И не кончается объятье

      До пятого этажа доехали без приключений, если, конечно, не считать таковым игру в гляделки, которую Ольга из какого-то дурацкого принципа все-таки выиграла. Да-да, стойко выдержала ту самую змеиную неподвижность взгляда госпожи Шмелёвой, которую, если честно, уже почти перестала замечать, ни разу не моргнула и даже, о чудо, дождалась того момента, когда Кира дрогнет и сама отведёт глаза. Снег пойдёт, не иначе. Хотя от этого гадкого города всего можно ждать: и снега в конце мая, и поморской шурги в июне, и тропических ливней, которые обещались быть аккурат на следующей неделе. И вот тогда-то это ужасное место на болоте окончательно превратится в неназванный топоним в неназванной стране, в котором однажды застрял и претерпел множество лишений небесталанный писатель по фамилии Банев — пьянь, дрянь и несколько сволочная реинкарнация Робина нашего Гуда в одном флаконе. Потом за ним подтянутся милые повзрослевшие детки с горячими сердцами, холодными мозгами и чистыми руками, а там уж рукой подать и до нового дивного мира во главе с мокрецами. Всё, как мы любим. Да.       Ольга, поймав себя на том, что опять улетела мыслью в несуществующее далёко, усилием воли вернулась в реальность и только тогда заметила, что Кира держит рукой двери лифта и терпеливо ждёт, пока госпожа сценарист очнётся от своих сценарных (и не только) грёз.       — Извините, — пробормотала она, поспешно подхватывая свои пакеты. — Что-то задумалась.       — О чём? — с нескрываемым любопытством спросила Кира.       — О мокрецах, — помогая выгрузить сумки с хозяйственным добром из лифта, честно ответила Ольга.       — С чего бы такие ассоциации? — удивилась Кира и демонстративно ощупала своё лицо. — Я, конечно, не успела накраситься, но не до такой же степени… Или до такой?       — Вы здесь совершенно ни при чём, — поспешно и немного смущённо заверила Ольга. — Я просто подумала, что на следующей неделе обещают сильные и затяжные дожди, и тогда в этом городе можно будет снимать «Хромую судьбу». Ну, и по ассоциации: Банев, дети, мокрецы…       — Доктор философии Р. Квадрига, живописец и почётный член… — насмешливо дополнила ассоциативный ряд Кира, после чего, подмигнув нескрываемому изумлению собеседницы, взяла свои сумки и, указав направление движения занятой рукой, пропустила спутницу вперед. — Пойдёмте, Ольга Сергеевна. Нам направо и прямо до упора.       Ольга, впечатлённая тем фактом, что её героиня знает не только о литературном существовании мокрецов (что всё же среди людей их поколения случается, пусть и нечасто), но и способна сходу вспомнить доктора «гонорис кауза» Р. Квадригу — персонажа хоть и колоритного, но безнадёжно второстепенного, — простила госпоже Шмелёвой все прошлые и будущие грехи и послушно проследовала по указанному маршруту, чтобы, миновав длинный коридор, остановиться перед обычной офисной дверью, табличка на которой извещала посетителя о том, что он стоит на пороге благотворительного фонда с весьма нетривиальным названием «Краски жизни». Наверное, это потому, что методики, используемые для реабилитации детей-инвалидов, так или иначе связаны с живописным ремеслом одной из основательниц, решила Ольга, которой в своё время все эти методики были любезно предоставлены, и основные принципы которых она поняла лишь в общих чертах. В самых общих. То есть совсем-совсем общих. Так что на сегодняшнем занятии придётся вникать во всё происходящее с прилежанием восторженного неофита, а потом долго пытать психолога, чтобы та донесла до тупенькой госпожи сценариста всё то же самое, что написано в специальной литературе, но как-то попроще, своими словами. Выглядеть при этом придётся весьма недалёкой, но что поделать — издержки профессии. Всегда нужно помнить, что в рамках фильма зритель знает лишь то, что ему покажет и расскажет автор, а уж каким культурным багажом обладает каждый отдельно взятый экземпляр этого коллективного «зрителя» и вовсе не имеет значения, ибо за долгие годы работы в документалистике Ольга усвоила одно важное правило, которое формулировала для себя примерно так: «понятно дошкольнику — понятно всем». И, надо признать, работало это правило безотказно.       Меж тем, пока госпожа режиссёр размышляла о трудностях написания сценария к детскому утреннику, подошла отчего-то замешкавшаяся у лифта Кира. Она приложила к электронному замку карту и, распахнув дверь, жестом попросила входить.       — Прошу вас, — пригласила она, опять пропуская вперёд гостью. — Сумки давайте сюда, на кухню.       Ольга занесла свои пакеты в смежное помещение, в котором действительно был оборудован кухонный уголок со всем необходимым, и в нерешительности замерла, не зная, куда приткнуться, чтобы не мешать распихивать бытовые и хозяйственные предметы по своим местам. Наконец вообще вышла из маленького закутка, оглядела огромный кабинет, большую часть которого занимал длинный стол и составленные рядом стулья, не нашла в этом интерьере ничего интересного и, скучая, отошла к окну, где сразу наткнулась на обычное офисное непотребство в виде поникших цветов на пыльном подоконнике. Вздохнув, она отыскала среди горшков пластиковую бутылку с отстоянной водой и щедро полила страдальцев. Затем собрала в горсть сухие цветки какого-то неприхотливого суккулента и общипала жухлые кончики у трёх драцен, чей видовой опыт выживания пора бы уже брать на заметку будущим колонизаторам Луны и Марса — вряд ли там условия суровее, чем в среднестатистическом российском офисе.       — Любите цветы? — подойдя к госпоже режиссёру со спины, поинтересовалась покончившая со своими завхозными делами госпожа Шмелёва.       — Люблю? — задумчиво переспросила Ольга, на которую нехитрый уход за погибающей флорой подействовал как-то не очень хорошо — то ли вверг в неглубокий душный транс, какой бывает при сонном параличе, то ли просто навёл на ненужные ассоциации с собственным бытием. — Нет, — не оборачиваясь, сказала она. — Не люблю и не развожу. Просто стало жаль их — видно, что никто не ухаживает. Такие «одиноко одинокие одиночки».       — Да уж, — согласилась Кира. — Невесело им тут. Наталья притащила из дома типа для уюта и думать о них забыла. У меня тоже обычно не в голове.       — Поставьте напоминание, — посоветовала Ольга, доливая последнюю порцию воды самой большой драцене. — Помогает засунуть в голову те вещи, которые обычно не там.       — Слушайте, а это мысль, — насмешливо сказала Кира, доставая телефон. — Вы, Ольга Сергеевна, просто гений тайм-менеджмента.       — Издеваетесь? — обернувшись вполоборота, чтобы видеть собеседницу, поинтересовалась Ольга.       — Восхищаюсь, — сообщила Кира, не отрываясь от своего гаджета, а потом небрежно, будто бы для пустого поддержания разговора спросила: — А срезанные цветы тоже не любите?       — Люблю, конечно. — Ольга попыталась воскресить в памяти тот момент, когда ей в последний раз дарили хоть что-то, похожее на букет цветов, — не воскресила, грустно покачала головой и рассказала ненужное: — Вспомнить бы ещё, когда мне их дарили в последний раз.       — Вы шутите? — недоверчиво спросила Кира, окончательно отрываясь от экрана телефона.       — Почему я должна шутить?       — Муж не дарит вам цветы? Вы серьёзно?       — Дарит. Конечно, дарит, — поспешно солгала Ольга. — На день рождения или на восьмое марта. Просто… в горшках. У него бзик по поводу срезанных.       — Понятно, — протянула Кира. — А когда у вас день рождения?       — Весной.       — А конкретнее?       — Конкретнее — одиннадцатого апреля. — Ольга вновь отвернулась к окну и, смахнув мусор с ладони в большой цветочный горшок, провела пальцами по жёсткой листве многострадальной драцены. Щекотно.       — Значит, вы — овен? — не отставала Кира.       — Да, баран.       — Упрямы?       — Не то чтоб очень, но приступы случаются, — улыбнулась Ольга, продолжая ласкать густую крону офисного растения. — А вы опять меня допрашиваете?       — Ничего не могу с собой поделать, — вздохнула Кира. — Хочется побольше о вас узнать.       — Зачем? — тихо спросила Ольга, всё так же сосредоточенно гладя упругие листы.       — Чтобы было, — усмехнулась Кира и, любопытствуя, придвинулась ещё ближе. — Что вы там делаете?       — Глажу это никому не нужное растение, — сообщила Ольга и против воли, чувствуя, как её накрывает волной неясного возбуждения, прикрыла глаза. Ещё немного, и близость этой женщины станет просто неприличной… Настолько неприличной, что можно будет почувствовать спиной тепло её тела, ощутить слабое дуновение дыхания на шее, услышать едва уловимый запах духов. Пахнет от неё приятно — такой сладковатой пряностью, какую, бывает, источает сухой вереск под нездешним палящим солнцем. Интересно, что за духи? Или, быть может, это её собственный запах? С ума сойти… Нет, нельзя, нельзя поддаваться этому бесовскому искушению. Нельзя… Ольга заставила себя встрепенуться, открыла глаза и слабым голосом укорила: — Вам должно быть стыдно, Кира Андреевна.       — За что? — с едва заметной дрожью в голосе осведомилась Кира, и Ольга поняла, что не одна она сейчас переживает всякие интересные ощущения, и от этого открытия взволновалась ещё сильнее.       — За то, что не заботитесь… о… о… — Ольга, почувствовав тепло чужих рук на своей талии, сбилась с мысли и замолчала. Нужно было что-то делать… со всем этим… С этой неожиданной горячей близостью, когда стоят так близко, что спиной чувствуешь частое биение чужого сердца. С этими ласковыми настойчивыми руками, которые, не встречая сопротивления, осмелели и уже гладят сквозь тонкую ткань сарафана живот и бёдра, медленно, но верно подбираясь к самым сокровенным местам. И с этой неожиданной слабостью в коленях тоже надо что-то делать, пока ещё есть силы стоять на ногах. Пока ещё… Ольга, оставив в покое несчастное растение, вцепилась одной рукой в угол оконного откоса, а вторую положила себе на низ живота, словно заранее готовясь к обороне тех мест, куда доступ будет запрещён при любых условиях. Потом, признавая поражение, склонила голову и покорно замерла, ожидая инициативы от более опытной стороны.       И, будьте уверены, инициатива не заставила бы себя долго ждать, если бы у входной двери не пискнул электронный замок, к которому кто-то приложил магнитную карту. Кира среагировала почти мгновенно — убрала руки, шагнула в сторону, — а Ольга ещё несколько невыносимо долгих секунд пыталась унять дрожь во всём своём истосковавшемся по близости теле, которое уже настроилось на внезапно перепавшую ласку и никак не хотело воспринимать сигналы от осознавшего великий «облом» мозга. С трудом справилась с собой, судорожно выдохнула, нервным движением оправила сарафан и, обернувшись, коротко взглянула на стоящую в двух шагах соблазнительницу. Оценила яркий румянец на острых скулах, закушенную губу, скрещенные на груди руки и, убедившись, что обломалась не одна, перевела фокус внимания на женщину, которая своим появлением то ли спасла госпожу режиссёра от самого большого в жизни позора, то ли, напротив, не дала сполна насладиться сладостью воистину Евиного грехопадения.       Так всё же, первое или второе? Ольга внимательно прислушалась к себе, заглянула в свою порядком обмелевшую за последние полгода душу и не нашла в ней ни капли сожаления или раскаяния. Лишь на самом донышке плескалось привычное глухое раздражение ко всему на свете да примешивалась к нему явная досада то ли на саму себя, стыд потерявшую, то ли на Киру, которая могла бы и взглянуть на жертву неудавшегося соблазнения хотя бы ради приличия, а может, и вовсе на помешавшую им женщину, одного взгляда на которую хватает, чтобы понять: кукушечка там едет в такие далёкие дали, что им, обычным смертным, даже и не снится. Как там Иванка недавно выразилась? Православие головного мозга? Вот-вот, оно самое. Причём в терминальной стадии.       Ольга ещё раз взглянула на вошедшую, оценила её тёмную юбку в пол, тёмную же блузку с рукавами по локоть, покрытую платком голову, постное выражение лица, недовольно поджатые губы и обречённо вздохнула: насмотрелась на этих ненормальных за годы духовной жизни в православии и давно уже не хочет иметь с ними ничего общего, но они почему-то подстерегают её в самых неожиданных местах — даже на работе… И ладно бы подстерегали молча, но нет — увидев перед собой красивую ухоженную женщину, которая не чурается мирской жизни и при этом смеет причислять себя к верующим, они словно с цепи срывались: елейно, из одних только благих побуждений говорили в глаза гадости, всячески унижали за красоту и вольнодумие, доносили отцу Олегу всякий бред, а когда тот, разъярившись на «бабское», прикрикивал на особо ретивых, неискренне просили прощения — причём, не у объекта травли, а почему-то у Бога. Этакие доморощенные «иудушки головлёвы» в юбках, которые вместо того, чтобы заняться делами милосердия, богопознания и смирения, проводят всё свободное время (коего немало) на православных тусовках, где вовсе не изучают Священное Писание, но обсуждают сплетни внутрицерковной жизни: кто с кем из келейников спит, какого батюшку на какой приход назначили, какая икона замироточила в последнее время, кто куда съездил на паломничество, в каком храме лучше пение и чтение, а также — куда катится этот бренный мир, полный греха и разврата. В общем, джентельменский набор всего того, что один мятежный дьякон однажды метко назвал «бабским богословием», чем вызвал праведный гнев таких вот, прости Господи, «воцерковленных» особ.       А ведь двадцать лет назад, после знакомства с Димой, она и сама чуть не стала такой, и только яростное сопротивление мамы — атеистки до мозга костей — и элементарное отсутствие времени на посещение подобных околоцерковных сборищ тому помешало. И это лишний раз доказывает, насколько неисповедимы пути Господни.       Вот только почему сейчас Он завёл её в откровенный тупик, Ольга не знала. И у неё не было ни моральных, ни физических сил это выяснять… Пусть уж всё идёт как идёт, а там посмотрим. Самый страшный грех — равнодушие к собственной душе и к собственной судьбе — с ней уже случился, а всё остальное — это так, мелочи жизни, за которые она однажды ответит сполна. А может, и не ответит. Может, и правда нет никакого Царствия Небесного, а после смерти ждёт их всех простое животное небытие — пустое, холодное и бесконечное, как космический вакуум.       