Не очень быстро

– Ну и что, что мы ему скажем, вы подумали? «Смотри, Ломион, это мамин папа»? Вот классно будет, да, когда он спросит: «А где тогда мой?» – Ну, так он не спросит. Максимум скажет: «Где моя». Как будто ты не знаешь. Все, все тут были не на его, Тьелко, стороне – и Курво, предатель, и Нельо, который вообще молчал, и Финдекано, который молчать как раз не желал, и Турукано, который, так уж и быть, согласился встретиться по видеосвязи. Ноутбук они поставили прямо на лавочку в беседке в парке, и сами там столпились. Теперь, чтобы войти, всем приходилось пригибаться – не только Нельо, но и Турко самому, и Финдекано, и даже Курво чуть-чуть. На дощатом полу ещё лежали, кучей, прошлогодние листья – уже перелиняли и тоже стали цвета старых некрашеных досок. Посгребать, что ли, это всё потом. Когда-нибудь. Финьо сидел на подоконнике, благо стёкол тут не было. Нельо как сел на корточки, так так на них и застыл. Вот у кого здесь развито чувство равновесия. Курво просто подпирал стену. Сам Тьелко никак не мог выбрать – опуститься ли на скамейку, или сразу на пол, или оседлать тоже подоконник, или что вообще? Турукано то включал камеру, то выключал, то отворачивал от солнца свой компьютер, то отгонял от камеры кого-то белого, очень пушистого и с розовым языком. Овцу, скорее всего. Переставить бы ноутбук, чтоб солнце не в экран. – Я беспокоюсь только за отца, – сказал Финдекано. – Вы понимаете, в его-то мире Ириссэ мало того, что счастлива, так ещё и ребёнка никакого нет. – И что же, он не обрадуется внуку? – Как раз обрадуется. Потому я и хочу их познакомить поскорее, можно втайне от Ириссэ. Нечестно, что мы знаем, а он нет. И мама тоже. Тьелко только хмыкнул. Странное было чувство – будто в беседку вот-вот заглянут взрослые и придётся заталкивать под лавки банки из-под пива, ну или чем там они развлекались в юности. Затаптывать окурки. На деле заглянула только одна юная мать с совсем малышом в фиолетовом костюмчике, сказала: «Ой, нет, мы попозже» и ушла. Ещё бы, сидят в детской беседке аж четверо здоровых лбов, ещё и с ноутбуком. Нельо был в кожанке, Финдекано в толстовке с айсбергом, Курво аккуратно нацепил ровно столько серёжек, сколько поместилось на уши, а сам Турко как прибежал с занятия в неизвестной майке и чужих штанах, так в них и сидел. – Втайне от Ириссэ, – повторил Курво. – А вам не кажется, любезные кузены, что за неё и так уже решали многовато? Ноутбук что-то булькнул. Связь была не очень-то. Нельо склонился над ним, что-то попросил. Ну, то есть, на самом деле, что-то поменял в настройках, но Нельо, кажется, умел ладить со всеми – живыми, неживыми, детьми, взрослыми, механизмами… –…я говорю, – донеслось из ноутбука. Поскольку камеру вновь заслонило что-то белое, казалось, будто с ними говорит овца. – Я говорю, да, разумеется, Ириссэ может недооценивать отца. Боится потревожить или что там… Ну, Ромашка, пошла отсюда прочь! Ну, хватит целоваться… Так вот. Отец и так уже встревожен дальше некуда, она ведь не звонит даже на праздники… И мальчику он будет рад. – Только тут мальчик не совсем такой, как были мы. – Да я уже понял, – Турукано отпихнул овцу и предстал перед камерой во всей красе. Властелин фермы. Рукава закатаны. Решительный-решительный, а на запястье всё равно браслет с сердечками. Дочка дарила ему, когда была маленькой, и наверняка сейчас-то уже умоляла перестать носить, но Турьо не сдавался. Ещё в волосы вплетал. – Мне же Финьо рассказывал. И сам я видел. Это ничего страшного, главное, что вернулись. Вам, кстати, помощь не нужна? Он подразумевал, понятно, денежную, и Турко фыркнул – вот ведь самой Ириссэ наверняка же не решился предложить. Или не стал. Или уже предложил и получил отказ. Да, он-то денежную, но… – Если только присмотреть, когда мы все