничен, и эта циничность внезапно зацепила Келебримбора сильнее, чем лживое дружелюбие Аннатара. — И всё-таки их гнилые сплетни… — Ты ведь знаешь, что все это ложь! — перебил майя его раздраженно на полуслове. — Зачем вообще тогда ты слушаешь их? Келебримбор выдавил из себя грустный смешок и ответил: — Трудно не слушать их, чувствуя всю эту ненависть, зная, что ты внук того, кто среди эльфов почти столь же ненавистен, как сам Моргот. Говорят, что Валинор — благословенная земля, где все живут в мире, забыв о печалях, — Тельпэ поднял лицо, и Майрон увидел на его тонких губах горькую кривую ухмылку, — а я не могу себе найти покоя здесь. Куда бы я не пошел, везде слышу шепотки за спиной, вижу, как на меня смотрят с осуждением или унизительной жалостью. Я знаю, что они неправы, что я не сделал ничего, чего должен стыдиться, и все равно избегаю всех, прячусь в глуши посреди леса, один в своем доме, словно преступник. — Ну, я частично могу понять тебя, — Майрон опустил мягко ладонь на чужую голову, проводя ей по гладким черным волосам. — Говорю это на правах одного из самых ненавистных существ в Амане. Не слушай их! Никто из них, кто не пережил того, что ты пережил, не в праве тебя судить! Да и родичи твои — не чудовища. Даже Феанор не заслужил вечности в Мандосе, — Тельпэ подумал в этот момент, что он, должно быть, спит. — По крайней мере судить убийцу родичей должны точно не лицемерные Валар, которые так жестоко обошлись с собственным братом! — голос Майрона дрожал от гнева, когда он закончил говорить. — Я думал, ты ненавидишь мою семью, — пробормотал Тельпэ ошеломленно. — Ты — последний, от кого я мог бы ожидать оправданий для них. Майрон тускло усмехнулся. — Я все ещё ненавижу твою семью, — заверил он задумчиво, — но я могу их понять. Иногда ты продолжаешь делать ужасные вещи просто потому, что уже поздно повернуть назад, — снизошел Майрон до пояснений. — Страшно сдаться на милость тех, кого обидел; и отказаться от клятв, что дал, от верности тем, кому служил, невозможно. Сила клятв перед Валар чудовищна, — говоря это, омега повел зябко плечами, словно от холода, — и счастлив тот, кто не знает, как давит она камнем на плечи и тревожит разум тех, кто пытается отступиться от нее. А так ведь даже Маэдрос близнецов Диора искал в лесу — на лице Майрона проступила вдруг странная тоска, глубокая и жгучая, не о внуках Лютиэн, конечно же, а о чем-то своем. Природу этой тоски Келебримбору пока что было неподвластно понять, — и горько плакал, — закончил майя тихо, — когда нашел их уже мертвыми. И с Маглором позже они взялись опекать сыновей Эльвинг… — Это все хорошо, да только мой отец не имел своего искупления, он бесславно пал там, в Дориате. Трижды участвовал в убийстве родичей, хотел убить Лютиэн, и погубил дядю Финрода! — перебил его Келебримбор резко, и хотя голос его сорвался, лицом он остался холоден и неподвижен, как статуя. Майрон неловко пожал плечами и пробормотал задумчиво: — Ну Финрода загрызли мои волки, а не твой отец, так что… Келебримбор шумно выдохнул, несколько ошеломленный. — Ты действительно сейчас пытался пошутить на эту тему?! — спросил он растерянно, с каким-то даже недоверием. — Я темный властелин, — Майрон пожал плечами, — это вполне в моем характере. Оба замолчали, не зная, что ещё друг другу сказать. Минуты медленно текли мимо. Раны на его теле начали заживать, но Майрон даже не заметил того, слишком уж сильно задумался. А о чем задумался, и сам не мог понять. Слишком много всего смешалось в голове. Тельпэ, судя по напряженному выражению лица, с глубокой складкой меж бровей, тоже о чем-то думал, о чем-то тяжелом, гнетущем настолько, что тень мыслей словно и впрямь пала тьмой на его побледневшее лицо. И вдруг, прерывая тревожное молчание, он спросил: — Зачем ты меня пытался утешить? Этот вопрос выбил немного майю из колеи. Не потому, что у него не было на него ответа, а потому, что ответ был как раз таки, но вслух признаваться в своих чувствах к эльфу все ещё казалось чем-то ужасно неправильным. О какой любви могла идти речь, если Келебримбор пал от его руки? И разве полюбить другого — не значило предать Мелькора? Все это, конечно, звучало разумно, вот только неуместные чувства от того никуда не исчезли. Как и боль любви к Мелькору не уменьшалась ни капли, когда майя думал о том, как глупо влюбился по неосторожности в своего врага. Как легко бы было просто убить Келебримбора тогда и забыть навеки, не видя в кошмарах его окровавленное тело. Как легко было бы не иметь чувств к своему господину, отдать свое сердце эльфу и сказать всем, что он сожалеет о своем падение во тьму, отрекается от Мелькора, было бы так просто убедить всех в том, что он сам — жертва чужой лжи, что служить злу его заставили страхом. Вот только ни то ни другое было невозможно. Артано не хотел и не мог отказаться раз и навсегда ни от этого глупого эльфа, ни от своего супруга. — А ты зачем меня исцелил? — вместо ответа задал Майрон встречный вопрос, намереваясь им ввести собеседника в ступор. Вот только Тельпэ, внезапно, совсем не растерялся. — Мне нужно было поговорить с тобой, — отозвался он пусть и тихо, но твердо. — Поговорить, чтобы что? — Чтобы наконец убедиться в том, что все, что было между нами, было ложью, — выдохнул Келебримбор беспомощно. — Чтобы наконец забыть и отпустить. — Если я скажу тебе, что все было ложью, тебе станет легче? Тельпэ вздрогнул и бросил на него злой и одновременно расстроенный взгляд. — Только в том случае, если твои слова будут чистой правдой, — процедил он раздраженно. — Потому что иначе в этом не будет никакого смысла. — В таком случае, мне жаль, но я ничем не могу тебе помочь. Келебримбор поднял на него торопливый взгляд своих лучистых синих глаз. Сколько всего невысказанного, непризнанного, неуместного было сейчас в этих глазах. И среди прочего в них тлело робко пламя надежды. Вот только на что он надеялся? Была ли эта надежда таким же умопомрачением, как надежда самого Майрона свести счёты с жизнью? Мрачное безумие, отравленное сладким ядом мечты о несбыточном. Омега потянулся вперед и мягко накрыл своими губами чужие губы. Келебримбор ответил на поцелуй. В этот момент у обоих внутри что-то натянулось до предела и с треском лопнуло…