Не очень быстро

Неизвестный взрослый пришёл, когда мамы ещё не было, а тёмный, Куруфин, уснул. И Ломион не стал будить. Никто не лезет в его дом, вот и он не стал мешать. К тому же, у него теперь был Киса. Но он тоже спал. Ломион чуть поправил его хвост, чтоб аккуратно лежал, прикрывал бы лапы, а Киса тут же свесил хвост обратно. А Ломион ведь помнил, где у Кисы что: вот этот хвост, вот уши, вот лапки, вот усы. Мама раньше шептала над картинкой в книжке: вот у кошки глазки, вот у кошки носик, – а теперь всё ещё раз показала. Киса разрешил, только чихнул. И у себя Ломион тоже помнил: вот глаза. Вот нос. Тут было на стене очень большое, можно себя увидеть сразу целиком. Такое ровное. А мама раньше редко доставала своё маленькое, и Ломион там появлялся по частям. И вот он стоял рядом с этим большим чистым. Может, оно стечёт со стены? Или опрокинется. Или комната потечёт сама в себя. Почему там и тут одно и то же? А потом дверь отворилась. Это была не мама – та сперва защёлкнет замок, а уж потом посмотрит, кто встречает. И не Тьелкормо светлый – тут волосы тёмные. Но Куруфин уже спал на диване. И вообще, новый взрослый был повыше, и у него другой плащ, и ещё… – Вот это да. И голос другой. Как будто влился в уши, как вода. И как будто тот тоже не хотел будить и говорил поэтому тише, чем обычно. Или тише, чем мог бы. Если бы этот новый взрослый закричал в лесу, все бы услышали, везде. И там, где лес уже кончался. И у речки. Всюду. Ломион потряс головой. Этот моргнул. – Нет, ты не Курво. И не Турко. И даже не Тьелпе, хотя чем-то и похож. Откуда ты здесь взялся? Обычно новые взрослые не появлялись без известных, и можно было спрятаться за маму, или за этого её светлого, или за тихого. А этот пришёл, когда Ломион один. И Ломион сказал поэтому: – Нельзя. Чтобы этот бы ушёл и приходил бы с кем-нибудь. – Чего нельзя? – Нельзя. Уйди. Но вместо того, чтобы уйти, этот повесил плащ, поправил волосы и вздохнул: – Да ты не думай. Я просто хочу спросить кое у кого, что он себе… Он всё ещё сдерживал свой голос, свою реку. Но Ломион всё равно ушёл к Куруфину сидеть рядышком. Чтобы сказать, если что, тому другому, чтобы не будил. Куруфин первый раз заснул не ночью. А тот другой двинулся следом: – Ну и ну! Чтобы какое-то дитя, прости, ребёнок, – чтобы вот так ходило без присмотра? Вот дела. Да откуда ты? Дурак. – Я с мамой. – Ого! А маму как зовут? Он совсем глупый? Мама – это мама, как её могут звать. Она одна. Куруфин спал в большой комнате, прямо на диване, и на полу стоял тот недособранный с пропеллером. Из этих маленьких частей, которые соединить легко, а вот наоборот – только зубами если. Но зубами Тьелкормо не разрешал: «Ты что, собрался это проглотить? Не-не-не, стой-ка, так не надо». Поэтому потом так повелось, что Тьелкормо сам что-то собирал, сам разбирал, а Ломион играл в готовое. Учил. «Вер-то-лёт». И Куруфин ещё показывал эти картинки тоже, только они шумели и двигались, а не как в книжке. Вертолёт очень шумит и летает по небу. И вот Куруфин тоже начал собирать, как Тьелкормо, а сам… – Вот, – сказал Ломион и кивнул на пропеллер. Ну, как сказать, что Куруфин собирал-собирал, а потом уснул, и не успел доделать, но Ломион не обиделся, потому что ещё Киса, и вообще скоро мама придёт? – Ну и ну, – повторил этот взрослый. Вот всему он удивлялся. – Это же ведь наборы Тьелко. Очень древние. Я думал, их уже не вынесут на свет. Эй, а тебе не рано ли с таким играть? Тьелкормо иногда даже не спорил, а так просто показывал язык, и никто ему ничего не говорил. Ну, мама фыркала, Куруфин качал головой, и всё. Поэтому Ломион тоже попробовал. Если что, этому чужому взрослому никто не поверит. А он тоже только фыркнул. – Ну ладно, ладно. Хм. Ну, что-то я определённо пропустил. Но, поскольку черты у тебя явно наши, то есть дедушкины, полагаю, об остальном можно спросить позднее. Давай так: я Кано. А ты уже выучил, как тебя зовут? Что тут учить! Но этому он не скажет. Тот продолжал негромко: – Хм. Если что: я брат вот этого. Он поднял руку Куруфина и уронил. Тот заёрзал, но не проснулся. На пороге встал Киса: думал, прыгнуть или нет. И Ломион позвал: – Иди сюда. Вот. Здесь. Это моя. И этот тоже мой. И мама. – Как тебе везёт. Свой кот! И что же, Курво разрешил его завести? Ну глупость. Ломион просто принёс. – Я принесла. И этот с яркими. С другими. Он хотел объяснить: был Тьелкормо со светлыми, а был ещё с такими… между размокшей глиной и земляникой, вот какие были цветом. И они же вместе шли за Кисой, только сперва ещё не знали, что за