Ольга зябко поёжилась от своих далёких от благонравия мыслей и, вернувшись в реальный мир, вдруг заметила, что вокруг нехорошо: Кира и вошедшая женщина стояли в напряжённых позах и смотрели друг на друга отнюдь не с симпатией, а воздух вокруг, казалось, искрил от невысказанного вслух недовольства. Вот только, кто кем или чем недоволен, Ольга из-за недостатка информации не уловила.       «Час от часу не легче», — устало подумала она и вопросительно взглянула на Киру, но та, кажется, этого даже не заметила — всё её внимание, все мысли, все чувства были сейчас направлены на бывшую «жену», и это, если честно, немного… напрягало, что ли.       — Привет, — после довольно продолжительного молчания небрежно сказала вошедшая женщина, ни к кому особо не обращаясь. — Как дела?       — Нормально, — не слишком любезно отозвалась Кира и наконец соизволила представить их друг другу: — Ольга, познакомьтесь, это Наталья Павленко — директор нашего фонда и по совместительству психолог в оном. Наталья, это Ольга Эссер — режиссёр фильма об… — Кира на мгновение запнулась и как-то обречённо закончила: — Обо мне.       — Вот как? — Госпожа Павленко скривила своё довольно симпатичное лицо в недовольной гримасе и рассеянно кивнула госпоже режиссёру, тем самым обозначая начало знакомства. — О тебе уже фильмы снимают? При жизни?       — Это условие гранта, — словно оправдываясь, сказала Кира.       — О-у, это, безусловно, меняет дело. — Наталья отошла к большому встроенному шкафу, убрала в него свою сумку и долго стояла перед зеркалом, поправляя платок и что-то рассматривая на своём плоском ненакрашенном лице. Потом повернулась к Ольге и спросила: — Так это вы мне звонили по поводу интервью?       — Нет, — ответила Ольга, пытаясь побороть стойкое чувство неприязни, которое вызвала у неё эта женщина. Ведь мало того, что припёрлась в самый неподходящий момент, так ещё и настроение норовит всем испортить. — Звонила продюсер. А я — автор сценария и режиссёр.       — Понятно, — кивнула Наталья. — Сейчас мне некогда с вами разговаривать, давайте уже после занятия.       — Как будет удобно, — сухо сказала Ольга, пытаясь справиться с накатившим раздражением: специально ведь договаривались встретиться пораньше, чтобы провести интервью до занятия, но нет — не царское это дело — вовремя приходить, — ой, не царское.       Она ещё раз, словно ища понимания и поддержки, взглянула на Киру, но та уже была занята делом: расставляла стулья, раскладывала на столе материалы для занятия, воевала со старым мольбертом — и на взгляд госпожи режиссёра никак не отреагировала.       «Ладно», — недоуменно хмыкнув, подумала Ольга, пытаясь скрыть от самой себя, насколько ей неприятно подобное равнодушие после всего того, что происходило у этого проклятого подоконника. Видимо, это только для неё событие, а у Киры, наверное, таких обжиманий у подоконников, а также логичных продолжений на подоконниках — как за баней грязи, ничего особенного. Ну что же, так и запишем.       Ольга ещё раз мрачно взглянула на свою героиню, убедилась, что её по-прежнему игнорируют, без спроса сделала себе кофе и уселась в дальнем углу стола, откуда без всякого удовольствия наблюдала за тем, как взрослые вроде бы люди, тая взаимное недовольство, пытаются делать совместную работу и при этом не особо пересекаться. Ну прямо-таки детский сад, штаны на лямках — иначе не назовёшь. Зачем так мучиться? Зачем сохранять видимость хороших отношений, если таковых нет и в помине? Что мешает разойтись как в море корабли? Ведь ничего же общего нет — ни детей, ни совместно нажитого имущества, ни каких-либо моральных обязательств, невыполнение которых приведёт к осуждению обществом. Да всем неправильно ориентированным людям вообще повезло: встретились, полюбились, поиграли в семью, надоели друг другу, разбежались — и вперёд, на поиски нового полового партнёра. Повторять можно до бесконечности. И даже в районный суд топать не надо. Счастливчики.       Ольга так погрузилась в свои невесёлые мысли, что не заметила, как к ней подошла Кира.       — Опять сидите под кондиционером? — спросила она, присаживаясь рядом. — Недавно же болели.       — А вы опять пришли учить меня жизни? — буркнула Ольга и против воли зябко повела плечами, признавая правоту своей героини. Действительно, в помещении стало прохладно, а она ничего не взяла с собой на такой случай.       — Разве плохо получается? — небрежно поинтересовалась госпожа Шмелёва, не глядя на собеседницу и делая вид, что всецело увлечена изучением простого карандаша, который вертела в пальцах.       «Плохо», — хотела было сказать Ольга, но в последний момент передумала и промолчала: вдруг Кира не уловит истинного контекста, обидится и прекратит давать свои увлекательные уроки. Не то чтоб это будет трагедия — вовсе нет, — но зайти чуть дальше дозволенного в этой новой науке ей хотелось, а вот признаваться в своём желании — нет, и потому она сидела молча и угрюмо смотрела на то, как её героиня ловко обращается с канцелярскими принадлежностями.       — Значит, плохо, — спустя минуту этого гробового молчания констатировала Кира и, вздохнув, поднялась с места.       — Вы на комплименты, что ли, набиваетесь? — не слишком вежливо спросила Ольга. — Столько лет преподаёте, а не знаете, как хорошо и как плохо?       — Бывает по-разному, — пробормотала Кира, чем взбесила госпожу режиссёра ещё больше. «По-разному» у неё бывает. Каждый день, наверное, и всё по-разному. — Одну минутку. — Госпожа Шмелёва отошла к встроенному шкафу и после недолгих поисков извлекла из его недр бежевый пиджак свободного кроя. Вернулась и, не спрашивая разрешения, накинула сей предмет гардероба на голые плечи Ольги, чем вызвала в её душе целый шквал разнополярных эмоций: от совершенно неадекватной злости (мол, зачем — просили её, что ли?) до почти щенячьей благодарности за эту, в общем-то, нехитрую заботу.       «Господи, да что со мной происходит?» — с привычной тоской подумала она, пытаясь справиться с эмоциональными качелями и не сорваться в истерику. В обыкновенную бабскую истерику, в которой выплеснутся все накопленные за сегодняшнее длинное утро впечатления: и нездоровая нервозность в ожидании встречи с бывшей «женой» героини, и напряжённая игра в гляделки в лифте, и нечаянная, но такая волнительная близость, и знакомство с этой неприятной женщиной по имени Наталья, с которой ещё предстоит проводить интервью… ещё эти дурацкие месячные до кучи — действие болеутоляющего подошло к концу, и тянущая боль вновь вступила в свои права, грозя с минуты на минуту перерасти в сильный спазм. Надо выйти в туалет, выполнить необходимые гигиенические процедуры и, не привлекая лишнего внимания, выпить таблетку.       — Так лучше? — меж тем спросила Кира и вновь села рядом.       — Да, спасибо, — поблагодарила вышедшая наконец из лихого штопора раздражения Ольга. — Извините. Что-то… что-то меня занесло.       — Бывает, — сказала Кира. — Не берите в голову.       