Не очень быстро

– Ну, – сказал Куруфин, – во всяком случае, мне больше не цитировали устав. Ломион знал эту его задумчивость. Больше чем в половине случаев она на самом деле означала раздражение. Он даже сам её перенял, эту манеру – говорить медленно и щуриться слегка. Вернее – Ломион надеялся, что перенял. Отец говорил, что у него выходит в лучшем случае пародия на вальяжность. Да отец много чего говорил. – А что тебе цитировали? – спросил Тьелко. Пока они ждали на школьном крыльце, он уже успел: пройтись туда-сюда, прокатиться на свеженькой, гладкой иссиня-чёрной полоске льда, спуститься во двор, попинать сугробы и мастерски провести ледышку от одного угла ограды до другого. Наверняка выиграл воображаемый матч. Ломион к нему не присоединялся. Иногда казалось – из них двоих на школьника был больше похож Тьелкормо. Его Ломион всё-таки звал иногда сокращённым именем, а Куруфина – нет. Куруфин тоже его никогда не сокращал. Но, надо признать, если говорить о внешности, то это всё-таки у Ломиона была чёлка. Косая и длинная, и закреплённая сперва маминым гелем, а потом мама ему сунула отдельный, в таком довольно стильном чёрном баллончике. У мамы вообще был нюх на классные вещи. То купит кеды на колёсиках, и чтоб светились. То сумку с черепом. То толстовку с таким капюшоном, что в нём можно заблудиться. Мама всегда всё понимала. А учителя – нет. – Я их спросил, мешает ли всё-таки этот несчастный внешний вид ученика Л. учебной атмосфере или не мешает. Они сказали, что ты день-деньской рисуешь. Тогда я сказал, что, вероятно, раз ты рисуешь, ты хотя бы сидишь тихо. Там не прониклись и попытались мне показать твои шедевры. Я сообщил, что, во-первых, не очень разбираюсь в жанре, а во-вторых – даже если бы разбирался, негоже смотреть на работы без хозяина работ. Тогда они спросили, почему ты рисуешь не где-то, а в тетради по истории. Я ответил, что, кажется, где бы ты ни рисовал, ты их не заставлял смотреть. Они сказали, что ты не ведёшь конспекты. Я спросил, отвечаешь ли ты с места, если тебя спросить. Они сказали, что отвечать-то ты, может, и отвечаешь, но вот чёлка твоя недопустима. Я спросил – почему, и таким образом наша прекрасная беседа вернулась к своему началу. Гм, к истокам. Тьелко рванул резинку из волос – вот уж у кого были длинные и пышные, и наверняка нарушали все уставы мира. – Что? – спросил брата Куруфин. – О, не ходи туда, там скучно, уверяю. Кроме того, мне почему-то кажется, они не хотят больше разговаривать. Держи свои тетради, Ломион. Ломион фыркнул, но тетради всё же взял. Опять всё не так. Они должны были ну хотя бы велеть ему не рисовать на уроках. Хотя бы спросить, понимает ли он, где рисовать уместно, а где нет. Спросить, думает ли он о будущем, и сказать, что с такими оценками… – Надо купить тебе какой-нибудь, – сказал Куруфин всё так же задумчиво, и всё так же на Ломиона не глядел, – как это нынче называется. Скетчбук. Зачем тебе комментарии от непрофессионалов? Вот бы спросить, понравились ли ему рисунки. Хотя если бы не понравились – вряд ли он вспомнил про скетчбуки. Надо же, новое слово. Так-то Куруфин презирал всякие словесные кадавры. Ломион как-то в детстве у него спросил, что такое кадавр, и получил целую лекцию с картинками. – Ну, – сказал Тьелкормо, – уж в следующий-то раз я сам пойду. – Нет, – сказал Куруфин, – там ещё Нельо. Мы же соблюдаем очередь? Мама оформила доверенности на них на всех, потому что сама ужасно злилась. Логично было бы злиться на Ломиона, ведь это он своей чёлкой всё и начал, но почему-то в корень никто из них не желал смотреть. Все в основном ругались на