И не кончается объятье

      Распрощавшись с Кирой, Ольга зашла в подъезд и поднялась на свой этаж. Вела себя при этом как не совсем адекватная Белоснежка, волей судеб заброшенная на лестницу типовой питерской хрущёвки и от культурного шока малость утратившая связь с реальностью: мечтательно улыбалась, мурлыкала под нос какую-то незамысловатую мелодию и чуть ли не скакала через две ступеньки, аки молодая козочка. Не то чтоб на неё так подействовало приглашение на «свидание» от женщины (а по здравом размышлении это было именно оно) — нет, вовсе нет, — просто действительно хотелось наконец покончить со своим добровольным затворничеством, красиво одеться, ярко накраситься и выйти, так сказать, в свет. Провести вечер не в четырёх осточертевших стенах тёткиной халупы, а в каком-нибудь необычном месте, где есть живая музыка… например. И не рядом с опостылевшим мужем, которому нет дела ни до чего, кроме телека и «Плейстейшен», а в компании человека, который её внимательно слушает и, что самое главное, слышит. Ну, а то, что вечер, возможно, закончится каким-нибудь интересным продолжением у очередного условного подоконника — так что с того?.. В конце концов, никакого особого криминала в этих детсадовских обжиманиях нет, а она так остро, так отчаянно нуждается в ласке, что готова принять её от кого угодно — хоть от мужчины, хоть от женщины, хоть от гуманоида с планеты Тральфамадор. Не для того, чтобы удовлетворить похоть или какие-то иные низменные желания, а для того, чтобы, трепеща от нежного прикосновения и ощущая ответную дрожь чужого тела, почувствовать себя красивой, привлекательной, желанной. Почувствовать себя живой. Вырваться, наконец, из этого душного морока равнодушия ко всему и вся и ради этого позволить себе чуть больше, чем следовало бы. До постели-то дело в любом случае не дойдёт, но вот узнать, на что ещё способны настойчивые руки госпожи Шмелёвой — почему бы и нет?.. Ведь это даже не измена. Изменяют любимому. Изменяют с мужчиной. Изменяют, в конце концов, тогда, когда другой человек становится ближе и дороже, чем тот, которому однажды обязались хранить верность.       Кира же Ольге безразлична — от слова «совсем». Да, симпатичная. Да, интересная. Да, временами забавная. Но при этом абсолютно и безоговорочно чужая. Да и слава Богу. Не хватало ещё влюбиться в женщину, и тем самым поставить окончательный крест на собственной гетеросексуальности, от которой и так, если честно, остались одни ошмётки.       Об этом следовало бы подумать чуть подробнее, но Ольга не хотела. Ведь стоит только начать, и сразу станет понятно, что всё происходящее с ней в последние дни — это какой-то иррациональный кафкианский бред, а сама она, подобно Грегору Замзе, превратилась если не в членистоногое чешуйчатое насекомое, то в какое-то не менее мерзкое существо, которому плевать не только на чувства и переживания других людей, но и на свои собственные тоже. И это так страшно, так гадко, так не по-человечески, что сама мысль отождествить себя с чем-то подобным невыносима и потому даже не допущена в сознание. А что уж там происходит в подсознании — дело десятое, особенно сейчас, когда главная задача психики — не сойти с ума в заданных условиях на заданном отрезке времени. Когда-нибудь оно, безусловно, аукнется и сделает жизнь ещё более невыносимой, но не сейчас, не сейчас. Сейчас она этого просто не вывезет…       Ольга открыла дверь своим ключом, зашла в маленький — не развернуться — коридор и сразу же наткнулась взглядом на летние туфли мужа, которые он всё-таки соизволил достать с антресолей. Поискала глазами его рюкзак, нашла и разочарованно, чувствуя, как из радостно-придурковатой Белоснежки превращается в её угрюмую злыдню-мачеху, вздохнула. Значит, дома. Значит, придётся выслушивать всякую чушь. И реагировать на эту чушь тоже придётся. Господи, как же она устала…       Она хотела было тихонько взять из спальни домашнюю одежду и, не привлекая внимания, проскользнуть в ванную, чтобы запереться там на неопределённо долгое время, но не успела сделать даже шага в нужном направлении. Дима выглянул из смежной (условно Иванкиной) комнаты в коридор и, окинув супругу недобрым взглядом, сказал:       — А, явилась не запылилась.       — Прости? — удивилась Ольга, которую так дома ещё никто и никогда не встречал.       — Пришла жена наконец, говорю, — странно усмехнувшись, откликнулся её благоверный. — Может, покормит.       — А у тебя что, лапки? — холодно поинтересовалась Ольга. — Сам себя покормить не в состоянии?       — Чем, интересно? — фыркнул Дима. — Опять пельмени магазинные жрать?       — И пожрёшь, — разозлилась Ольга. — А не нравится — сам себе готовь. И первое, и второе, и компот.       — Ты не охренела ли? — возмутился муж. — Я и так на себе всё тяну. Работаю как проклятый с утра до ночи, а ты, блядь, дома сидишь целыми днями — сценарий типа пишешь. Трудно, блядь, настряпать? Трудно?       — Трудно, — буркнула Ольга, которую от этой немотивированной агрессии вкупе с жутким деревенским «настряпать» начало немного потряхивать. Глубоко вдохнув, она досчитала до десяти, выдохнула и попыталась вернуть разговор в конструктивное русло: — Ты же в гараж собирался. Я потому и не торопилась.       — Не торопилась она… — мрачно пробормотал Дима. — Был я уже там, в гараже этом…       — И что с машиной? — без всякого интереса спросила Ольга, снимая наконец босоножки и проходя на кухню.       — Ничего хорошего, — ответил последовавший за ней муж. — Подшипник справа в труху, и в переднем амортизаторе трещина. Оставил тачку, приехал на метро. Сижу теперь, блядь, и думаю, где денег взять ещё и на это.       — Понятно.       — Что тебе понятно? — вновь с какой-то непонятной агрессией спросил Дима.       — Что мы пока без машины, — достав из морозилки кусок мороженого мяса, спокойно ответила Ольга. Засунула оный в микроволновку, задала программу разморозки и вновь повернулась к супругу, который так и маячил в дверях, словно не зная, куда пристроить своё по-тюленьи плотное неуклюжее тело. Она внимательно присмотрелась к этой неестественной неуклюжести, сложила в уме обычно несвойственную супругу злость с несвойственной же матерщиной, и, сделав из всего этого несложные выводы, спросила: — Ты выпил?       — Ну, выпил… — неохотно признался муж. — Немного. Мужики предложили.       — Понятно.       — Да что тебе всегда всё понятно? — опять на ровном месте завёлся Дима. — Понятливая, блядь, моя.       — Всё понятно, — холодно ответила Ольга. — Иди проспись, раз говно лезет.       — Это из меня говно лезет?       — Из меня, что ли? — всплеснула руками Ольга.       — Стер-р-рва, — забуксовав на трудной букве, выдохнул немного картавый Дима.       — Ур-р-род, — холодно передразнила Ольга, что, конечно же, не делало ей чести. Разве он виноват в этом своём маленьком дефекте, который раньше казался ей милым и трогательным, а теперь вызывал лишь привычное глухое раздражение? А в том, что она любила и отдавала больше, чем имела, — виноват? Или в том, что в один из ничем не примечательных четвергов она разлюбила и сама не заметила как — виноват? А если нет, то кто, кто виноват?.. Кто-то ведь должен взять на себя ответственность за всю эту мерзость и гнусность, до которой они довели свой некогда крепкий и счастливый брак. И даже трёх попыток не нужно, чтобы угадать, кто это будет. Разумеется, она. Потому что первая заговорит о разводе. Потому что однажды дойдёт-таки до районного суда и напишет заявление. Потому что на вопросы судьи о возможности примирения будет угрюмо молчать, тем самым давая понять, что не изменит решения ни через месяц, ни через год. А все родные и близкие, как водится, встанут на сторону Димы, который в их глазах весь такой правильный, такой положительный, такой примерный, такой из себя семьянин, что впору нимб к затылку приколачивать. Трёхсотмиллиметровыми строительными гвоздями. Можно даже насквозь.       