Не очень быстро

Это было, пожалуй, не худшее место, чтоб приходить в себя. Синяя плитка и растительный орнамент. Столы стоят не тесно, в самый раз. У плиток кое-где отбиты уголки. Ноло и сам сел в углу – нарочно не подходил к стойке. Ириссэ вышла в зал, чтоб протереть соседний стол, и лишь тогда заметила – и замерла на миг. Как она выросла. Он медленно отмечал подробности: синий фартук, волосы в хвост. Но если раньше её легко было представить отдающей пас, или кидающей мяч ровно в кольцо, или просто как будто бы на миг зависшей в прыжке, то сейчас вряд ли она смогла бы оттолкнуться от земли. Она всё стояла с тряпкой в руках, будто не знала, подойти или отпрянуть, поэтому Нолофинвэ заговорил сам. – Привет, – сказал и улыбнулся, – не переживай. Я ничего здесь не устрою, и вообще я ненадолго. Так, зашёл навестить. Никаких сцен воссоединения, если не захочешь. Ириссэ мельком нахмурилась, но кивнула. Ноло взял кофе без сахара и молока – просто так, чтоб сосредоточиться. Как они все его готовили к её ребёнку! И кузенов привлекли. А впрочем, у кузенов-то Ириссэ и остановилась. Да, некоторые вещи не меняются. Маленький Ломион, конечно, был чудесным. Иначе и быть не могло. Да, немного волновался, но кто бы не волновался, если бы всю жизнь прожил в лесу, а потом нежданно-негаданно вдруг очутился в доме сыновей Феанаро? Да ещё и не двух старших, а Курво и Тьелкормо. Финдекано, правда, утверждал, что они выросли морально. Пусть. И всё-таки… Ириссэ смахнула крошки, сама же их и замела в совок-коробку, потом стащила перчатки и вернулась за стойку. Ну ладно, это было чуть похоже на неё прежнюю. Она как будто бы опять стояла перед кольцом, готовилась не пропустить чужой бросок. Готова прыгнуть и перехватить. Клиентов было мало. Ириссэ за стойкой принялась сортировать бутылки с сиропом. Её ребёнок… Но она же ни словечком не дала понять. Затянувшийся свадебный вояж? Любовь к свободе? Нежелание, чтоб ей хоть кто-нибудь давал советы, как строить семью? О, чего Нолофинвэ только не перебрал за эти годы, кроме правдивого: что дочь позволит кому бы то ни было сделать себя несчастной. Обидеть себя! Она-то! Нет, конечно, он звонил, и сперва она даже отвечала – наспех, будто на бегу, да, я перезвоню, пока-пока. Нужно было приехать. Нужно было приехать к ней давным-давно. Он не видел, как внук пошёл, не слышал первых криков, не пел колыбельных, не рассказывал, что было, когда мама была маленькой. С этим ребёнком до сыновей Феанаро как будто бы разговаривала одна Ириссэ: он замирал, стоило повысить голос или резко ускорить шаг. Когда Ноло его впервые увидел, стоящего рядом с хмурым Куруфином, то так испугался всё разрушить окончательно, что и времени-то себе не дал. Вот уж чего не хватало – быть таким дедушкой, которого легко расстроить! Поэтому он просто подошёл и заговорил как смог: – Привет! А вот скажи, у тебя кот есть?.. Кот был, по словам Нельо, очень важным каналом связи с миром. Можно сказать, что Нолофинвэ начал с главного. – Да, – сказал сын Ириссэ. Осмотрел Ноло, сделал шаг назад и добавил, стоя рядышком с Куруфином: – А у тебя нет. – Да, верно, у меня нет. – Привет, – сказал Куруфин, по всегдашней своей привычке глядя не в лицо, а куда-то мимо, как будто не было у него ни секунды лишней и вообще он не знает, как тут оказался. Вот уж кто точно похож на отца. А Куруфин повторил: – Привет. Нолофинвэ, это Ломион. Ломион, это Нолофинвэ. Мамин папа. Дедушка. А он-то уже отчаялся к себе примерить эту грань. Такими темпами самым внукастым из них троих окажется вовсе Арафинвэ. Ну, хоть кто-то же должен?.. – Ну, – попросил Куруфин, именно попросил, – скажи «привет». Ты же умеешь. Мы все слышали. Как Ломион здоровается? И опять он звучал как Феанаро: тот тоже иногда мог говорить нежданно мягко. Нолофинвэ даже моргнул. А сын Ириссэ накрепко стиснул челюсти замотал головой. – Ну вот, – расстроился Куруфин, – дедушка, значит, с тобой поздоровался, а ты с ним нет? Не обращай внимания. У нас бывает. Да сколько он у вас пробыл, чтоб говорить «у нас»!.. Ломион был похож и не