Ольга угукнула и хотела спросить, где здесь туалет, но не успела — разблокированная к началу занятия дверь вдруг отворилась, и в образовавшуюся щель просочился чей-то чересчур самостоятельный ребёнок лет четырёх. Короткостриженая, необыкновенно серьёзная (если не сказать, хмурая) девочка прикрыла за собой дверь, огляделась, проигнорировала что-то засюсюкавшую Наталью и целенаправленно потопала к Кире. Притопала, не говоря ни слова, залезла на колени, обняла за шею, прижалась к груди.       Кира вся расцвела, заулыбалась, ласково погладила чужого детёныша по спине.       — Привет, Ксю, — сказала она девочкиной макушке своим обычным голосом — не сюсюкая и не коверкая речь. — А где мама?       Девочка молча указала пальцем на дверь.       — Кеша не хочет идти? — спросила Кира и, дождавшись утвердительного кивка, вновь погладила прильнувшего к ней ребёнка. Потом притянула к себе одну из стоящих на столе коробок, достала оттуда несколько цветных поролоновых шаров и показала девочке. — Смотри, что у меня есть. Красивые?       Девочка обернулась, рассмотрела предложенные предметы и вновь кивнула, из чего внимательно наблюдавшая за происходящим Ольга сделала неутешительный вывод, что ребёнок не говорит.       — Какой тебе больше нравится? — между тем допытывалась Кира. Ксюша ткнула пальцем в красный шар и требовательно протянула руку. — Нет, — покачала головой счастливая обладательница такой нужной вещи. — Мы же с тобой договаривались: говоришь — получаешь, не говоришь — я убираю. Убираю?       Девочка укоризненно взглянула на шантажистку, немного подумала, видимо, оценивая важность игрушки, и потом звонко, не выговаривая букву «р», сказала:       — Касный.       — Умничка, — похвалила Кира и отдала наконец маленькому человеку этот несчастный шарик.       — Она не говорит? — спросила Ольга, когда девочка слезла с колен госпожи Шмелёвой и, занимаясь новой игрушкой, пошла засовывать её во всякие интересные места.       — Не хочет, — покосившись на ребёнка, ответила Кира. — Наталья считает, что ленится, а я думаю, что это от недостатка внимания. Зачем говорить, если ни ты сама, ни то, что ты скажешь, никому не интересно? У неё старший брат — аутист, достаточно глубокий, низкофункциональный, всё внимание матери приковано к нему, Ксюше почти ничего не перепадает. А отец ушёл из семьи почти сразу, как сыну диагноз поставили, и даже беременность жены его не остановила. Такие вот дела…       — Почему я не удивлена, — пробормотала Ольга, которая несколько лет назад снимала цикл фильмов о проблемах ментальных инвалидов и наслушалась подобных историй, что называется, до отрыжки. И насмотрелась тоже всякого, через себя зачем-то пропускала, а потом ночами ревела в подушку, малодушно благодаря Бога за то, что родила здоровую дочь и не проходит каждый день все круги страшного в своей обыденности ада. Страшно стареть, когда твой ребёнок безнадёжно болен. Страшно умирать. Страшно рожать второго не для любви, а для долга перед старшим. И не рожать тоже страшно. И пусть отец Олег сколь угодно рассуждает о том, что «особые дети даются особым людям», и не для наказания, а милостью Божией — для вразумления и исправления, — в глубине души Ольга была с ним не согласна. Просто по той простой причине, что никто особо не вразумлялся. Скорее, напротив. Мужчины, не выдержав ответственности и какого-то сакрального чувства вины за свои поломанные гены, бежали из семей, искали утешения на стороне, рожали здоровых отпрысков и думать забывали о тех, кого когда-то зачали по большой любви или по не менее большой глупости — это уж как получилось. А их измученные женщины в одиночку тянули больных детей, как-то приспосабливались, бодрились, радовались малому, но всё же таили, таили в себе эту червоточину вечного страха перед будущим. И страх тот был не за себя — за недееспособного ребёнка, который никому, кроме матери, в этом блядском мире не нужен…       — Да, — согласилась Кира, когда Ольга высказала вслух свои несколько сумбурные мысли. — Всё так. Но жизнь всегда продолжается, и это, пожалуй, самое лучшее, что случается с человеком.       — Почему?       — Почему? — задумчиво переспросила Кира, вновь усаживая на колени чужого ребёнка, который, наигравшись с шариком, явно искал тепла и ласки. — Потому что иначе жизнь превратилась бы в весьма тягомотное мероприятие, вы не находите? А так хоть какое-то разнообразие: плохо, совсем плохо, а потом полный пиз… Ох, простите, песец!       — Шуточки у вас, — неодобрительно покачала головой Ольга.       — Ну давайте поплачем, — предложила Кира, гладя по короткостриженой голове прильнувшую к ней девочку. — Только что от этого изменится?       — Ничего, — вздохнула Ольга.       — Вот видите. Слезами в этом мире вообще ничего не изменишь.       — А чем изменишь?       — Действием. Или, наоборот, бездействием. Тут уж что вам ближе.       — Бездействием — это как? — хмуро спросила Ольга, которая в нынешнем своём состоянии бурной деятельностью похвастаться никак не могла.       — Ну… — протянула Кира, — это сложно сформулировать вот так сразу. Просто поверьте: иной раз бездействие приносит намного больше пользы, чем бессмысленное увеличение энтропии вселенной посредством шевеления руками и ногами.       — Там не так было, — невольно улыбнувшись очередной отсылке к литературному герою, возразила Ольга.       — О ужас, — улыбнулась в ответ госпожа Шмелёва и хотела сказать что-то ещё, но не успела, потому что в кабинет стремительно вошла молодая женщина и с порога атаковала собравшихся.       — Наталья Владимировна, — громко и нервно сказала она. — Он не идёт. Ни в какую. Я уже всё перепробовала. Стоит у лифта и верещит. Я не знаю, что ему не нравится. Даже метро выдержал, а тут… Сил моих больше нет… Ксюша! Где Ксюша? Где мой ребёнок?       — Она здесь, Олеся, — сказала Кира, — успокойтесь, пожалуйста.       — Опять она к вам прилипла, Кира Андреевна, — сказала женщина по имени Олеся и подошла ближе. — Гоните вы её, сколько можно?       — Зачем? — поинтересовалась Кира. — Она мне не мешает. Напротив, мы прекрасно проводим время.       — Ну как знаете, — с сомнением в голосе сказала мать Ксюши, у которой, видимо, от усталости и общей нервозности в голове не укладывалось, как можно прекрасно проводить время с ребёнком, да ещё и с чужим. Она снова повернулась к Наталье и спросила: — Так что мне делать?       — Пусть стоит, — не отрываясь от каких-то бумаг, рассеянно отозвалась Наталья. — Время до занятия ещё есть, почти сорок минут.       — Он же кричит там, мешает… — растерянно сказала Олеся.       — Пойдёмте к нему, — предложила Кира и, спустив ребёнка на пол, поднялась со стула. — Пусть он видит, что и вы, и Ксюша рядом.       — Ну, пойдёмте, — с сомнением согласилась Олеся. — Только знаете, Кира Андреевна, оно так не работает.       Вся честная компания вышла за дверь, и Ольга, выждав пару минут, последовала за ними. Без труда нашла достаточно просторный туалет, в котором можно было уединиться в одной из двух полностью изолированных кабинок, уединилась, выпила таблетку и, опустив крышку унитаза, долго сидела в каком-то полуобморочном состоянии — согнувшись буквой «зю», опустив голову к коленям, без единой мысли в голове. Минут через десять, когда начало действовать болеутоляющее, она облегчённо выдохнула и села прямо.       «Ещё немного посижу, поменяю прокладку и пойду», — решила она, но сидела бы, наверное, неопределённо долго, если бы кто-то не нарушил её интимное одиночество. Этот кто-то зашёл в помещение санузла, открыл дверь в соседнюю кабинку, но запереться в ней не успел, так как следом вошёл кто-то ещё, и сразу же, без логотипа компании и начальной заставки, началось такое интересное кино, что не успевшей заявить о своём присутствии Ольге оставалось лишь одно: сидеть тихо и ждать финальных титров. Жаль только, попкорном не запаслась. А так ничего: сценарий хороший, и актёры сплошь знакомые — Кира свет Андреевна с бывшей «женой». Да и места козырные — аж в первом ряду…       Госпожа режиссёр, которую от абсурдности ситуации начал разбирать нервный смех, зажала рот ладонью и прислушалась к происходящему. У людей там, похоже, драма, а она ржёт как невменяемая.       — Наталья, долго ты от меня бегать будешь? — высоким голосом, какой бывает в ожидании скандала, допытывалась Кира у своей бывшей. — Что за детский сад, в самом деле? Уже в сортирах тебя ловлю. Самой не смешно?       — Я не бегаю, — нервно отбивалась Наталья. — Чего ты ко мне прицепилась? Дай пописать спокойно.       — Успеешь, — злилась Кира. — Ты не ответила на мои вчерашние сообщения. И на позавчерашние тоже.       — Забыла. У меня много дел.       — Да мне плевать на твои дела, — сообщила Кира. — Когда я смогу увидеться с Матвеем? Ты обещала, что он поживёт у меня пару недель.       — Он опять болеет. Когда выздоровеет, тогда и поговорим.       — Наталья, хватит врать, — в голосе Киры появились такие нехорошие нотки, что Ольга подавилась своим беззвучным истеричным смехом и даже немного напряглась: не стать бы тут ещё свидетельницей какой-нибудь бытовухи, — я состою в чате детского сада, если ты забыла. И вижу, что он здоров и посещает занятия.       — Ладно, — фыркнула Наталья. — Состоишь — и состои дальше на здоровье. А я не отпущу своего ребёнка туда, где он будет видеть разврат.       — Какой ещё, на хрен, разврат?! — взорвалась Кира.       — Тот, которым ты занимаешься с этой своей… Как её? Вика? Лера?       — Так, погоди… — госпожа Шмелёва, кажется, взяла себя в руки и даже нашла силы на некоторое подобие сарказма, — это ты про тот разврат, которым мы с тобой в постели занимались, что ли? Тебе, насколько я помню, нравилось. Или то был не разврат, а так — мелкое прегрешение? Я что-то запуталась.       — Прекращай глумиться, — холодно сказала Наталья. — Я уже много раз каялась за тот период своей жизни. И тебе советую. Но ты упорствуешь в этом смертном грехе, и потому никакой вечной жизни тебе не видать. Будешь гореть в аду. В аду будешь гореть, поняла?       «Серьёзная заявка на победу, — мысленно прокомментировала Ольга, пытаясь хоть как-то отрешиться от неуместности своего присутствия в данном месте в данное время. — Что же так везёт на приключения в последнее время, а?.. Ладно, послушаем, чем ответит вторая сторона…»       Вторая сторона, то бишь Кира, немного помолчала и вдруг спокойно, по-человечески попросила:       — Наталья, хватит уже, а? Матвей и мой сын тоже, я хочу проводить с ним время.       — Ошибаешься, дорогая. Матвей — не твой сын.       — Что ты сказала?       В голосе Киры послышалось такое бешенство, что Ольга пожалела, что так не вовремя пошла в уборную. Если её присутствие будет замечено, то точно не избежать позора. Да и под горячую руку попадать не хочется. Господи, ну что за бред?       — Что слышала, — ответила Наталья. — Матвей — не твой сын, ты его не рожала. И сперматозоидов у тебя, извини, тоже нет. Так что, он только мой сын, мой мальчик. А тебя я подпускаю к нему исключительно из милосердия.       — Ты… Ты…       — Ну что? Что — я? Что ты мне сделаешь?       — Ничего, — горько сказала Кира, и Ольга, прочувствовав эту горечь как свою, судорожно, сама того не замечая, сжала зубы. — Хотя мне очень хочется ударить тебя головой о стену.       — Кишка тонка.       — Тонка, — согласилась Кира. — Я, в отличие от тебя, обладаю некоторыми зачатками эмпатии. И знаешь… Если бы мы жили в нормальной стране… Если бы мы жили в нормальном правовом государстве с нормальными законами, я бы отсудила у тебя Матвея. Чтобы ты не могла его увидеть, не могла услышать, чтобы ты с ума сходила от нерастраченной любви к собственному ребёнку. Чтобы ты на своей шкуре испытала всю эту боль, какую сейчас чувствую я. По-другому ты не понимаешь и никогда не понимала.       — Я сейчас расплачусь, Кирюша, — с наигранной плаксивостью проныла Наталья. — Как же хорошо, что мы живём в ненормальной стране, и я могу уберечь своего ребёнка от таких, как ты.       «Милосердная вы наша, — с внезапным отвращением подумала Ольга, которую исповедь госпожи Шмелёвой тронула даже в нынешнем, безразличном ко всему на свете состоянии. — И ведь даже не ёкает ничего. Идиотка клиническая».       Кира, словно подслушав её мысли, выразилась не столь дипломатично.       — Какая же ты всё-таки ёбнутая, Наташ… — устало сказала она. — На всю голову. Как я могла жить с тобой столько лет?.. Просто уму непостижимо.       — Оскорбления в ход пошли? — усмехнулась Наталья. — Больше крыть нечем?       — Нечем, — угрюмо буркнула Кира, и они обе, очевидно, исчерпав поток претензий друг к другу, надолго замолчали. Ольга спрятала лицо в ладонях и терпеливо ждала, когда же это всё закончится. Ну же, барышни, занавес. Давайте уже закругляться и ждать «Оскара» в другом месте. Однако, как выяснилось, финальные титры оказались ложными — Кира, видимо, переварив ссору, вдруг вполне себе буднично спросила о насущном: — Ты, кстати, привезла фотографии, которые я просила? И папки с рисунками?       — Нет, конечно, ты же мне не напомнила, — так же буднично ответила Наталья.       — А с одного раза ты не в состоянии запомнить? — язвительно поинтересовалась Кира. — Альцгеймер на пороге?       — Мне вообще не до твоих фотографий, Кирюша. Представь себе, мир вокруг тебя не вертится, как бы тебе этого ни хотелось.       — Прекрати меня так называть, — брезгливо сказала Кира. — Ты меня сильно подставила, Наталья. Я обещала людям.       — Ну и приезжай за ними сама, раз обещала.       — Когда?       — Да хоть сегодня. Заодно домой меня отвезёшь.       — Я смогу увидеть Матвея?       — Сможешь.       — Ладно. Что ему купить?       — Не знаю. «Лего» какое-нибудь.       — Какое? Может, он что-то конкретное хочет?       — Да не знаю я! Какое-нибудь! По возрасту! — не выдержала Наталья. — Дай уже в туалет сходить, я сейчас лопну.       — Ну иди. Мать года, блин.       — На себя посмотри, — огрызнулась госпожа Павленко и зашла в соседнюю кабинку.       Ольга дождалась, пока она сделает все свои дела, пока помоет руки, пока ответит на телефонный звонок, и, только убедившись, что в помещении перед кабинками никого нет, с облегчением покинула свою вынужденную засаду. Сполоснула руки и несколько минут стояла перед зеркалом, пытаясь сделать лицо попроще, — случайно подслушанная информация, которая, вот ей-богу, была совершенно лишней, как водится, внутри не держалась — прорывалась наружу вороватым беганьем глаз, нервной кривой усмешкой.       