Не очень быстро

В их доме никогда нельзя было понять, что и с чего начнётся. Например, в тот вечер Куруфин навёл в собственной комнате беспорядок, который у кого-нибудь другого сам же и осудил бы: стопки журналов с белыми обложками и гордым зданием на фоне, все эти «Наш вестник» и прочие; стопки пособий; старые фотографии, все с уклоном куда-то в розоватый, и шкатулка с потрёпанными самодельными браслетами, которые плетут из ниток и о которых Ломион опять забыл, как те назывались. Чёрно-красные, сине-чёрные, с узорами и с именами… Киса ходил среди этих богатств, как будто в честь него их и раскладывали на светло-бежевом ковре. Ломион сперва застыл на пороге и наблюдал, как Куруфин вытаскивает из шкафов всё новые и новые книги, и коробки, и шахматы, и снова книги. На Ломиона он взглянул не сразу, а когда взглянул, встал с пола, где как раз рассыпалась колода карт, и сказал: – О. Не хочешь мне помочь? Раньше, когда Ломион был младше, Куруфин говорил: «Ну, помоги-ка мне», и как-то между делом, вместе с мамой и Тьелко, научил выбирать одежду, греть еду, готовить еду… Не всё, не сразу. Просто как будто раньше не было заботы, в которой Ломион не мог принять участие. Везде-то он был нужен. Без него как без рук. Но и теперь, когда Ломион перешёл уже в категорию «здоровый лось, пусть погуляет, если хочет» (это Тьелко) или «да ты скоро меня обгонишь!» (это мама) – так вот, даже с тех пор, как Ломион ребёнком вроде как быть перестал, Куруфин всё равно предлагал присоединиться. Почти ко всему. Если хотел побыть один, он просто закрывался. – А что ты ищешь? – Ломион переступил порог. Да тут целые башни книг. Как будто в тех шкафах в два раза больше места, чем казалось снаружи. – Да ерунду, – отмахнулся Куруфин. Если бы он был Кисой, кончик хвоста у него бы сейчас уже начинал подрагивать. Куруфин не любил долго возиться в поисках. Не любил, когда что-то не на месте. – Да ерунду. Увидишь чёрную коробочку – скажи. Очень маленькую и плоскую. Она ещё блестит. – И я всё-всё могу тут ворошить? Куруфин теперь ходил от одной стопки книг к другой и щурился на них – будто надеялся, что коробочка тут где-то притаилась и сейчас дрогнет под его взглядом и выдаст себя. – Здесь, кажется, нет никаких куч чего бы то ни было, чтоб их ворошить, Ломион. Да, хаос можешь навести какой захочешь. Тьелкормо бы сейчас уточнил: а ты уверен? Ломион просто аккуратно переставил книги и сел на колени перед шкатулкой с браслетами. Кто-то же выплетал все эти имена и символы. Вот одна тёмно-синяя с «К + И =». Интересно, равно что? И кто это из «К».? Представил вдруг, как отец сплёл бы какое-нибудь «Э. + И. = !!» и фыркнул. А шкатулка была маленькая, ну или с двойным дном, потому что не так уж много этих браслетов в ней и поместилось. Ещё какие-то из тёмной кожи, тоже несколько штук, но их Ломион расплетать пока не стал. Потому что под всеми этими браслетами обнаружилось вовсе не бархатное дно шкатулки, и не накладка деревянная, а чёрная коробочка. Блестящая и плоская. – Я нашёл, – Ломион протянул коробочку вверх, Куруфину. Запрокинул голову. Только так, сидя на полу, он ещё мог представить, что Куруфин выше. Всё знает, всё понимает, и чего там ещё обычно ждёшь от старших, когда тебе пять. В десять уже не очень получается. И ведь сейчас же этот Куруфин ещё наверняка и не поблагодарит. Куруфин взял коробочку и покачал головой: – И это, по его мнению, значит «положить на место». Ну конечно! Конечно, зачем логика, если можно вот так вот взять и спрятать коробку в коробку! Насколько Ломион знал Тьелко, тот бы сейчас оправдался как-то вроде: «Да это чтобы ты точно нашёл». – А ты расскажешь, что там? – А как ты думаешь? Конечно, расскажу, если уж ты у нас сегодня внимательнее