Не очень быстро

Стены тут были очень светлые. Сияющие. Ломион поначалу, когда просыпался ночью, проводил по стене ладонью – ждал, что мох появится. Вот это мокрое зелёное. А его всё не было. И Ломион всё время ждал, когда всё превратится. Прямо сейчас стоял и смотрел на стену, и всё пытался вообразить другую – не белую и не светлую, а из дерева, и чтобы в щели засунуто серое и жёсткое, а снаружи – зелёное. И те стены, которые он знал, ещё обычно были тёмными от воды, и влажными слегка. А здесь даже щелей не было. – О! Что стоим, о чём задумались? Ломион посмотрел внимательно – стоит ли ответить. Это был самый громкий и самый… ну как сказать. Если их всех считать котами, это был бы самый пышный. Только он собак любил. Назывался Тьелкормо, хотя мама говорила – дядя Тьелко, и ещё было – Турко. Но он не обижался, даже если вообще никак не звать. И у него была привычка – подхватить на руки, не предупредив, потом слегка подбросить, чтобы у Ломиона сердце замерло и как будто не успело за остальным телом, и уж потом держать крепко-крепко. Так за собой и таскать по всему дому, или там ещё по улице. Везде таскать. Как будто бы он сам был пёс, а Ломион был – ну, его игрушка. А сейчас этот громкий присел рядом. Как будто тоже попытался на стене что-то увидеть. Но он не мог понять, как надо. Он не знает. Ломион сказал: – Светло. – Ну да, сегодня солнышко на улице. А что, не нравится? Конечно нет. Как может нравиться, когда в глаза бьёт. И волосы у этого тоже яркие и от них тоже почти больно. – Светло! – Ну да. Ну хочешь, шторы закрою? И он действительно сделал так, что стало потемнее. Стена стала немного серой и немного даже зелёной. Но дома они закрывали окна все, совсем, и мама зажигала лампу – свет был только от неё. А тут всё равно свет изо всех окон, и стены яркие, и пол, и волосы у этого. – Так, – сказал светлый, – что, гулять мы не хотим? И Ломион ему вообще ничего не ответил, а только ушёл в домик – у него тут был такой, из бурого одеяла и стола, и стула. В первый раз Ломион пытался сам себе построить, но только одеяло накинул на стул и так там и сидел. Потом пришёл второй, который тише, сказал: – Гм! Что-то маловата площадь, кажется, – и одеяло передвинул так, чтобы лежало на столе и с него свешивалось, и чтобы место было и под столом, и рядом со стулом тоже. Чтобы везде-везде было темно. Иногда, правда, одеяло он откидывал и забирал из ящиков стола свои бумаги – у него там целые стопки, и скреплённые листы, и просто так, и карандаши ещё, – но потом вешал всё на место. Садился рядом, в кресле или на полу, листал это своё, шуршал и хмыкал. Но в дом никогда не лез. И светлый тоже не лез. Только маме было можно, но мама что-то всё не возвращалась. Не знала, что он для неё построил дом здесь. Но Ломион всё равно чувствовал, когда кто-то снаружи подходил – они так делали все, подойти и рядом сесть. Он даже по дыханию узнавал, который из них. Этот, яркий, всегда шумно дышал и сам не слышал. – Эй, – сказал светлый снаружи. – Нельзя всё время в темноте. Да почему нельзя. И тут, в доме, можно представить – будто сверху ветки, а снизу никакая не мягкая тряпка, а тёмные корни, влажная земля, старые листья. Всё как полагается. – Эй, – не отстал светлый, – ты поесть хотя бы вылезешь? Они и ели тут неправильно и не то. Нужно: зелёное хрустящее. Или мягкий серый хлеб. Серое мясо из кастрюли. А у них какой-то… Белое пышное. Белое холодное. Или мясо, но всё какое-то подгоревшее. Или ещё – холодное и жидкое, и цвет – как если землянику залить молоком, только у них сразу много было, и с корзиной никто не приходил. – Ладно, – сказал светлый, – я тоже любил есть не за столом. Только не оставляй там крошек, а то Курво нас убьёт. Ну, не убьёт конечно, ладно. Но рассердится. Им будто можно было и совсем не отвечать, они всё как-то сами говорили. Будто вовсе не ему. И всё равно он нет-нет да слушал, и тогда лес весь портился. И оставалось одеяло. И под это одеяло, под его край, светлый подсунул что-то… а. Что-то шуршащее. Сперва блестящее и шуршит, и надо развернуть, а потом будет белое и сладкое. И можно долго есть, никто не будет торопить. И Ломион забыл короткое слово, мама учила – как сказать, что ты рад и что тебе хорошо, и что ты видишь, что это кто-то что-то сделал именно для тебя. Поэтому он сказал: – Я взял. Ты тоже ешь. – А, – отмахнулся светлый, – чтобы я да не позавтракал? Ты вылезай потом попить. Молоко я сюда не понесу. – Вода. – И воду тоже. Я же не знаю, где тут у тебя входить! А тут вообще не было входа, тут всё лес был. Но если Ломион хотел, то он мог выйти. А потом опять вернуться.