И не кончается объятье

      Идя вслед за Кирой Андреевной к выходу из квартиры, Ольга думала о том, что мастерская, должно быть, находится в одной из тех закрытых комнат, мимо которых они проходили, следуя в гостиную, и на деле представляет собой рабочий кабинет, не более, однако ошиблась — двери, выходящие в коридор, они миновали не останавливаясь. Вернулись в прихожую, обулись и вышли на лестничную площадку, где Кира Андреевна открыла ключом ту самую неприметную дверь без номера. Она вошла первой, щёлкнула выключателем и жестом пригласила гостью пройти.       — Можете не разуваться, здесь не слишком-то чисто.       — Хорошо, спасибо. — Ольга переступила порог и вошла в огромное гулкое пространство, залитое ярким электрическим светом.       Пока Кира Андреевна отдёргивала шторы на таких же панорамных окнах, как и в гостиной, Ольга огляделась по сторонам и пришла к выводу, что стометровая (не меньше) мастерская раньше была квартирой — об этом свидетельствовал ряд несущих колонн по центру, которые при реконструкции, естественно, сносить не стали. Вместо этого обложили жжёным кирпичом и обыграли в стиле лофт, в котором был выдержан и остальной дизайн помещения.       Ольга прошла вглубь мастерской и вновь с любопытством огляделась: вдоль одной окрашенной в белый цвет кирпичной стены тянулись высоченные металлические стеллажи, заставленные различным ремесловым инвентарём и стеклянными бутылками с растворителем, заваленные деревяшками, инструментами для изготовления подрамников, тряпками и каким-то откровенным мусором; вдоль другой выстроились в ряд разноформатные холсты — как девственно чистые, так и тронутые кистью. У окна стояли большой рабочий стол, усеянный листами с рисунками и разнообразным канцелярским добром, и два массивных мольберта, картины на которых были укрыты застиранными до серости, но всё равно пятнистыми тряпками.       В ближнем ко входу углу приткнулся небольшой диван, пара кресел и явно антикварный книжный шкаф без дверок, часть полок которого оккупировали различные статуэтки и безделушки, а другую отдали на откуп книгам.       Ольга не смогла противиться искушению и, пока Кира Андреевна что-то перебирала на рабочем столе, подошла к шкафу и принялась изучать потрёпанные корешки. Разумеется, большая часть книг принадлежала к категории альбомов по искусству того или иного направления или к специальной литературе по тем дисциплинам, которые госпожа Шмелёва преподавала уже второй десяток лет, но встречалась и беллетристика разной степени новизны и попсовости, из чего можно сделать вывод, что хозяйка (или, возможно, Валерия?) не чужда страсти чтения и время от времени приобретает литературные новинки. Скорее, конечно, Валерия или кто-то ещё из близких, решила для себя Ольга, потому что Кира Андреевна хоть и производила впечатление образованного человека, вряд ли имела возможность развлекать себя чтением. При таком ритме жизни лучшим развлечением становится сон, желательно в горизонтальном положении.       Отдельной стопкой на самой доступной полке лежали анатомические атласы — как современные, так и ещё советских годов изданий. Увидев их, Ольга хмыкнула: «Зачем это здесь?» Для тех абстрактных образов, которыми славятся произведения госпожи Шмелёвой, анатомия человеческого тела не нужна и даже, наверное, опасна — вдруг возникнет соблазн изобразить глаз или ухо на положенных им местах? Вероятно, это тоже для занятий, ведь Кира Андреевна преподаёт студентам академическую живопись, а там с анатомическими деталями, слава Богу, всё в в порядке.       Так, а это ещё что? Ольга перевела взгляд на нишу в стене рядом со шкафом и замерла в каком-то первобытном ужасе — из темноты углубления на неё взирали то ли лица, то ли звериные морды, то ли и то и другое вместе. Маски — спустя мгновение с облегчением поняла она, но механизм испуга уже запустился, дыхание участилось, а сердце колотилось как бешеное, никак не желая успокаиваться. Ольга украдкой, стараясь не привлекать внимания, подышала, а потом оглянулась в поисках хозяйки мастерской, которая, кажется, вообще забыла о существовании гостьи и что-то сосредоточенно рассматривала на одном из мольбертов. Слава Богу, ничего не заметила, не хватало ещё словить паническую атаку при этой женщине.       Всё-таки художники — странные люди. Ну кто в здравом уме украшает интерьер подобной жутью? Зачем? Для чего? В поисках ответа на эти вопросы Ольга подошла поближе и внимательно рассмотрела два десятка круглых, зияющих провалами глазниц и ртов масок, часть из которых жутким оскалом и формой глаз напоминала представителей хищного кошачьего семейства, а часть отличалась бесстрастным, почти тупым выражением псевдолица.       — Увидели что-то интересное? — спросила Кира Андреевна, наконец подойдя к гостье.       — Да, — тихо сказала Ольга. — Маски. Они такие пугающие и завораживающие одновременно. Это ведь не Африка? Что-то индейское?       — Мезоамерика, — ответила Кира Андреевна и, увидев, что это определение ничего не говорит собеседнице, терпеливо, видимо, по старой преподавательской привычке, пояснила: — Центральная Америка доколумбового периода. Это церемониальные маски ольмеков — была такая цивилизация ещё до майя и ацтеков. Новодел, разумеется, к тому же неаутентичный — из дерева, а их умельцы предпочитали камень. — Кира Андреевна уселась на диван, закинула ногу на ногу, локтем упёрлась в мягкий подлокотник, устроила на тыльной стороне ладони подбородок и продолжила: — Одно время я увлекалась резьбой по дереву, вырезала пару масок на пробу, раскрасила. А потом мне стали их дарить все кому не лень. Прямо флешмоб какой-то приключился среди моих друзей и приятелей. В последнее время вроде успокоились, и слава богу — девать этих уродцев уже просто некуда.       — Понятно, — сказала Ольга, отводя взгляд от неаутентичных масок, которые, наверное, пугали не хуже оригинальных. — Мы будем работать здесь?       — «Работать»?       — Снимать интервью на камеру и процесс работы над заказом, — пояснила Ольга. — Ирина говорила, что вы согласны нас немного потерпеть.       — А, вы об этом, — сказала Кира Андреевна. — Да, здесь.       — Тогда вы позволите мне сделать пару фото, чтобы показать оператору?       — Да, пожалуйста.       Ольга достала из сумки свой телефон и, отойдя к двери, сняла общий план, затем, приблизившись — зону с мольбертами и стену со стеллажами. Сфотографировала мастерскую от окна, чтобы иметь представление, как будет падать свет, а потом вернулась к госпоже Шмелёвой, которая всё так же сидела на диване и, задумавшись о чём-то своём, смотрела прямо перед собой неподвижным взглядом.       — Вы позволите? — ещё раз спросила Ольга, обозначая рукой зону съёмки и героиню в ней. — Это мне больше для режиссуры, хочу взглянуть на вас в кадре.       — Пожалуйста, — повторила Кира Андреевна. — Нужно как-то сесть? Что-то сделать?       — Нет, всё хорошо, сидите, как вам удобно.       Ольга сделала несколько снимков разной степени крупности, отметив про себя, что госпожа Шмелёва очень органично смотрится в кадре, чему, несомненно, способствует её необычная внешность. А уж портретный снимок, который госпожа режиссёр сделала из чистой любви к искусству, и вовсе удался на славу: на нём Кира Андреевна склонила голову и чуть хмурит светло-рыжие брови, глаза опущены и не смущают своим змеино-неподвижным взглядом, в небрежно собранных, соловой масти волосах запутался неверный солнечный луч, а короткий фокус и, как следствие, малая глубина резкости сделали своё дело, выделив сюжетно значимую часть кадра и мягко размыв всё второстепенное, неважное.       — Посмотрите, как получилось. — Ольга протянула телефон Кире Андреевне, и та с интересом рассмотрела снимок.       — Это не я, — улыбнувшись, сказала она, возвращая телефон.       — Разве? — Ольга скинула снимок в один из мессенджеров, указав адресатом свою главную героиню. — Больше тут никого нет.       — Что ж, это даже любопытно… Такая нежность, мягкость. Вы, Ольга, не только сценарист и режиссёр, но и фотограф?       — Нет, что вы, — Ольга покачала головой, — это так, скорее хобби и издержки профессии. Иногда проще показать, чем рассказывать.       — Понимаю. — Кира Андреевна кивнула и снова остановила на гостье свой неподвижный взгляд, к которому та уже как будто немного попривыкла — во всяком случае, в этот раз по коже не пробежал холодок инстинктивного ужаса перед пресмыкающимися. — Быть может, приступим к интервью?       — Конечно, — поспешно сказала Ольга, устыдившись того, что тратит попусту время единственного выходного госпожи Шмелёвой, а у той хватает выдержки и такта об этом не напоминать. — Я могу сесть сюда, в кресло напротив вас?       — Как вам удобно.       — Итак, — Ольга села, достала из сумки рабочий блокнот, свои наброски, распечатку с концепцией фильма и миниатюрный диктофон, — вы не возражаете, если наш разговор будет записан?       — Не возражаю.       — Хорошо. Начнём, пожалуй, с самого главного?       — А что вы считаете главным?       — Ваше мироощущение творца, разумеется.       — Ах, это. — Кира Андреевна тяжело вздохнула и вдруг сказала: — Творец из меня, прямо скажем, не очень.       — Шутите? — Ольга удивлённо подняла голову от блокнота, куда смотрела, приготовившись записывать значимые моменты интервью. Что за странные откровения? Госпожа Шмелёва кокетничает? Набивает себе цену? Или упражняется в своём специфическом юморе?       — Отнюдь, — ответила Кира Андреевна. — Какие уж тут шутки? Тут плакать надо. Видите ли, Ольга, ничего нового я из себя в мир не приношу. Увы. Заимствую идеи у других, добавляю толику безумия, и вуаля — мировая общественность в экстазе.       — Разве эта толика не есть ваше творчество?       — Возможно, — задумчиво сказала Кира Андреевна. — А возможно, и нет. Знаете, бывает так: годами желаешь странного, пишешь эпатирующие публику картины, пытаешься донести до человеков некоторое безумие окружающего мира, которое они в упор не хотят замечать… В общем, годами бьёшься, бьёшься головой об стену, а на выходе пшик: картины не продаются, друзья подтрунивают и сомневаются в твоём психическом здоровье, а кое-кто даже уговаривает перейти на карикатуры или пейзажи — они хорошо идут в отличие от… — Кира Андреевна ещё раз вздохнула, и Ольга внезапно поняла, что никакой рисовки и никакого кокетства в её словах нет. — Да, так вот… Доживаешь в такой парадигме почти до сорока лет, а потом внезапно просыпаешься гениальным художником. Потому что до людей вдруг дошёл смысл того, что ты делаешь. А тебе уже вроде как и не надо, понимаете?       — Не очень, — призналась Ольга. — Разве признание — не лучший стимул для творчества?       — И да, и нет. С одной стороны, оно, безусловно, греет душу и не даёт сойти с ума от этого жуткого ощущения невостребованности людьми и миром. С другой — ожидание публики всегда накладывает некие рамки на творчество, влияет на результат, и не всегда в лучшую сторону. Должен ли творец идти на поводу своей славы и создавать искусство по запросу — это большой вопрос.       — Вы ответите на него?       — Пока нет. — Кира Андреевна покачала головой. — Мне бы очень хотелось найти в этом вопросе золотую середину, но пока не слишком получается. Всё моё творчество последних лет — это яркий пример того, как зритель диктует свою волю произведению искусства, а стало быть, и мне — творцу.       