похож. Глаза её и не её. Смутно припоминались фотографии, когда Ириссэ ещё что-то присылала – темноглазый эльда и какой-то настороженный… Фото были смазанные и сделанные будто бы украдкой. «Он не любит, не нравится себе на них, извини пап». – А дедушка специально пришёл с нами погулять, – проговорил Куруфин задумчиво, – а ты с ним толком не поговоришь. Дело твоё. Ломион дёрнул его за рукав: – Это наш? – Да, это мамин папа. Это наш. Извини нас за уровень беседы, он покамест почти всегда такой. Но мы растём. Куруфин обращался к ним попеременно, но тон оставался один и тот же – в меру спокойным, в меру ласковым. Возможно, не так уж Финдекано был не прав с этими странными речами о моральном росте. – Ты наша, – сказал Ломион. – Наш. Наш. Он – дедушка, значит, он наш. Ты что, хочешь эту неведомую розовую дрянь? Неведомая розовая дрянь была всего-то сладкой ватой, и Нолофинвэ помнил, что в детстве Куруфин вполне себе лояльно к ней относился. Более чем, можно сказать. – Она испортилась, – сказал Куруфин, подумавший, видимо, о том же самом, – я проверял. – Так-таки ставил эксперимент? – Со всей серьёзностью. – Как она? И опять Куруфин сразу понял, о ком речь. – Ириссэ? Не в порядке. Но куда более в порядке, чем была всё это время. Злится, работает, тискает ребёнка, иногда тратит силы на благодарность. Я надеюсь, это временно. Мне, кстати, кажется, ты заслужил знать, где она работает. Как хорошо, что парк можно обходить по кругу снова, снова и снова. Ломион так и держался за Куруфинов рукав, обеими руками. Это был сравнительно тёплый день, и трава ещё не успела стать пыльной, а просто была тёплого, нежного цвета. Как древесные почки. От сахарной ваты они временно удалились, но Нолофинвэ всё равно сообщил на всякий случай: – Я тоже хочу розовую дрянь. Готов делиться. – Ну, то, что ты весь перемажешься, меня не волнует. А вот то, что Ломион… а, что я в самом деле. Наверное, важнее то, что она розовая. Ломион всё украдкой на него косился – на Нолофинвэ, не на Куруфина. – Попроси сам, – сказал Куруфин, хотя Ломион, кажется, ничего не сказал. – Попроси сам, ты умеешь. Я не буду. Оказалось, он хотел кататься на плечах, потому что Тьелкормо, который обычно с радостью брал на себя эту обязанность, сегодня раньше ушёл на работу и ничего не успел. Ещё оказалось – это было привилегией, «не всякому он позволит». – Как ты уже много изучил. – Я? Всю эту ерунду заметит всякий, кто проведёт с ним больше пары дней, с этим ребёнком. Вот эту манеру по неизвестной логике возвращать комплимент насмешкой Нолофинвэ тоже помнил. Но всё-таки: можно было идти на солнце и в тени, есть эту вату, от которой тянуло кашлять, и один раз Ломион даже спрятался за него, а не за Куруфина. Сразу выбежал, но всё-таки. И Нолофинвэ задавал все эти глупые вопросы: а как тебя зовут? А это кто? А мама на работе? А как кота зовут? Да, да, твоего кота. Упорство принесло плоды, и Ломион даже поделился путаной историей о врачах и раненом пальце. – Драма последних дней, – сказал Куруфин. – Кто мог ожидать. На этой прогулке почему-то выходило, будто ничего страшного и не случилось; верней, случилось, но жизнь всё-таки течёт дальше. Теперь, когда Ириссэ убежала от него за стойку, было сложнее. И всё же. Нужно как-то дать понять, что он не развалится от сколь угодно грустной правды и не станет её требовать. Не ему бы полагалось тут разваливаться. А Ириссэ подошла и стала протирать его стол снова, сказала вполголоса: – Хорошо, что ты пришёл. Теперь я могу постепенно убеждаться, что вы все мне не кажетесь и никуда не денетесь. – Ты знала, что твой сын способен съесть в два раза больше сладкой ваты, чем твой же отец? – О. Нет, нет, я не измеряла. Это с Тьелко вы гуляли? – С Курво. – Ого. Все кругом начали интенсивно общаться за моей спиной. Дамы зовут кавалеров. Ты же заметил, какой он умничка, да? Ломион, не Курво. – Ну конечно, – может, через какое-то время она перестанет проверять разговор на прочность, как неизвестный лёд на воде, и даже сама первая его пинать, – конечно, он прекрасный. Как иначе. Что ты.