некуда, а я… И, кстати, феньки вполне можно ворошить, то есть эти браслеты можно. Спасибо. Извини меня. Итак. Ну что там у него? Марки? Монеты? Записка «приходи на дискотеку», которой тридцать лет? Записке, не дискотеке. Что там ещё такого важного? Что-то от их отца? Тыквенные семечки? Хотя не то чтобы кто-то из этих двоих так уж любил бы заниматься садоводством. Куруфин высыпал на ладонь серёжки. Блестящие и тусклые, со звёздами и просто с камушками, ромбики и цепочки, стрела, сердечко… – Ты это носишь? – Нравится? Мама иногда шутила, что они двое постоянно так общаются – вопросом на вопрос. Мол, некоторые без жестов не могут разговаривать, а некоторые… Ломион видел, конечно, что у Куруфина проколоты уши, но как-то никогда не представлял того с серёжками. А тут их было много. Так блестели. – Хочешь посмотреть? Куруфин ссыпал серьги Ломиону на ладонь. Какие тонкие цепочки всё-таки. Их что же, тянут прямо сквозь прокол? Куруфин принялся класть книги на место. Так вот. Именно из-за того, что Куруфину недавно вздумалось проверить, как там его серёжки, а потом их найти уже стало делом чести – именно из-за этого, в конечном итоге, Ломион стоял теперь перед ярко-белой дверью и ждал, пока позовут. – Мы это делали иголкой, – сказал Куруфин, когда Ломион попытался уточнить, – даже не спрашивай. Мы этим не гордимся. Никто не станет это повторять. Поэтому Ломион сейчас честно ждал в салоне, под бледной лампой, которая делает отражения в зеркалах такими некрасивыми. Иголкой, между прочим, интереснее! Но тут и мама, и Тьелкормо, и Куруфин – все оказались заодно. И Ломион хотел пойти один, но Тьелкормо не отставал: «Мне по дороге». По какой ещё дороге, если в этот салон они впервые шли? …И он ведь постоянно забывал. От падения с самоката до падения с велосипеда, от прищемлённого случайно пальца до прикушенного языка как-то всегда так много времени успевало пройти, и он забывал, как больно. Что глаза намокают моментально, и мамина кофта намокает. Или чья-нибудь рубашка. И что не получается не вскрикнуть. И что ранка обычно маленькая и нестрашная совсем, а больно так, как будто… и сравнить-то не с чем. Вот Тьелкормо, когда не смог договориться со встречной перепуганной собакой, сказал про свою руку так: «Ну, прикусила малость». Это давно было. А Ломиона даже когда Киса пару раз царапал – слёзы лились и всё тут. И никто ведь не просил их! Вот и сейчас уши жгло. Зачем он согласился! Сейчас выйдет весь красный, щёки мокрые… Позорище. Хватит вопить, Маэглин, ты мужчина или кто. Что это за выступления. Мой сын никогда… –…я говорил или нет – у него низкий болевой порог?! – И что я должна была сделать со стандартной процедурой? – Я, что ли, здесь специалист? Ну что-то же должны были! – Могу предложить салфетку и водички. – Не надо нам ваших салфеток, – Тьелкормо отвернулся наконец от косметолога, которая ни в чём была не виновата, и повернулся к Ломиону. – Ну красавец же! Пошли. Да какой он красавец-то? Скажут ещё. И стоило из-за него вот так шуметь. – Вот заживёт – и отожмёшь у Курво его ромбы. И что там ещё? И вот те, с цепочками. Тебе зашибись будет. – Не смешно. – Что ты? – Что? Да что я реву. – Да мало ли кто ревёт… Может, я бы тоже стал бы. – Это ты-то? – Ну да! А откуда мне знать, я же не пробовал... Уши целы. Пойдём отсюда уже, там солнце светит как в последний раз… Умыться бы ещё только. И вечно-то им было всё равно, шмыгает Ломион носом или нет. Не в смысле что им было наплевать, а в смысле – всё равно, ведёт себя Ломион достойно или не очень. Даже у Куруфина была какая-то другая шкала, не про это вовсе. Про точность слов – может быть, и про обещания, и про порядок везде. Никогда про то, что нельзя плакать, если больно. До чего всё-таки странно.