Потом пожалуется матери, что это любезная жёнушка в нём сквозную дырку просверлила, и жизни вообще не давала, пельменями магазинными кормила, в сексе ему, зайке такому, отказывала, — а та, радостная, разнесёт эти безумные, приукрашенные нелепыми подробностями сплетни по городам и весям, как оно уже неоднократно бывало. Да-да, дорогие родственники, невестка-то у нас фря распоследняя, сама не знала, чего хотела, всю кровушку из сынулечки выпила, а под конец и вовсе взбесилась. А знаете почему? Потому что у всех бед одно начало — сидела женщина, скучала. И так особо на работе не напрягалась — сценарии всё какие-то писала, на съёмках рукой водила, на монтажах жопу отсиживала, — а потом и вовсе сыночке на шею взгромоздилась, ножки свесила, знай, понукает… Про то, как сыночка, уже обременённый супругой, дочерью и кредитом на свою нежно любимую «бэху», однажды почти год куковал без работы, перебиваясь редкой случайной халтурой, никто, разумеется, не вспомнит. Потому что оправданий у предательницы, посмевшей без веской причины подать на развод, нет и не будет. Ведь каких-то явных недостатков у мужа не наблюдается: не пьёт, не бьёт, не гуляет, деньги зарабатывает, — а то, что никогда не поддержит, не выслушает, слова ласкового не скажет и в постели не удовлетворит, — так что с того? Старшему поколению этих претензий не понять. Даже Олина мама, которая была так полно, так бесстыдно счастлива в браке с её рано ушедшим отцом, не поймёт. Скажет: не придумывай. Скажет: терпи. Скажет: пожалей ребёнка. А она и так из последних сил не придумывает, терпит и жалеет, — вот только с каждым днём этого добровольного самоистязания становится всё хуже и хуже. И никто, никто не поможет, и быть ей во всём всегда виноватой…       «Да и плевать», — закончив сеанс самобичевания, мрачно подумала она и, отодвинув с прохода мебель в виде что-то там бурчащего мужа, ушла в спальню. Переоделась в домашнее, выпила ещё одну таблетку болеутоляющего и ненадолго прилегла, пережидая приступ тянущей боли. Делать не хотелось ни-че-го. Ни готовить, ни работать, ни спать, ни есть, ни тем более идти куда бы то ни было с малознакомой женщиной, которая играется с ней, как ленивая кошка с раненой птичкой, и, наверное, от души забавляется, глядя на то, как она, таская за собой подбитое крыло супружества, мечется от одной крайности в другую, не зная, чего хочет на самом деле — то ли удавиться, то ли чаю выпить. Не ходить, что ли?..       Ольга потянулась было за телефоном, чтобы написать госпоже Шмелёвой сообщение и, сославшись на внезапно появившиеся дела, отказаться от приглашения сходить куда-нибудь, где «есть живая музыка, например», но, прислушавшись к шуму на кухне, передумала.       На кухне муж гремел посудой — тонко, звонко, не совсем привычно. Так звучит не тарелка, в которую накладывают еду, и не чашка, в которую наливают чай. Так звучит стакан, о который ударяют горлышком бутылки. Значит, после гаража её благоверный зашёл в магазин и принёс оттуда продолжение банкета: не водку, конечно, а что-нибудь лёгкое, сладкое, почти женское — вишнёвое пиво, игристое вино или сливочный ликёр, — но есть, как говорится, нюанс. Даже с этих слабоалкогольных напитков он пьянеет на «раз-два», а на счёт «три» становится злым и агрессивным, придирается ко всем подряд, на рожон лезет, гадости говорит. В общем, ищет приключений на пятую точку и, как ни странно, находит. Отец Олег потому и запретил ему пить даже по светлым праздникам, что меры не знает. И ведь держался, лет семь держался, в рот не брал, теперь вот, стало быть, расчехлился. Хорошо хоть, в запои не уходит, и назавтра, страдая жестоким похмельем, будет сожалеть о нынешних возлияниях, просить прощения за содеянное и сказанное в нетрезвом виде и обещать, что больше никогда и ни за что.       Ольга тяжело вздохнула и, перевернувшись на другой бок, прикрыла глаза — по-хорошему, конечно, нужно пойти на кухню, уговорить больше не пить, убрать подальше спиртное, сделать крепкий чай, напоить, накормить, уложить в постельку, как маленького, — но у неё, как обычно, не было ни сил, ни желания. Пусть догоняется, а потом бесится в алкогольном дурмане — ей плевать. Так же, как ему плевать на её мольбы о помощи, на её слёзы, на подавленное состояние, которое, похоже, уже давно переросло в самую настоящую болезнь. Ей бы полечиться у специалиста, попить горстями антидепрессантов и транквилизаторов, но нет — вместо этого она должна пасти взрослого дееспособного мужчину, который не в состоянии пережить свою мужскую несостоятельность, и потому топит оную в отрыжке зелёного змия. А ей, измученной женщине, у которой нет сил даже на элементарное взаимодействие с миром, следует всё бросить, обо всём забыть и, следуя заветам патриархального общества, эти самые комплексы оберегать, холить и лелеять — пусть колосятся. Щадить мужское самолюбие — так это, кажется, называется на языке нецивилизованного мира. А ради чего, спрашивается? Ради дочери, которая отца воспринимает исключительно как воспитательную функцию — нудную, но, увы, неизбежную? Или ради того, чтобы не прослыть среди родственников и немногочисленных друзей последней дрянью, разрушившей такую идеальную с виду семью?       