разъедемся, – сказал за него Курво, – у Тьелко соревнования, у меня летом выездная школа. Ириссэ трудновато одной, а к другим детям лучше бы пока… – Угу, – Турукано кивнул, – вы привозите. Ага, какие все умные. Привозите им. А ничего, что он и в их-то с Курво доме ещё не полностью обвыкся? Походит, приподнимет одеяло, осмотрит край, помусолит в кулаке, положит на место. И так со всем: со шторами, ботинками чужими – теперь всё время приходилось либо сразу их прятать, либо мыть, и Тьелко-то предпочитал закинуть в шкаф и запереть так, – и с книгами, фотографиями, кувшинами, гирляндами – со всем, что, когда в доме ребёнок, следует убрать подальше. Они с Курво уже забыли, как бывает. – Он может испугаться, – сказал Курво, впервые за весь день проявляя здравый смысл, – и от Нолофинвэ тоже может шарахнуться, я имею в виду. – Нужно отправить с кем-нибудь из вас, – согласился Финдекано сразу же. – Со мной и с тобой. Или я пойду и Турко. – Я позвоню, – объявил Нельо, как будто всё уже было решено. У них с Нолофинвэ после того, как отец… как отец ушёл, образовалась какая-то своя мини-коалиция. Как-то они друг друга понимали. В чём-то сходились. Турко до сих пор не понимал, в чём. *** С одной стороны – им, конечно, повезло. Например, не таким уж Ломион и маленьким был для своего-то возраста, и видел правда хорошо, и нигде не отстал так, чтобы не нагнать. Ну, так, на первый взгляд. С другой стороны – им велели прийти снова, и с ещё одной стороны – Ириссэ и не представляла, как вообще уговорит сына снова переступить порог. Ни один страх её пока не сбылся, зато появился новый. И ведь она честно ему сказала, что больно будет, но недолго. Честно объяснила, что это как заноза, только даже доставать потом не надо. Чуть было не сказала: «Помнишь, папа руку поранил?», но про папу напоминать явно не стоило, как бы мужественен он ни был в тот момент и в глазах сына в частности. Теперь Ириссэ стойкость к боли назвала бы никаким не мужеством, а равнодушием даже к самому себе, но тогда… Ладно, ладно! В общем, нельзя сказать, что она не предупредила. Тысячу раз же объяснила всё на ушко. Пообещала после зайти за мороженым. На руки взяла. Сказала, что и Турко, и Курво, и дядя Финьо точно будут им гордиться. Всё сделала как надо! Он ведь и сидел спокойно… – Ну всё, всё, что ты, солнышко, – они успели выйти, потерять вату, вернуться за ещё одной, одеться, выйти на улицу, а Ломион плакал и плакал. Вот дура, не взяла чем отвлекать! Книжки с картинками тут явно было недостаточно. Хорошо, что сегодня выходной. Уже защекотала его, на руки схватила – спина привычно отозвалась застарелой болью, как-то они тогда перестарались с огородом, – уже зацеловала, а он всё дрожал. – А пойдём пузыри пускать? Пузыри дома, правда, но так можно купить новые. С другой стороны – когда он плакал-то в последний раз? Застывал – да. Кричать мог – тоже да. Руку отдёргивать. А чтобы прямо слёзы… Может, это что-то значит? Всмотрелась в покрасневшее лицо, вытерла прямо так, ладонью: – Ну, чего? Болит? – Нет. – Ну а чего тогда такое? Угу, так он тебе и объяснил, что с ним такое. Умница редкостная. Это ты ему должна объяснять, что, почему и как. – Ты испугался, да, зайчонок? И устал. И тут ещё и кровь зачем-то взяли, а ты вовсе не просил. По крайней мере, все с ним были ласковы. Кто-то обращался шёпотом. Даже «зайчонка» Ириссэ не сама сейчас припомнила, а утащила у врача же. Та как будто вообще ко всем так обращалась, даже к самой Ириссэ и то могла бы. Ломиону вроде нравилось. – Пойдём домой? Поедим. И пузыри возьмём. Надо всем, всем сегодня рассказать, какой же он был молодец. Пусть превозносят. *** Ириссэ с Ломионом оба явились несчастные: один всё всхлипывал, вторая и сама расклеилась. – Не пойму, что с ним, – покачала головой. – Он