учителей. Ну, кроме отца. Тот постоянно предлагал постричься. Раздать одежду малоимущим. Или сжечь от греха. Ломион всё подумывал явиться к нему в чьей-нибудь косухе, но не мог выбрать, в чьей именно. – Пошли, – сказал Тьелкормо, – там Киса наверняка уже весь извёлся. Вообще-то Ломион давным-давно переименовал кота в Иронию, но тут его никто не поддержал. Но разве это честно – продолжать пользоваться именем, которое кто-то дал животному, когда ему, то есть не животному, а тому, кто называл – когда ему было четыре? И он сам себя не помнил. – Да, да, грусть Кисоньки – это, конечно, веский аргумент. Но я бы ещё предложил зайти за пончиками. Значит, сегодня был один из редких и неизвестно по какой системе выпадавших дней в году, когда Куруфин не корчил это своё кислое лицо на нездоровую пищу. У него всё почти ей объявлялось. Мама шутила, что он скоро начнёт питаться ростками спаржи. Но опять же, надо признать – никогда Куруфин не пытался своей здоровой едой насильно покормить кого-то ещё. Забил пол-холодильника своими кашами и салатами, но на этом всё. А у отца в последний раз варёные куриные ноги лежали в таких сморщенных шкурках-чулках, будто их кто-то уже выстирал, эти шкурки, и так и не посушил толком. Ломион ему постоянно привозил то хлеб с отрубями, то хлеб с зёрнами, то ну хотя бы быструю овсянку. Очень хотелось привезти цветного мармелада, но, видимо, это нужно в один день с косухой, чтобы отец пережил все инфаркты сразу. Самое странное – что эти двое, которые, на самом деле, даже и братьями-то матери не приходились – самое странное, что они не издевались. Не чувствовали себя такими уж хорошими и тем более благородными. Никакого самопожертвования. Просто таскались вместо мамы к его учителям и вот потом его самого таскали эти пончики есть, а спроси их, в себе ли они вообще – столько времени тратить непонятно на кого – вообще не поняли бы, о чём речь. Тьелко бы ещё и обиделся. – Благотворительность за чужой счёт, – говорил отец. – Благородство за чужой счёт. Что ж, если кто-то выбрал такой дешёвый способ купить твоё внимание… Каждый раз, прыгая в электричку, клятвенно обещая маме быть на связи и на всякий-превсякий случай пряча в карман уже не с гелем баллончик, а перцовый, тоже для маминого спокойствия – всякий раз Ломион обещал себе, что это в последний раз. Потому что нельзя купить внимание. Потому что можно подарить за все годы один-единственный кинжал, и это вау, круто, замечательно, только куда я его дену, пап? На стенку повешу? Потому что отец все эти годы, кажется, так и носил одну и ту же старую куртку, и ни за что не хотел новую ни в магазине, ни на заказ. Он вообще никуда не хотел, а лучше всего было бы – ну, как он думал – чтоб мама бы вернулась, или чтобы хотя бы сам Ломион поселился вместе с ним и никуда бы больше не уезжал. Ага, конечно. Ещё скажи – чтобы мне вечно было четыре, как тебе вечно неизвестно сколько. Потому что не меняешься. …– Земля Ломиону, Земля Ломиону, приём, приём! Ты чего виснешь, друг? Тебе четыре или пять? – В прошлый раз было четыре с клубникой. Ну и как Куруфин умудрялся всё это помнить? Сам Ломион только-только заметил, что, вообще-то, они уже стояли у витрины. Клубника, карамель, глазурь и пудра. – Это я вас сегодня угощаю, – сказал Ломион, – я рисовал коммишны… То есть на заказ. Ну, и ещё решал чужие контрольные, но этого он говорить пока не стал. – Ого, – сказал Тьелкормо. – А мама как же? Может, с ней давай отпразднуем? – Мы не готовы к такой чести, – сказал Куруфин, – мы не в парадном. Нам придётся переодеться. Мама обычно в таких ситуациях кидала в него подушкой.