ним, а потом сразу поняли. Его же тот нашёл. А этот повторил: – Ты принесла… что ж. Ладно, возможно, телефон выключать и впрямь не стоит. С другой стороны, все так любят звонить как раз когда я пишу… Ох, ладно. Но послушай, если Курво спит, тебе, наверное, тоже стоит? Я надеюсь, вы пообедали. Они похожие. Все взрослые похожие, кроме того, от кого мама ушла. Кроме папы. Вот. Всем важно, чтоб Ломион ел. И чтобы разговаривал. – Ладно. Я вижу, разговор у нас не клеится, так что давай-ка я тебе спою. Пока мой брат не очнётся. Забирайся-ка в кресло, раз уж диван у вас так внезапно занят. Вертолёт я, конечно, не изображу, но… Мама иногда пела – ночью, в самой темноте. Пела про сад, или ещё про дождь, и как кто идёт вместе по горам. У неё голос делался совсем другим, чем когда она просто говорила. А этот тоже пел вдруг. Ломион думал – только мама так умеет. А этот пел, и как будто, если закрыть глаза, увидишь реку – мощную, медленную, такую старую и тихую. Река не спешит. Или ещё он пел, как небо перед солнцем делается сначала нежное, как перо из подушки, когда мама нос щекочет, а потом яркое, а потом больно глазам. Но небо они с мамой редко видели – такое, чтоб большое, без верхушек. И потом этот ещё спел, как мама обнимает – обхватывает и качает, и сама качается вместе. Из стороны в сторону. Как деревья. Как лодка на воде. Ломион всё хотел спросить: – Как ты умеешь? Как так? – но песня уносила дальше, дальше. Но как же!.. Тихо, тихо, всё придёт в свой черёд. Вопросы и ответы. Не обязательно всё время за всем следить, за всё отвечать. У тебя чудный кот, я думаю, что и имя очень славное. Как так? Он же поёт, и он же говорит… Но лодка всё качалась. Ломион заснул. *** – Он так себе спит по ночам. Мы к нему встаём. Ириссэ и я. Турко не добудишься. Тебя, кстати, тоже не дозваться, когда нужно. – Вы могли бы хотя бы написать!.. Ну, знаешь, на тот случай, если всё-таки не хотели, чтоб ваш бедный старший брат явился вас навестить, а обнаружил, что… – Мы думали, Нельо напишет. – Ну конечно, Нельо! Он-то как раз первый будет рад, что в кои веки я и правда что-то пропустил. Ты же знаешь, как он не любит, когда я сижу без связи! И теперь сделает это своё лицо, сочувствую тебе, мол, как же так, я думал, написали Курво с Тьелко. Разумеется! Мне ли после всех этих лет не отличить сочувствие от злорадства? – Спасибо, что дал мне поспать. Мне и Ломиону. Не мог бы ты каждый вечер так? – Ты зря смеёшься! Да, приходить, положим, часто не получится, но я ведь всё ещё могу петь в телефон. – Ты никогда не пел по телефону, Кано. Мы все помним. Ты это называешь профанацией. – До этого не было причин. Значит, Ириссэ… Ломион долго думал, что подарить. Что дать. Вертолёт всё равно был не готов. Белое вкусное самому сложно достать. Кису нельзя отдать. Поэтому он протянул зелёную: – Держи! Ты держи быстро, – потому что иначе всё-таки убежал бы. Мало ли, что этот пел. Всё равно страшно начинать всё самому, тем более когда они тут уже говорят своё. Этот согласился сразу: – Держу быстро. А что это? – Ломион, надо говорить: «Возьми, пожалуйста». Это лягушка. Она зверски крякает и порождает пузыри. – Да что ты? – Честное слово. Королевский дар. Бери, пока дают. Мне это кряканье уже во сне мерещится. – Да? Хм. *** …– Я вспомнил! Всё-таки чем хорошо проводить детство в помрачённом душевном состоянии, так это тем, что никогда не знаешь, что ты вспомнишь завтра. Вот например: уже в пятнадцать лет, когда, казалось бы, все сюрпризы давно позади и всю семью с материнской стороны ты изучил настолько, что уже ни от кого не ждёшь подвоха, – в солидные пятнадцать лет ты вдруг вспоминаешь, как один из твоих дядюшек, дядюшка, так сказать, первого ряда – у Ломиона была выстроена своя система, – так вот, один из самых старших членов семьи, один из самых чопорных, столп общества… – Не пойму, – сказал Куруфин, – над чем это ты смеёшься. Что ты вспомнил? Хм. Вообще-то, с этим стоило идти к самому Кано, но тот бы сделал непроницаемое лицо и объявил бы, что ни о чём таком не помнит. Ладно! – Я вспомнил, – сказал Ломион как мог спокойно, – что ты же отдал Кано эту лягушку. То есть это я отдал, но ты не возражал. Ту крякающую лягушку Тьелко. Которая делала мыльные пузыри. И Кано потом… – Да, – сказал Куруфин, – да. Подкрадывался и издавал тот самый неповторимый лягушачий звук. Всё твоё детство, когда заставал нас спящими. Уж очень впечатлился. Что ж, теперь ты знаешь. Ломион так ещё не умел – делать вот это мрачное лицо, когда смешно, поэтому расхохотался себе же в ладони.