Ольга немного помолчала, пытаясь про себя сформулировать мысль, а потом осторожно, подбирая слова, сказала:       — Правильно ли я поняла, что на данном этапе творческого пути, добившись столь многого, вы испытываете что-то вроде… разочарования?       — Лучше и не скажешь.       — Мы будем транслировать это в фильм?       — А вы как думаете? — внезапно спросила Шмелёва. — Стоит?       — Думаю, да, — помедлив, сказала Ольга. — Зритель всё равно это почувствует, потому что почувствовала я. Нет, конечно, если хотите, мы сделаем упор на лубочно-сусальную картинку внешнего благополучия…       — Не хочу, — Кира Андреевна дёрнула плечом, — это будет нечестно.       — Хорошо. — Ольга записала несколько слов в блокнот. — А что вы скажете о выставке? В отношении неё вы настроены столь же пессимистично?       — Нет, что вы. — Кира Андреевна улыбнулась. — Эта выставка — вся моя творческая жизнь за последние пятнадцать лет. Путь пройден немалый, и на этом пути были взлёты, были и падения… довольно жестокие падения, надо сказать, но в целом я довольна этим отрезком своей жизни. И потом, экспозиция составлена так, что основное внимание будет уделено раннему творчеству, и это не может не радовать. — Кира Андреевна помолчала. — Знаете, говорят, любой талант особенно ярко проявляется в возрасте от двадцати до тридцати лет, а потом, после сорока, постепенно угасает, сходит на нет… Гениям удаётся продержаться дольше, почти до самой смерти. Остальные выезжают на опыте и былой славе.       — Да, я что-то такое слышала, — сказала Ольга, вспомнив, что перестала писать стихи как раз после тридцати. — Вы не могли бы рассказать поподробнее о самых дорогих для вас работах, которые будут представлены на выставке? Возможно, вам дорого совсем не то, что восхваляют критики?       — Возможно, — согласилась Кира Андреевна. — Что конкретно вы хотите услышать?       — Не то, что можно прочесть в путеводителе или интернете. — Ольга подумала, формулируя. — Давайте так. Очень кратко историю создания и очень подробно вашу личную оценку, побудительные мотивы, ретроспективный взгляд…       — Хорошо. — Кира Андреевна немного подумала, склонила голову и начала говорить.       Говорила по-преподавательски спокойно, гладко, не подбирая слов и не употребляя непонятных обывателю слов, однако, очевидно, искренне и увлечённо. Говорила, вероятно, не в первый раз, но Ольга не помнила, чтобы встречала подобные откровения на просторах Сети. Должно быть, журналисты, в силу возраста или пробелов в образовании, не понимали половину сказанного и безжалостно вымарывали всё непонятное из интервью и статей. А может, это делали редакторы, ориентирующиеся на запросы непритязательной публики, которой в общем и целом не интересна рефлексия госпожи Шмелёвой, но интересны её перфомансы, экспериментирующие с обнажённым женским телом.       «Поколение манкуртов какое-то, ей-богу, — покачала головой Ольга. — Только на голову им давит не шапочка из верблюжьего вымени, а безумный поток информации, из которой проще выловить грубый и пошлый образ, нежели намыть драгоценный песочек действительно значимых смыслов…» Она сделала последнюю заметку и украдкой взглянула на Киру Андреевну. Общий посыл и настроение она уже уловила, для деталей есть диктофон, поэтому можно себе позволить отвлечься и поразглядывать свою героиню, делая акцент уже не на внешности, а на жестах, мимике и прочем языке тела, который в фильме послужит одним из главных выразительных средств.       Кира Андреевна сидела всё так же положив ногу на ногу, уронив сцепленные в замок руки на острое колено, и, очевидно, чувствовала себя свободно и расслабленно. Глаза её были полуприкрыты и опущены долу, и это тоже говорило о многом: видимо, госпожа Шмелёва знает, каким неприятным гипнотическим эффектом обладает её пристальный взгляд, и в данной ситуации не считает нужным смущать собеседника. Что ж, и на том спасибо.       Ольга почиркала для вида в блокноте и вновь принялась разглядывать свою героиню, на этот раз неосознанно «укрупнив» планы. На лице особо задерживаться не стала, отметив лишь, что такая белая, свойственная всем рыжим людям, кожа при грамотно выставленном свете и при незначительном участии гримёра, будет мягко светиться, сглаживая несколько резковатые черты лица. Главное, чтобы повезло с оператором-постановщиком, с которым госпожа режиссёр ещё не имела счастья быть знакомой и чьё имя ей, к сожалению, ни о чём не говорило. Оставалось довериться Боре, который дорожит репутацией своей фирмы и вряд ли позовёт на проект кого попало.       «Ладно, — подумала Ольга, переводя взгляд с лица Киры Андреевны на её тонкие длиннопалые руки. — В конце концов, если меня что-то не устроит, буду требовать отстоя пены, то бишь замены оператора. С такой внешностью схалтурить просто не получится — неверный ракурс или средненький свет, и госпожа Шмелёва из вполне симпатичной женщины превратится в средневековую каменную горгулью… Боже, какие красивые руки…» Ольга во всех подробностях рассмотрела чисто художнические руки своей героини, отметив и длинные узловатые пальцы, и явно выраженные в любом положении кисти пястные косточки, и чёткий рисунок голубых вен, и полное отсутствие маникюра — ногти подстрижены коротко, под самый корень, ничем не покрыты и, наверное, испорчены краской и растворителем. «Что ж, издержки профессии, — подумала госпожа режиссёр и ещё раз с удовольствием рассмотрела детали, которые потом послужат отличными перебивками и закрывашками. — Всё ж таки Господь определённо выдаёт творцам некий стандартный набор хромосом, которые в обязательном порядке наделяют человека такими потрясающими руками… А может, это неуловимый ген гениальности тесно связан с лепкой конечностей? Нужно будет попросить её порисовать на камеру».       