раньше никогда… – Ну, – сказал Курво, – плакать, может, и полезно. Да, Ломион? Ты будешь йогурт? Нет? А он вишнёвый! Перед вишнёвым йогуртом, конечно, Ломион не устоял, несмотря на все ужасы. Может, переволновался. Может, наоборот, ждал-ждал ужасного, а там почти что ничего и не случилось. Может, ещё что. Кот к нему пришёл, конечно, так и вился вокруг. Запрыгнул на колени. Есть мешал. Курво, впрочем, наверняка тоже мешал своими очень важными вопросами: – Ты ведь понял, какой ты молодец? Вчера посуду нам мыл, сегодня, вон, терпел всякую гадость. Помытая посуда исчислялась одной тарелкой, и то это была случайность: Тьелко мыл целую груду, Ломион закричал: «Я тоже!» и правда честно возил губкой, пока подопытное блюдце вовсе уж не заблестело. Тогда пришлось отобрать. Это всё Курво на него плохо влияет. – Нам потом надо будет ещё раз пойти, – сказала Ириссэ, пока Ломион был поглощён котом и йогуртом, – а как мы… ой, не знаю. Сколько же неподтянутых хвостов! С родными познакомь, про ребёнка пойми, кофе свари желающим, со всеми созвонись… Неудивительно, что она уставала. Асфальт крутом, опять же. Голоса. Дома. С непривычки небось в ушах звенит. Она говорила – там был огород и речка, лес, двор и забор. Иногда Эол уезжал. – Ты поспи, – сказал Курво, – мы займёмся. И, главное, в лице не изменился. «Мы займёмся» – это «мы пойдём познакомим внука с дедушкой во имя сложных отношений, а тебе не скажем». Ириссэ, разумеется, не заметила. Сама, наверное, волновалась ещё сильнее, чем Ломион в принципе мог бы. *** – Турко!! Да что опять Турко. Что опять не так. Вряд ли она узнала про их заговор? С другой стороны – пока кричит, всё хорошо. Это вот если замолчит, тогда беда. – Что?! – заорал, не думая вставать. Эдак они сейчас ребёнка напугают. Хотя если Ириссэ орёт, значит, тот пока нормальный. В прошлый раз она тихо говорила. И ведь опять сегодня Ломиона кому-то показывала… Как там Курво её уговорил – Турко понятия не имел. Сказал, что кроме слов и страхов есть же ещё физическое, и мало ли что. Чем вы там питались. Турко валялся на диване с чистой совестью – вчера отвёл двенадцать часов. Ну, как-то увлёкся. Так что если Ириссэ хочет скандалить, пусть идёт сюда. – Ты что, – она и впрямь вбежала в их гостиную, растрёпанная, в этом своём любимом белом плаще, который носила ещё на первом курсе, а теперь он на ней не застёгивался, в груди был мал, – ты что, хочешь сказать, что это не ты научил Ломиона говорить «мяу» врачу? Мы, значит, с ним сидим, я ещё думаю – странно, как всё хорошо… а он уставился на неё и как скажет: «Мяу». Ещё так строго. – А она что? – Да ничего, она писала. Ну, он тогда ещё раз повторил. Она сказала: «Хорошо, мяу так мяу». Им там, по-моему, всем немного не до этого. Так это ты научил? – Ну что за глупости? Я бы сказал говорить «гав». Ты что-то уж совсем. – Да, – вскинулась Ириссэ, – но он всем говорил «мяу»! Даже когда мы в лифте ехали. – Кто-то обиделся? – Да нет! Но вы с Курво могли бы мне сказать. Предупредили бы! В конце-то концов. На одном «мяу» он даже посмотрел в глаза. Прогресс! – Это не я. Ириссэ фыркнула и выхватила телефон: Курво работал, поэтому ему она писала. Ткнула Турко в лицо экраном – Курво отвечал урывками: «нет, ерунда» «оч. странная концепция» «не обижай меня» «такими предположениями» Ириссэ поправила волосы. Ломион, судя по отсутствию Кисы, с ним же и завис где-то там, в коридоре, на полпути к комнате. Ириссэ не сдавалась: – Значит, Финьо. Или ваш Нельо? Нет, я просила, конечно, подбодрить мне ребёнка, но не настолько же! – Мне кажется, – сказал Тьелко осторожно, и был бы кошкой – уже уши прижимал бы, – мне кажется, это его научил дедушка. Ну, знаешь. Мог сказать что-нибудь вроде: «А ты на всех на них посмотри пристально и скажи «мяу», и всё будет хорошо».