И наблюдательная госпожа Шмелёва, конечно, это заметила. Ну, или почувствовала какую-то неправильность в поведении госпожи режиссёра, и потому неприлично долго, по-змеиному, всматривалась в непростое выражение лица собеседницы, а потом как-то не слишком уверенно, словно незнакомке, сказала:       — Мы вас потеряли… Занятие скоро начнётся.       — Отлично, — пряча глаза, пробормотала Ольга. — Где мне сесть, чтобы не мешать?       — Где хотите. — Кира пожала плечами. — Послушайте, Ольга… Мне так и не привезли фотографии. Извините.       — Жаль, — бодро отреагировала не узнавшая ничего нового госпожа режиссер. — Мне, конечно, хотелось бы уже понимать, что я могу использовать.       — Извините, — ещё раз попросила прощения не за свою вину Кира и внезапно предложила: — Давайте так. Я сегодня сама за ними съезжу, а вечером завезу вам. Где вы живёте?       — Ну что вы, это неудобно, — возразила Ольга. — Я сама приеду, куда скажете.       — Неудобно кормить вас неделю завтраками, — внезапно рассердилась Кира. — Так где вы живёте?       — На Новочеркасском.       — Вот и отлично, это почти по пути.       — Ну раз по пути, то давайте, — согласилась Ольга, усилием воли стирая с губ всю ту же нервную усмешку. Нет, это просто невозможно! Как дальше жить? Как теперь, зная не предназначенные для её ушей вещи, спокойно смотреть героине в глаза? Как беспристрастно оценивать? Через какие незамутнённые фильтры сознания пропускать новую информацию? Штрих к портрету добавлен, и от этого, увы, уже никуда не деться. Ладно… В конце концов, ничего плохого или порочащего честь госпожи Шмелёвой она не узнала, а вот госпожа Павленко, судя по всему, хорошо училась своей психологической науке: так нагло и так безнаказанно манипулировать людьми — это надо уметь.       — Скажите, вам от меня что-то нужно на занятии? — спросила Кира. — Что-то рассказать? Пояснить?       — Нет, спасибо, ничего не нужно, — поспешно отказалась Ольга. — Ведите себя как обычно, а я просто поприсутствую, чтобы увидеть картинку и составить общее впечатление. Если возникнут вопросы, задам их после занятия.       — Ну, смотрите… — недоуменно покачала головой Кира, которая, похоже, никак не могла взять в толк, в чём причина такой загадочной мимики её собеседницы. И ведь нет даже надежды на то, что спишет на общую придурковатость, ибо до сей поры госпожа режиссёр вела себя вполне прилично и в сортирных подслушиваниях (а также прочих непотребствах) замечена не была. Что же, всё в жизни бывает в первый раз. Сегодня вообще день «первых разов», если вспомнить то, что происходило в этой комнате у подоконника… Вроде не так давно, а такое ощущение, что пару столетий назад. И чего она так разволновалась из-за этих дурацких детсадовских обжиманий? Госпоже Шмелёвой, вон, откровенно пофиг: поиграла как кошка с мышкой — и дальше пошла жить свою замечательную жизнь, а то ведь разборка с бывшей сама себя не устроит, и занятие само себя не проведёт.       Впрочем, действительно не проведёт. Ольга тяжело вздохнула и села на облюбованное место в дальнем конце стола, чтобы наблюдать за происходящим, никому при этом не мешая.       Людей в помещении прибавилось. Подошла ещё одна женщина с маленькой девочкой и молодой мужчина с подростком старшего возраста, которому при всём желании не мог приходиться родителем. Либо брат, либо тьютор, решила владевшая темой госпожа режиссёр и вновь обратила своё профессиональное внимание на детей. Девочка, словно впав в какой-то транс, тихо и отрешённо сидела на руках у матери, юноша же стоял рядом со своим спутником и чуть заметно раскачивался из стороны в сторону, а Ольга, глядя на это сдержанное, явно скорректированное долгими тренировками раскачивание, вдруг вспомнила совершенно дикую историю, которую ей поведала одна из психологов — из того, посвящённого ментальным инвалидам, проекта. В истории этой не было ни внятного начала, ни закономерного конца, одна сплошная кульминация — страшная, обыденная, годами длящаяся кульминация в духе Стивена Кинга, когда родная мать из лучших побуждений дрессирует сына-аутиста, чтобы тот в случае чего сам нашёл еду в холодильнике или смог позвать на помощь, а в итоге, слетев с катушек, морит его жаждой и голодом, чтобы «захотел и сам взял». Такие вот выверты сознания иной раз порождает даже самая безусловная любовь.       «Не забыть бы получить согласие родителей на съёмку, — усилием воли отодвигая на задний план сознания неприятные воспоминания, подумала Ольга. — А если не дадут, то придётся снимать затылки, — вот красота-то будет».       Она опять вздохнула и обратила внимание на третьего ребёнка, с которым, можно сказать, уже была заочно знакома. Брат Ксюши — высокий худой мальчик лет семи, которого, похоже, так и не уговорили присоединиться ко всем, стоял у двери — напряжённый, нервно жестикулирующий, издающий какие-то по-птичьи щёлкающие звуки. Женщина по имени Олеся с обречённым видом стояла рядом и нервно переминалась с ноги на ногу, а её младшая дочь опять сидела на руках у Киры, принимая активное участие в происходящем: подавала нужные предметы, держала ненужные, мяла подготовленный для другого пластилин, пересыпала разноцветную фасоль, строила гнездо из разноцветных палочек, да и вообще то и дело норовила подлезть под руку взрослым, чем безумно раздражала беспрестанно цыкающую на неё Наталью. Впрочем, ничего удивительного в этом нет: чужие дети вообще редко кому по душе, и только Кира с поистине ангельским терпением возилась с девочкой, не забывая при этом ассистировать своей бывшей «жене».       Да, главным действующим лицом во всём этом действе, несомненно, была госпожа Павленко. Именно она плотно занималась каждым ребёнком по отдельности, воплощая в жизнь собственную методику, в которой откровенно грубое, почти шокирующее даже для нейротипичного человека сенсорное воздействие в конце смягчалось арт-терапией. И тут уж рядом с возбуждённым до крайности маленьким человеком садилась Кира и, пытаясь уловить не высказанные вслух желания, помогала рисовать яркие цветные рисунки, которые даже издали показались госпоже режиссёру немым криком о помощи. Одно радует: выплеснув таким образом свои сложные, невозможные для обычного человека эмоции, эти особые дети явно успокаивались и даже проявляли небольшой интерес к коммуникации с родителями или психологом. Что ж, значит, методика действительно работает, но вот как это всё корректно и без обширных экскурсов в историю болезни преподнести зрителю госпожа сценарист придумать не могла. А слабая надежда на то, что в этом ей поможет профессионал, окончательно покинула душу госпожи сценариста в тот момент, когда госпожа Павленко вместо того, чтобы рассказать о своём труде и подвиге простым человеческим языком, начала долго и нудно пересказывать собственную кандидатскую диссертацию.       