Ольга, вдоволь налюбовавшись кистями госпожи Шмелёвой перевела взгляд на её тонкие запястья, прикрытые длинными рукавами просторной белой блузы и заметила на одном из них вязаный шерстяной напульсник нейтрального серого цвета. «Интересно, зачем она его носит? — с мимолётным любопытством подумала Ольга. — На украшение не слишком похоже… Быть может, была какая-то травма, и теперь сустав нужно фиксировать? Или резала вены, а теперь прячет шрамы? Встречались, встречались такие персонажи… А может, колется?»       Госпожа режиссер в сомнении взглянула на свою героиню, оценивая её возможную наркоманию. На зависимую от чего-либо крепче сигареты вроде не похожа, разве что худа без меры, так это законом не возбраняется. С другой стороны, одета явно не по погоде: в холщовые штаны с многочисленными карманами и свободную, судя по измятости, льняную блузу с длинным рукавом. Жарища такая, а она даже не сделала попыток как-то облегчить свою участь закатыванием рукавов или переодеванием, скажем, в майку или футболку. Что это? Редкостная мерзлявость и, как следствие, нечувствительность к высокой температуре? Или госпожа Шмелёва относится к той счастливой категории людей, про которую говорят «мёртвые не потеют»?       «В любом случае, какая мне разница? — внезапно раздражаясь на невыносимую жару, подумала Ольга. — Пусть хоть в доспехи с поясом верности облачится — мне-то что? И что она там прячет под рукавами — вены или не вены — тоже как-то по барабану». Она обмахнулась листками с концепцией и поискала глазами кондиционер. Оного в мастерской по какой-то причине не наблюдалось — то ли картины плохо переносят создаваемый им искусственный микроклимат, то ли нельзя вешать внешние блоки на исторический фасад здания. И значит, через час-полтора, когда солнце выкатится в зенит, они окончательно расплавятся в этой бетонной коробке под самой крышей. Или только она расплавится, превратится в лужицу, чтобы потом испариться без следа, а Кира Андреевна так и будет спокойно сидеть напротив пустого кресла и безмятежно вещать в пустоту.       Ольга отвлеклась от жары и загадки отсутствия кондиционера и, почувствовав какую-то неуловимую неправильность в ходе интервью, вновь взглянула на свою героиню. Кира Андреевна сидела в той же позе с тем же выражением лица, но при этом не говорила, а, что называется, выразительно молчала, осознанно или неосознанно устремив свой неподвижный взгляд на собеседницу. То ли устала рефлексировать на тему, то ли почувствовала, насколько далеко улетела мыслью госпожа сценарист, то ли просто следовала своей внутренней потребности творца.       Ольга, устыдившись того, что так непрофессионально выпала из интервью, нервно поёрзала, пошелестела бумагами.       — Полагаю, достаточно? — прервав молчание, спросила Кира Андреевна.       — Да, более чем, — пробормотала Ольга, судорожно пытаясь сообразить, о чём говорить дальше. Вот же пакость какая, нужно было не по Зеленогорскам разъезжать, а сесть и подготовиться к разговору с героиней. Стыдобища. Да ещё эта жара вкупе с характерным запахом растворителя — вроде и не сильно пахнет, но через полчаса голова начинает трещать по швам.       — Вам жарко? — спросила госпожа Шмелёва, видимо, заметив, как госпожа режиссёр заливается краской стыда. — Извините, здесь нет кондиционера, но я могу попросить Леру принести вентилятор.       — Спасибо, не нужно. Немного душно, но не смертельно. — Ольга вновь обмахнулась концепцией как веером и попыталась собраться с мыслями. Времени остаётся не так уж и много, а ещё надо задать вопросы о родителях и детстве в целом. О школе и становлении таланта. О первых шагах на пути к успеху. О преподавании и благотворительных проектах. И об этом «многолетнем однополом партнёрстве», будь оно неладно. Начать, что ли, с него? Побыстрее расплеваться и задвинуть в самый угол сознания, чтобы не портило настроение.       Интересно, с кем оно у неё вообще, это партнёрство? С Валерией? Но что тогда значит «многолетнее»? В понимании Ольги, многолетнее — это десять и более лет, остальное так — баловство. Но Валерии лет 25—26, о какой многолетней связи может идти речь? Не школьницу же Кира Андреевна соблазнила… Или для подобного партнёрства и пять лет — это долгий срок? Ладно, сейчас узнаем.       — Поговорим о личном? — внутренне собравшись, предложила Ольга.       — «О личном»? — удивлённо спросила Кира Андреевна. — Это о чём же, позвольте узнать? Закусываю ли я коньяк по утрам?       — Нет, — через силу улыбнувшись шутке, сказала Ольга. — О ваших… ваших отношениях… — Она нервно зашелестела страницами концепции. — Где-то тут… не могу найти. В общем, там сказано, — Ольга сделала глубокий вдох, — там сказано, уделить особое внимание вашим э-э-э… отношениям с… э-э-э… постоянной партнёршей.       — Прям так и сказано? — Кира Андреевна цокнула языком и сокрушённо покачала головой. — Куда катится мир?       — В тартарары, — почувствовав, что над ней насмехаются, сердито сказала Ольга. — Вот, я нашла это место, посмотрите.       — «Осветить в положительном ключе однополое партнёрство Киры Шмелёвой, которое в любой цивилизованной стране считалось бы крепким многолетним браком», — взяв протянутый лист бумаги, с чувством прочла Кира Андреевна.       — Видите, — сказала Ольга, чтобы хоть что-то сказать, потому что выражение лица её визави сделалось чересчур уж сложным. — Прямое пожелание заказчика.       — Заказчик может засунуть свои пожелания в свою же задницу, — всё так же доброжелательно ответила Шмелёва, однако Ольга каким-то шестым чувством почувствовала её злость и досаду, щедро приправленные горечью. Вообще, в присутствии этой женщины она слишком много чувствует, не к добру это. — Вот что, Ольга, давайте закроем тему моих половых контактов и коньяка по утрам, хорошо?       — А если заказчик будет настаивать?       — Я всё улажу. — Кира Андреевна достала из кармана штанов телефон и, видимо, поставила напоминание.       — Хорошо, — с нескрываемым облегчением выдохнула Ольга. — Но тут у нас получается дырка, нужно её чем-то закрыть.       — Это ваши проблемы, не мои.       — Разумеется. Быть может, уделим внимание какой-то работе, которая не будет представлена на выставке, но чем-то вам особенно дорога? Возможно, как воспоминание о прошлом? Наверняка же есть такая?       — Наверняка, — легко согласилась Кира Андреевна. — Но, видите ли, она была написана в самом начале того периода, который ваш заказчик назвал «крепким многолетним браком», — губы Киры Андреевны дрогнули в какой-то болезненно-брезгливой усмешке, — и посвящена женщине, которую я на протяжении всего этого периода считала женой. Будем уделять внимание?       — Нет, наверное, не стоит. — Ольга поморщилась. «Женой», надо же!       — Я так и думала. — Кира Андреевна удовлетворённо кивнула. — Вижу, вам неприятна эта тема.       — В нашей стране это ещё не запрещено, — с вызовом сказала Ольга.       — Вы правы, — миролюбиво согласилась Шмелёва. — Запрещено как раз то, от чего вас так коробит.       — Меня не коробит. Мне просто неприятно. И в целом безразлично, но я не хочу, чтобы моя дочь это видела… Видела такую модель поведения, я имею в виду, или, не дай Бог, стала такой, как вы. То есть не вы конкретно, — чуть смутилась не привыкшая оскорблять людей Ольга. — В общем смысле.       — Что-то мне подсказывает, что ваша дочь знает о таких, как я, поболе вашего. — Кира Андреевна усмехнулась. — А уж относится к этому в разы лояльнее.       — Вы ошибаетесь, — запротестовала Ольга. — Иванна воспитана по-другому. И эти ваши… извращения совсем не в её картине мира.       — Ой ли? Вы что же, отрубили ребёнку интернет? Там, знаете ли, столько этих, как их… извращений…       — Прекратите глумиться, — холодно сказала Ольга. — Я знаю своего ребёнка всяко лучше, чем вы.       — Разумеется. — Госпожа Шмелёва картинно подняла вверх руки, рукав её свободной блузы задрался, и Ольга увидела, что предплечье левой руки художницы «украшают» два больших уродливых шрама. Рваные, белые от времени, иссечённые поперечинами скоб — они так явно заявляли о пережитой когда-то боли, что наделённая живым воображением и не лишённая эмпатии госпожа режиссёр внутренне содрогнулась от жалости. Кира Андреевна, заметив её взгляд, нахмурилась и нервно одёрнула рукав. Помолчав, продолжила мысль: — Разумеется, вы знаете своего ребёнка лучше всех. Прошу прощения, если задела.       — Вы даже извиняетесь как-то… издевательски, — устало пробормотала Ольга, ощутив внезапно и прелесть раннего подъёма, и пресс невыносимой жары, и просто всю тяжесть прожитых лет.       — Ничуть. — Шмелёва едва заметно вздохнула. — Давайте жить дружно, Ольга, нам с вами ещё работать и работать.       — Ох, можно подумать, вам не всё равно на этот фильм.       — Разумеется, не всё равно, — удивлённо сказала Кира Андреевна. — У меня, знаете ли, такое впервые. Хотелось бы, чтобы всё в итоге получилось по высшему разряду.       — Неужели? А вот Валерия сказала, что вам это всё ехало-болело.       — Когда?       — Когда сегодня пыталась меня выпроводить, — сказала Ольга и тут же пожалела, что наябедничала. — С досады, наверное.       — Не иначе.       Ольга молчала, не зная, что сказать. Кира Андреевна тоже. Конфликт был, по всей видимости, исчерпан, и нужно продолжать интервью, но госпожа режиссёр вдруг испытала такой приступ отвращения к некогда любимому делу, что сама испугалась. Если она перестанет писать тексты и снимать фильмы, то что в итоге останется от неё, Ольги Сергеевны Эссер, в этом блядском мире? Телесная оболочка, которая с каждым прожитым годом преподносит всё новые и новые сюрпризы? Или, быть может, слабый слепок в ноосфере, который она оставила в те далёкие времена, когда была молода и наивна, верила людям и себе, писала неплохие стихи и вообще чувствовала себя в мире желанной гостьей, которой открыты все пути? Куда это всё ушло? Почему её с души воротит от окружающего мира и людей в нём? Разве можно так жить?.. Зачем?.. Для чего?..       — С вами точно всё хорошо? — спросила Кира Андреевна, и в её голосе даже послышалась искренняя тревога. Ещё бы, упадёт сейчас гостья в обморок и возись с ней: скорую вызывай, за нашатырём бегай. И это всё, прошу заметить, в единственный выходной. Ольга с усилием кивнула и принялась бессмысленно перебирать бумаги, пытаясь сообразить, о чём ещё нужно поговорить с героиней. Буквы прыгали и расплывались перед глазами. Лёгким стало не хватать воздуха, и сердце с готовностью запрыгало по грудной клетке как бешеный сайгак. Откуда-то изнутри, из самых тёмных глубин, поднялся первобытный страх, который требовал сделать вдох, а потом бежать, бежать без оглядки, потому что иначе — ужас и смерть. Смерть и ужас… Ольга попыталась взять себя в руки, успокоиться, подышать, но страх уже завладел её телом и гнал вперёд, на открытое место, вон из помещения. Ничего не соображая, она хотела встать с кресла, но ей не дали — словно плотный от жары воздух облепил тело и лицо, начал забиваться в рот и нос, лишая последней надежды надышаться. Она дёрнулась и беззвучно закричала, не надеясь, впрочем, что кто-то придёт ей на помощь.       — Это что это вы тут придумали? — вдруг спросил чей-то чужой голос, и чужие руки взяли её за запястья, не позволяя встать с кресла и бежать. — Ну-ка, посмотрите на меня. Ольга, вы меня слышите? Ольга?       В нос ударил сильный запах нашатыря, и Ольга, вдохнув его, опять чуть не задохнулась — на сей раз от резкого аммиачного духа. Она помотала головой, пытаясь уклониться, но Кира Андреевна не позволила, и пришлось вдохнуть эту гадость ещё раз, после чего сознание немного прояснилось и смогло внятно приказать другим органам дышать, всасывать кислород и гнать кровь по телу в более-менее нормальном ритме.       — Вот так, спокойно, дышите. — Хозяйка мастерской, убедившись, что гостья немного пришла в себя, ненадолго исчезла из поля зрения, а потом, вернувшись, аккуратно обтёрла лицо и шею болящей мокрым носовым платком.       — Спасибо… — слабо пробормотала Ольга, с наслаждением принимая холодящее кожу обтирание. — Я… простите…       — Сосуды у вас, госпожа режиссёр, ни к черту, — покачав головой, сказала Кира Андреевна. — Почему не тренируете?       — Как?       — Хотя бы обливаниями. Всё, что для этого нужно, — это ведро и ванна.       — Вы шутите, какие обливания? — чувствуя себя выжатой до капли, выпитой до дна этой ужасной жарой и пусть слабой, но вполне реальной панической атакой, сказала Ольга. — У меня и ванны-то нет.       — Тогда контрастным душем. Тоже помогает. — Кира Андреевна вновь отошла и вернулась с освежённым носовым платком. — Держите, протрите плечи и руки.       — Спасибо, — ещё раз пробормотала Ольга, принимая мокрую тряпку. — Вы, я вижу, большой специалист.       — Много лет жила с человеком, который падал в обморок даже от поездки в метро. — Госпожа Шмелёва, убедившись, что её помощь больше не нужна, вернулась на своё место. — Так что пришлось изучить вопрос.       — Понятно.       — Извините, я немного попортила вам макияж.       — Ничего, — отмахнулась Ольга. — От него по такой жаре и так остались одни воспоминания. Спасибо вам и… простите за это… неудобство. Я сегодня в ударе: и выходной испортила, и в обморок упала.       — Прощаю, — кивнула Кира Андреевна. — Тем более, что в этом есть и часть моей вины: вы не первая, кому становится плохо от духоты и запахов масла и растворителя. Нужно сделать приточную вентиляцию и повесить кондиционер, но ТСЖ не даёт разрешения. У нас, как вы могли видеть при входе, дом высокой культуры быта.       — Да, я видела. Только не поняла, что это значит.       — Это значит, что жильцы в этом доме лишены элементарных удобств: лифта, сплит-систем и оптоволоконного интернета.       — Почему? — едва нашла в себе силы удивиться Ольга.       — Это всё уродует как фасад, так и внутреннее убранство. — Кира Андреевна развела руками. — А попросту говоря, всё наше товарищество состоит из выживших из ума маразматиков, которые будут ходить пешком по лестнице и помирать от жары, но не отдадут пальму первенства другому дому.       — Бред какой-то. Признаться, в первый раз с таким сталкиваюсь.       — Много в мире есть того, что вашей философии не снилось…       — Обычно в таких ситуациях цитируют в переводе Полевого, — всё ещё слабо улыбнулась Ольга, оценив эрудицию госпожи Шмелёвой.       — Я предпочитаю Пастернака.       — Любите поэзию?       — Раньше любила, — вздохнула Кира Андреевна. — Сейчас нет времени даже твиттер почитать. Мы с вами просто беседуем или продолжаем интервью?       — Ненавязчиво продолжаем.       — «Ненавязчиво» — это как? — спросила Шмелёва, но ответить Ольга не успела — в мастерскую без стука вошла Валерия.       В руках у помощницы Киры Андреевны был кувшин с водой, тарелка с мятой и лимоном, ведёрко со льдом и два стакана.       Она выкатила из ниши с масками сервировочный столик всё в том же стиле лофт и с ловкостью, свидетельствующей о богатом опыте, приготовила для подруги и её гостьи освежающий напиток.       — Что, у нас опять сбитые лётчики? — небрежно спросила она, видимо, оценив и пузырёк с нашатырём, который Ольга держала в руках, и мокрый платок, который она время от времени прикладывала к горящим щекам. — Помощь нужна?       — Нет, мы справились сами. — Кира Андреевна взяла один стакан, и Ольга, поколебавшись, последовала её примеру. Отпила половину и, благодаря кислоте и ментолу, немного взбодрилась.       — Долго вы ещё? — поинтересовалась Валерия уже на пороге мастерской. — У нас же были планы.       Кира Андреевна вопросительно посмотрела на госпожу режиссёра, и та, прикинув количество неполученной информации, твёрдо сказала:       — Час, не больше.       — Я зайду, — пообещала Лера и вышла из мастерской.       — Не будем больше отвлекаться на… ни на что, — решительно сказала Ольга, которой после слов помощницы госпожи Шмелёвой о планах стало сильно не по себе. Мало того, что припёрлась ни свет ни заря, оторвала от приятного во всех отношениях занятия, потом заставила прыгать вокруг себя с нашатырём, так ещё и планы срывает. Совести совсем нет. — В концепции указано, что нужно уделить внимание вашей биографии, что называется, от и до. Давайте попробуем начать с самого детства.       — Давайте, — кивнула Кира Андреевна.       — Отлично. Вы родились здесь, в Петербурге?       — В Ленинграде. Тогда этот город назывался Ленинградом.       — Да, конечно, — немного смутилась Ольга. — Расскажете о своём детстве? Оно прошло в… в Ленинграде?       — И да, и нет. Вряд ли Весёлый посёлок тех лет можно считать Ленинградом. Формально, конечно, черта города, а по факту — окраина, застроенная новыми панельками, за которыми начиналась лесополоса.       — Весёлый посёлок?       — Да, так называется район на правом берегу Невы. В те времена он заканчивался проспектом Большевиков и улицей Дыбенко.       — Говорящие названия, — заметила Ольга.       — А то, — усмехнулась Кира Андреевна. — Сплошной пролетариат как географически, так и ментально. Вы, выходит, не местная?       — Нет, — Ольга покачала головой, — мы недавно переехали из Москвы.       — Так вот откуда это едва уловимое «аканье», — понимающе улыбнулась Шмелёва. — Я уж думала, мне показалось.       — Не показалось, — улыбнулась в ответ госпожа режиссёр. — Я коренная москвичка.       — Москва многое потеряла с вашим отъездом, — вдруг выдала Кира Андреевна, и в её взгляде опять промелькнул неприкрытый мужской интерес, на который Ольга опять не знала, как реагировать. Хозяйка мастерской, заметив растерянность гостьи, поспешно добавила: — Кто теперь этим противным москвичам снимет фильм уровня «Гойи»?       — И вовсе мы не противные, — запротестовала Ольга. — Это всё стереотипы. А умельцы найдутся. У нас крепкая режиссёрская школа.       — Выходит, вам не нравится в Питере?       — С чего вы взяли? И почему мы опять говорим обо мне, а не о вас?       — Ох, простите. — Кира Андреевна покаянно опустила голову. — Дурацкая преподавательская привычка: если напротив кто-то сидит или стоит, значит, это студент, и надо всю душу из него вынуть.       — С трудом верится, — кокетливо сказала Ольга и тут же укорила себя за это неуместное кокетство: флиртовать с женщинами — этого ещё не хватало! И потом, неизвестно, как у них, этих гомосексуалов, всё это устроено… Ещё расценит невинную реплику как сигнал к действию — отбивайся потом. Конечно, отбиться от госпожи Шмелёвой труда не составит, она хоть и выше на целую голову, но далеко не метательница молота, однако на карьере режиссёра потом можно будет ставить большой и жирный крест.       Пока Ольга обдумывала гипотетически пути к отступлению, Кира Андреевна несколько раз вздохнула и нервно провела руками по своим холщовым штанинам, словно пытаясь что-то нащупать в карманах. Поймав недоуменный взгляд госпожи режиссёра, пояснила:       — Бросаю курить, но иногда забываю об этом и пытаюсь найти в кармане пачку сигарет. Такое интересное фантомное ощущение, что она там лежит и ждёт меня. Не обращайте внимания.       — Тяжело? — посочувствовала Ольга, которая сама никогда не пыталась избавиться от зависимости, но вдоволь насмотрелась чужих мучений на съёмках серии фильмов о православных рехабах. Там, конечно, люди изгоняли из себя бесов наркомании и алкоголизма, но и отказ от табакокурения — проблема серьёзная, требующая воли и напряжения душевных сил.       — Очень, — неожиданно призналась Кира Андреевна. — Я курю… курила больше двадцати лет, начала по дурости в подростковом возрасте, да так и оно и тянулось. А теперь каждую ночь снится, как делаю затяжку… И такое это, знаете, наслаждение, как будто ничего слаще на свете нет.       — Но вы же понимаете, что это не так?       — Разумеется. — Госпожа Шмелёва опять вздохнула. — В реале это гадкая вонючая палочка, от которой бывает рак лёгких.       — Может, вам попробовать барбариски? — спросила Ольга, вспомнив, что сама спасается от головокружений этими простецкими сосульками. — Они кисленькие, забивают рецепторы. Хотите? — Она полезла в сумку и достала целую горсть.       — Барбариски? — с сомнением протянула Кира Андреевна. — Ну, давайте.       Она взяла одну конфету, развернула и, придирчиво рассмотрев, сунула в рот. При этом на лице её отразилось такая безысходность, словно пришлось съесть целого быка — не меньше, — а Ольга вдруг вспомнила, что видела точно такое же выражение на моське дочери, которая в детстве отказывалась от всего, кроме овощей и фруктов. Так, впрочем, и осталась малоежкой.       — Вернёмся к нашим баранам? — предложила госпожа режиссёр, убедившись, что героиня фильма победила приступ ломки.       — Вернёмся.       — Вы рассказывали о детстве…       — Разве? — удивилась Кира Андреевна. — Что я могла о нём рассказывать? Детство как детство. Советское и босоногое.       — А всё-таки, расскажите, — попросила Ольга.       — Ох. Ну что же… Честно говоря, я плохо себя помню лет до десяти — такая вот аномалия памяти. Или, быть может, защитный механизм? Семья у нас, знаете ли, была такая… чисто по Антон Палычу: отец — врач-педиатр, а мать — попрыгунья. Стрекоза обыкновенная… Родила в девятнадцать и усвистала в голубые дали. Папа воспитывал меня в одиночку, но я никогда не чувствовала себя обделённой вниманием, лаской и теплом. Мать периодически появлялась в нашей жизни: стрекознёт пару лет — и летит дальше на поиски приключений. Даже не знаю, почему папа это терпел. Любил, наверное. Всегда говорил, что нужно уметь отпускать людей, иначе можно сделать их несчастными. Сам был счастлив малым, — задумчиво закончила Кира Андреевна и замолчала.       «Так вот оно что, — подумала удивлённая откровенностью героини Ольга, — значит, вот откуда ноги растут у этой истории с ориентацией. Всё из-за нехватки материнской любви и ласки, которую не может дать даже самый лучший отец просто потому, что он мужчина». Сама она, как и многие люди, искренне верила, что сексуальное влечение к своему полу — это выбор человека, обусловленный травматическим опытом в детстве или отрочестве. Ни о какой любви и Божьей искре в таких отношениях, разумеется, речи не идёт. Бедные маленькие человеки, которых недолюбили или откровенно искалечили собственные родители.       — Хорошо, но хоть что-то вы из детства помните? — вновь подступилась к своей героине госпожа сценарист, у которой на глазах сыпался мелким лего целый пласт повествования. — Неужели совсем ничего в памяти не осталось?       — Что-то помню, — морщась, как от кислого, сказала Кира Андреевна. — Какие-то обрывки, связанные в основном с ощущением опасности. Я пацанкой была, вечно куда-нибудь влезала вместе с мальчишками. Помню, упала с высоты на какой-то стройке в полуметре от торчащего из земли штыря. Помню, как в котлован на той же стройке чуть не засосало. Как одному пацану из компании голову кастетом пробили, а мне, соплюхе, хватило пинка…       — Какое у вас… криминальное детство, — заметила Ольга, которая до подросткового возраста была тихой домашней девочкой, да и потом не особо чудила.       — Какое есть, — кривовато усмехнулась Кира Андреевна. — Что вы хотите от Весёлого посёлка середины восьмидесятых?       — Ладно, допустим, — пробормотала Ольга. — А во сколько вы начали рисовать?       — Тоже поздно. Лет с девяти, как пошла в художку. Папа меня туда отдал, чтобы с улицы забрать.       — Вы серьёзно?       — Абсолютно.       — Всегда думала, что талант такой силы проявляется в раннем детстве, — растерянно призналась госпожа режиссёр. — Уже приготовилась просить у вас детские каляки-маляки, чтобы использовать в кадре. Избито, конечно, но зрителю нравится.       — Боюсь, ничем не могу помочь. Ни памяти, ни приличных каляк-маляк.       — Ну хоть какие-то детские и подростковые рисунки есть? — взмолилась Ольга, чувствуя, что весь её сценаристский замысел, касающийся отроческого периода жизни героини, даёт чувствительную трещину.       — Рисунки? — рассеянно переспросила Кира Андреевна, вновь что-то пристально рассматривая во внешности госпожи режиссёра — то ли пресловутую линию челюсти, то ли изгиб губ, то ли ещё какую прелестную прелесть. — Рисунки, конечно, есть…       — А можно на них как-то взглянуть? — Ольга уже даже как-то свыклась со столь явным вниманием к своей персоне и постаралась не обращать внимания. Подумав, добавила: — И детские фотографии, если можно. Пожалуйста.       Кира Андреевна как-то обречённо, словно у неё попросили не личный архив, а государственные бумаги под грифом строгой секретности, вздохнула. Похлопала себя по карманам, ища то ли фантомную пачку сигарет, то ли телефон, достала последний, пару раз ткнула в экран, поднесла к уху и пробормотала:       — Сейчас попробуем…       Ольга терпеливо ждала.       — Полина Михайловна, здравствуйте, — мягко и как-то певуче произнесла Кира Андреевна, когда на том конце взяли трубку. — Извините за беспокойство, но вы сейчас у Натальи? С Матвеем? Очень хорошо. Как Матюша? На массаже? Передайте ему потом привет и что я очень, очень скучаю. Да, как обычно… Полина Михайловна, я бы хотела попросить вас об одолжении. Нет, что вы, от Натальи никаких тайн и секретов — как можно втягивать вас в этакое непотребство? Да, очень сильно выручите… Очень. Полина Михайловна, вы не могли бы найти в кладовке коробки с моим именем? Там их три или четыре на стеллаже справа. В одной из них папки с рисунками, они подписаны по годам. Мне нужны 80-е и 90-е. Нашли? Полина Михайловна, я была бы вам очень благодарна, если бы вы сфоткали и прислали мне на телефон несколько штук. Там в основном городские пейзажи тушью или углем. Только осторожнее, не испачкайтесь: уголь не закреплён, сыпется. Не очень вас напрягла? Нет? Спасибо, спасибо… Вы по-прежнему золотая тёща. Да всё нормально, много работаю. А у вас? Да что вы? Такой высокий? Давайте я запишу вас к хорошему эндокринологу? Да? Правда пойдёте? Вот и славно, сегодня же ему позвоню и дам вам знать… — Кира Андреевна надолго замолчала, внимательно слушая женщину, которую попросила об одолжении. Потом судорожно, словно её ударили под дых, вздохнула и с нескрываемой горечью сказала: — Как я могу повлиять, Полина Михайловна? Она меня и слушать не станет. И не говорите…       Хозяйка мастерской ещё какое-то время поговорила с таинственной Полиной Михайловной, и уже через пару минут Ольга по контексту разговора утвердилась во мнении, что та приходится матерью женщине по имени Наталья, с которой у госпожи Шмелёвой случилось однажды то самое «партнёрство, что в любой цивилизованной стране считалось бы крепким многолетним браком». Видать, не таким и крепким, раз больше не живут вместе. И расстались, наверное, не так давно — вон вещи ещё не до конца перевезены, и «золотая тёща» ещё не стала чужим человеком.       — Сейчас мне пришлют несколько фотографий рисунков, и я скину их вам, чтобы вы имели представление, — сказала Кира Андреевна, положив трубку.       — Спасибо, — поблагодарила Ольга. — А детские фотографии?       — Детские фотографии придётся подождать. Я попрошу быв… попрошу подругу привезти альбомы и папки с рисунками, но когда это случится… — Госпожа Шмелёва развела руками. — Возможно, на следующей неделе, когда у нас будет совместный урок цветотерапии в фонде. Вы же будете там присутствовать?       — Планирую.       — Вот и хорошо. — Кира Андреевна, извернувшись, посмотрела на входную дверь, в которую с не слишком дружелюбным видом заглянула её помощница. — Время? — почти испуганно спросила она, и Ольга подумала, что госпожа Шмелёва вовсе не так страшна и сурова, как хочет казаться.       — Да, — сердито ответила Валерия. — Через час выходить, а ты до сих пор в рабочем.       — Я поняла, — быстро сказала Кира Андреевна и повернулась к госпоже сценаристу: — Какие у вас ещё ко мне вопросы, Ольга?       — На самом деле ещё есть вопросы по теме вашей преподавательской и благотворительной деятельности. — Ольга быстро пролистнула свои заметки. — Их мы совсем не затронули. Но, думаю, мы можем обсудить это по телефону в любое удобное для вас время.       — Хорошо, я вам позвоню, — кивнула хозяйка мастерской и поднялась с дивана. — Вечером, если вы позволите. До скольки можно?       — До двенадцати, — тоже поднимаясь, сказала Ольга. — Спасибо вам большое, Кира Андреевна, за плодотворное интервью. И ещё раз извините за вторжение и за… слабые сосуды. Мне действительно очень неудобно.       — Забудьте, — коротко сказала Кира Андреевна и, прощаясь, протянула руку, которую Ольга пожала с каким-то неясным смущением, природу которого так и смогла себе объяснить.       «Не день, а какое-то адское недоразумение», — устало думала она, спускаясь по широкой лестнице дома высокой культуры быта и совершенно справедливо подозревая, что в скором времени, благодаря госпоже Шмелёвой, таких дней в её жизни станет несравненно больше.