Ольга молча слушала, кивала, чиркала в блокноте и мрачно думала, что и этот кусок сценария придётся изобретать самостоятельно: читать статьи, разбираться в терминах, консультироваться со специалистами. А можно забить и прогнать какую-нибудь общую пургу, чтобы потом мучительно краснеть, натыкаясь на строчку с названием фильма в собственном резюме. Да что не так с этим проектом, в конце-то концов? Почему в нём всё через то самое место?       Она дождалась одновременной паузы в потоке сознания госпожи Павленко и того момента, когда Кира, отвечая на телефонный звонок, выйдет из комнаты, и по застарелой журналистской привычке попыталась выжать из Натальи пристрастную оценку личности её давней подруги — как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок. В конце концов, они столько лет шли по жизни рука об руку, вместе основали благотворительный фонд, вместе пытаются оказать посильную помощь людям. Вместе воспитывали ребёнка, как выяснилось. Так неужели госпоже Павленко нечего сказать о своей бывшей? Оказалось, что есть.       — Кира одержима, — сказала Наталья с той простотой, про которую в народе говорят — хуже воровства. — Просто одержима.       — Не поняла? — Ольга озадаченно взглянула на собеседницу. — Что вы имеете в виду?       — Вы видели картины, которые она пишет?       — Видела, конечно.       — Ну и?.. Разве это от Бога?       — Почему нет?       — Потому что нет, — резко сказала Наталья. — Это не от Него. Это от врага рода человеческого.       Ольга вздохнула и поняла, что интервью пора заканчивать, — каши с такими людьми не сваришь. Они фанатично верят в то, что однажды по какой-то неведомой причине втемяшилось им в голову — от христианских догм до евангелия от макаронного монстра, — и даже не утруждают себя попытками критически осмыслить собственные убеждения. Так-то, по здравом размышлении, врагов у человеческого рода завались — взять хотя бы зависть, подлость, глупость, эгоизм и невежество, — и все они прекрасно сосуществуют в уютных человеческих душах, но виновато во всех бедах почему-то конкретное мифическое существо — с копытами, рогами и непременным запахом серы вместо парфюма. И разве от него надобно отвернуться, пройдя через Таинство Крещения и трижды повторив «отрекаюсь»? Нет. Отвернуться следует от гнили в собственной душе и далее жить так, чтобы гниль эту выжгло праведным смыслом, смирением и покаянием. А вообще, конечно, классное оправдание: то не я дичи натворил, то бесы меня обуяли, а сам-то я агнец безвинный…       Ольга вспомнила, как не однажды отстаивала эту свою позицию в спорах с отцом Олегом и всё требовала от людей хоть какой-то сознательности, и как он, отчаявшись переубедить, в конце концов махал рукой, говорил: «Отстань от людей, Оленька. Просто отстань. Верят, как умеют, ибо им нужнее».       Выходит, и Наталье так нужнее и проще. Ладно, Бог с ней.       Ольга поблагодарила госпожу Павленко за «плодотворное» интервью и начала собираться. Попрощалась, вышла из кабинета и хотела по-английски, сделав ручкой всё ещё разговаривающей по телефону госпоже Шмелёвой, ретироваться, но та жестом попросила задержаться.       «Ну что ещё ей от меня надо?» — обречённо подумала Ольга, но покорно остановилась и минуты три слушала, как Кира пытается закончить разговор и при этом не обидеть собеседника.       Наконец она закончила и, обратив своё внимание на госпожу режиссёра, предложила:       — Давайте я вас подвезу? Мне по пути.       — Да как-то неудобно, — пробормотала Ольга, невольно вспомнив их утреннее чересчур близкое «общение», которое сейчас казалось чем-то далёким, нереальным, привидевшимся. — Я лучше на метро.       — Только не говорите, что любите метро.       — Не люблю.       — Тогда в чём проблема? — поинтересовалась Кира.       «Будто бы ты не знаешь, в чём», — раздражённо подумала Ольга, в мыслях переходя со своей героиней на «ты», а вслух вяло согласилась: — Ни в чём.       — Вот и хорошо, — улыбнулась Кира. — Сейчас я потороплю Наталью, и поедем.       — Хорошо, — ответила Ольга. — Я подожду внизу.       Спустилась и минут двадцать, всё больше и больше раздражаясь на чужое разгильдяйство и собственную бесхребетность, ждала этих двух барышень, которые, кажется, опять поругались. Во всяком случае, вид у обеих был не очень довольный.       — Залезай назад, — сказала Кира своей бывшей «жене», открывая правую дверь и откидывая переднее сиденье. — Ольга сядет вперёд.       — Почему я назад? — возмутилась Наталья. — Меня укачает, ты же знаешь.       — Потерпишь, — невозмутимо сообщила Кира. — Довезём Ольгу, потом пересядешь. А не хочешь — иди пешком до самого Пушкина.       — Я могу сесть назад, — подала голос Ольга, которой из-за месячных хотелось уже просто сесть хоть куда-нибудь. — Меня не укачивает.       — Нет, вы сядете вперёд, — с обманчивой мягкостью в голосе настояла Кира. — Так удобнее. Ну так что? — обратилась она к бывшей. — Ты едешь али как?       — Еду, — буркнула Наталья и полезла на заднее сиденье. — У тебя таблетки от укачивания есть? У меня закончились.       — Сейчас посмотрю. — Кира откинула спинку сиденья обратно, чуть отодвинула оное, чтобы оставалось больше места для ног, и жестом пригласила Ольгу садиться: — Прошу вас, госпожа режиссёр, карета подана.       — Спасибо, — гася в себе очередную волну раздражения, буркнула Ольга. На метро бы уже двадцать раз доехала, честное слово.       — Извините, что так долго, — усевшись за руль и надев смешные, какие-то подростковые очки, повинилась Кира.       — Ничего, — нашла в себе последние крохи великодушия госпожа режиссёр и, отыграв свою социальную роль, отвернулась к окну.       Устало прикрыла глаза и привычно подавила приступ голодной тошноты. Разговаривать не хотелось, а от утреннего хорошего настроения и от утреннего же возбуждения не осталось и следа. Телепортироваться бы домой, лечь на кровать и, отвернувшись от всего мира, как-нибудь дожить этот день.       Но нет, вместо этого придётся тащиться через полгорода по всем воскресным пробкам, поддерживать пустые разговоры с двумя малознакомыми женщинами, а также слушать их «дружеские» перепалки, которые, похоже, у них в порядке вещей. Ведут себя как сёстры-погодки, которые много лет, с самого раннего детства, жили в одной комнате, ходили в одну школу, делили на двоих конфеты и игрушки, обзывались, дрались и в конце концов так смертельно надоели друг другу, что при первой же возможности сбежали из дома — кто в институтскую общагу, а кто и замуж, — но, как водится, родственные связи пальцем не раздавишь, и приходится возвращаться в родное гнездо, отдавать долги родителям, общаться между собой. Ещё претензии друг другу можно предъявлять. Разной степени абсурдности. Ольга попыталась отключиться и не слушать, но получилось плохо — шоу, невольным свидетелем которого она стала в не самом подходящем для этого месте, продолжалось.       — Зачем ты купила двухдверку, да ещё с бежевым салоном? — ворчливо предъявила своей бывшей Наталья. — Это же непрактично.       — Тебя не спросила, — рассеянно парировала Кира, аккуратно выруливая с парковочного места в уличный поток.       — Да уж я бы тебе точно такого не посоветовала. Чья была идея? Леры этой твоей?       — Наташ, угомонись, — беззлобно попросила Кира. — И так башка трещит.       — Таблетку дать?       — Давай. Ольга, — обратилась Кира к сидящей рядом пассажирке, — там в дверце должна быть бутылка воды. Передайте, пожалуйста.       Ольга нашла бутылку и на автомате, как всегда делала для мужа, когда тот был за рулём, открыла бутылку и протянула её Кире. Подождала, пока та запьёт таблетку, закрутила крышку да так и осталась сидеть, сложив занятые руки на коленях и смотря прямо перед собой, от скуки оценивая дорожную обстановку.       Кира вела машину спокойно и уверенно — соблюдала правила, подстраивалась под скорость потока, уступала дуракам. Лишь иной раз, подъезжая к перекрёстку или трогаясь с него, тянула правую руку к рычагу коробки передач, из чего наблюдательная госпожа режиссёр сделала вывод, что госпожа Шмелёва не так давно пересела с механики на автомат.       Она невольно вспомнила стиль вождения супруга и невесело усмехнулась: Дима на дороге вёл себя как чудак на букву «м» — суетился, часто перестраивался, пытался влезть в каждую дырку, подрезал, сигналил, орал, что все кругом «дебилы, один он — д’Артаньян», и, как следствие, постоянно влипал в какие-то неприятные истории, в которых были виноваты все, кроме него.       По ассоциации вспомнилось и то дурацкое утверждение, что, мол, как мужчина ведёт себя на дороге, таков он и в сексе. На Диме оно работает: он барахло и там, и там. Интересно, а на женщин эта «примета» распространяется? Что ж… Если Кира в постели так же обстоятельна, нетороплива и внимательна, как на дороге, то Лере можно только позавидовать. Белой завистью. А если вспомнить то, что происходило в офисе всего каких-то пять часов назад, то и чёрной. Хотя, с другой стороны, если госпожа Шмелёва регулярно ходит налево, то чему тут, спрашивается, завидовать? Интересно, от Натальи тоже похаживала?.. Впрочем, не её это дело. Вот не её — и точка.       Ольга усилием воли отвлеклась от своих интересных мыслей и вновь прислушалась к разговору. Вникнув в суть, покосилась на Киру и едва заметно покачала головой: если бы ей на протяжении многих лет так методично ковыряли мозг ватной палочкой, то она не то что налево бы пошла — по воде бы в Канаду убежала.       — Знаешь, — громко, перекрывая шум мощного мотора, говорила Наталья, — эти сандалии пора бы выкинуть. Сколько лет ты в них ходишь? Семь? Восемь? Нет, постой, мы их тебе ещё в Тае покупали, и было это, если мне память не изменяет, в седьмом году. Десять лет, Кира. Десять!       — Они мне нравятся, удобные, — оправдывалась Кира. — И они ещё ничего — крепкие.       — Они страшные. Понимаешь, страшные! Штаны эти — тоже. Ты похожа на бомжа.       — Слушай, хватит, — не выдержав, попросила Кира. — Мы уже два года как расстались, а ты меня всё лечить пытаешься.       — Да нужна ты мне, — фыркнула Наталья. — Просто говорю тебе, что в этих штанах и в этих сандалиях стыдно в люди выходить. С тобой-то всё понятно, ты и мешок из-под картошки напялишь и не обломаешься, но Лера-то твоя куда смотрит? Ты же у нас нынче не нищая преподша, а художница с мировым, прости Господи, именем! Тачку вон крутую купила, а на одежду нормальную денег не хватило? Очки тоже какие-то дурацкие. Кирюша, тебе что, пятнадцать лет?       — Хватит, — коротко сказала Кира таким напряжённым голосом, что даже Ольга, которой ещё ни разу не доводилось испытывать на себе недовольство госпожи Шмелёвой, почувствовала: да, достаточно, а то ведь может и прилететь.       Наталья заткнулась, помолчала несколько минут, а потом как ни в чём не бывало начала рассказывать, как хорошо помогает Матвею какой-то тренажёр, который в Питере есть только в одном реабилитационном центре, и как она устала уже таскаться в этот центр из пригорода на социальных такси, в которых вечно всё сломано-переломано, и какая это проблема — загрузиться в них с коляской. И как нервничает от всего этого Матюша.       Кира слушала внимательно, потом спросила, сколько стоит тренажёр и можно ли разместить его в доме. От названной суммы Ольга лишь мысленно крякнула. Кира же осталась внешне невозмутимой.       — Пришли мне на почту счёт, — сказала она, — я оплачу.       — Хорошо, — кивнула Наталья, даже не подумав отблагодарить хотя бы словом. — И собрать его ещё надо, тоже денег стоит.       — А мужик твой на что? — нехорошо усмехнувшись, спросила Кира. — Пусть он и соберёт.       — У Славы и без того дел хватает. И потом, это же такая специфическая вещь.       — Ладно, — вздохнула Кира. — Закажи с доставкой и сборкой. Я оплачу.       — Вот только не надо одолжение делать, — оставила за собой последнее слово Наталья.       «Интересное кино, — вновь поддавшись греху пустого любопытства, подумала Ольга. — Сын не твой, и видеться я тебе с ним не дам, но тренажёр за бешеные бабки купи. И доставку со сборкой оплати. Почему люди такие простые? И почему фигню творят они, а совестно мне? Впрочем, не моё это дело, откуда я знаю, что у них там происходило все эти годы. Может, Наталья работала как проклятая, пока Кира сидела на полставки в своей академии и искала себя в искусстве? Может, и так… А мальчик-то, выходит, инвалид-колясочник. Интересно, сколько ему лет? И как он вообще у них получился? От друга? От донора? Или вообще от прошлых отношений? Мужик вон ещё какой-то нарисовался. Весело живут люди, «Санта-Барбара» просто…»       Ольга, вспомнив бесконечную мелодраму, которую в её детстве смотрели и обсуждали все взрослые, хмыкнула и вновь качнулась на эмоциональных качелях — на сей раз от чёрного глухого раздражения к тому нездоровому единорожно-радостному возбуждению, в котором провела всё утро. Не к добру это, ох, не к добру. День-то ещё не закончился.       И точно. До дома госпожу режиссёра довезли без приключений, и она, вежливо попрощавшись, вышла из машины и даже успела сделать пару шагов к собственному подъезду, как вдруг рядом нарисовалась Кира и небрежно предложила:       — Хотите, вечером сходим куда-нибудь?       — Куда? — не слишком удивившись подобному повороту сюжета, спросила Ольга.       — Куда-нибудь. В какое-нибудь не слишком пафосное место, где есть живая музыка… например, — сказала Кира и нервно, видимо, пытаясь нащупать фантомную пачку сигарет, провела рукой по карману штанов. — Сто лет никуда не выбиралась.       «А как же Валерия?» — хотела спросить Ольга, но вовремя прикусила язык: так-то про Диму тут тоже никто не спрашивает. Да и ладно.       — А давайте, — неожиданно даже для самой себя согласилась она. — Форма одежды парадная?       Кира с сомнением взглянула на свои штаны и сандалии, театрально развела руками и сказала:       — Вот как-то так… В приличный ресторан меня точно не пустят.       — Не очень-то и хотелось, — улыбнулась госпожа режиссёр.       — Тогда я знаю, куда пойдём, — просияла в ответ Кира. — Вам понравится, обещаю.       — Ко скольки быть готовой?       — Наверное, часам к восьми. Это ведь не слишком поздно?       — Не слишком.       — Я напишу за час. Успеете собраться?       — Вполне.       — Ура.       — Тогда до вечера? — сказала Ольга, протягивая руку.       — До вечера. — Кира бережно пожала её пальцы и задержала их в своей ладони явно дольше, чем требуется.