Ольга, следуя своим мыслям и ассоциациям, вдруг вспомнила позднесоветский фильм «Экипаж», по которому в институте вся её группа писала какую-то небольшую работу для обычного проходного вебинара, коих в учебном процессе — вагон и маленькая тележка. По прошествии стольких лет в памяти не осталось мелких деталей, но она точно помнила, что в той работе анализировала несчастливую семейную жизнь лётчика Ненарокова, и с высоты юношеского максимализма, укутавшись в чистоту ещё не запятнанных белых одежд, хорошенько прошлась по его ненормальной жёнушке — стерве и истеричке, которой всё не так и всё не этак. В фильме подобное поведение объяснялось просто: не любила. А глупой и наивной Оленьке, которая в свои восемнадцать голого мужчину видела только на фотографиях и совершенно точно знала, что семейное счастье не в этих ваших «сиськах-письках», даже в голову не пришло, что подцензурные авторы вложили в эту ёмкую формулу не только духовную сторону отношений, но и всё то, о чём не принято говорить вслух. Зато сейчас, прожив в браке почти шестнадцать лет, нахлебавшись полной ложкой и взаимного непонимания, и холодной отчуждённости, и «постельных» драм, Ольга в полной мере осознала, отчего так страдала и так бесилась жена идеального героя, который, наверное, и в постели был таким же тюфяком, как и по жизни. Трахал бы свою благоверную как в последний раз — глядишь, и «полюбила» бы. Ну или, по крайней мере, не выносила бы мозг с такой страшной силой, что мало не казалось никому: ни мужу, ни ребёнку, ни ей самой. Слава Богу, хватило то ли ума, то ли совести разрушить эту гнилую ячейку общества, и тем самым спасти психику и себе, и сыну. В конце концов она там даже обрела своё нехитрое женское счастье с подходящим её темпераменту мужиком, но это, как водится, совсем другая история.       Хотя, отчего ж другая?.. Ольга попыталась представить, как потом, много позже болезненного развода, она ляжет в постель с другим мужчиной — не мужем и не отцом её ребёнка, — и её замутило, как от сильной качки. Впрочем, от мысли заняться сексом с родным мужем мутило не меньше. И как оно только в ней уживается — это острое, неуёмное желание близости и столь сильное отвращение ко всему мужскому племени? Загадка просто…       Ольга, услышав сигнал микроволновки, возвещающий о том, что мясо разморожено, нехотя встала с кровати и поплелась на кухню. Старательно игнорируя мужа, который под какое-то тупое видео с ютуба, дегустировал сладенькое шампанское, разделала мясо и почистила овощи. Потушила одно с другим, отварила картошку. Кушайте, как говорится, не обляпайтесь.       Отдав долги семейному очагу, ушла в душ и долго стояла под горячими струями воды, пытаясь расслабиться и решить, стоит ли всё-таки уходить вечером из дома. С одной стороны, оставлять мужа наедине с алкоголем — не самая лучшая идея, с другой — понятно, что ничем хорошим эти возлияния не закончатся: сейчас Дима доберёт количеством нужный градус и начнёт докапываться до каждой мелочи, и после очередной безобразной ссоры она всё равно сбежит из дома, чтобы неприкаянно бродить по району от кофейни к кофейне в ожидании, пока муж заснёт и положит тем самым конец своему алкогольному приключению. Уж лучше сразу уйти и провести этот вечер в приятном месте в компании интересного человека, а домой вернуться как можно позже.       Она вышла из душа, тщательно вытерлась, проделала все необходимые гигиенические процедуры и пошла собираться. Долго стояла перед шкафом, не зная, что надеть. Потом, немного поколебавшись, сняла с вешалки летнее платье, которое после спонтанной покупки (по Аськиному наущению) надевала всего однажды — не потому, что оно плохо сидело или было неудобно в носке — нет, совсем наоборот. И сидело отлично, и движений не стесняло, и голубая ткань выгодно оттеняла цвет глаз, вот только фасон его Ольга даже для самой себя определяла как «немного проститутошный» — что уж говорить о мнении мужа, который считал, что приличная, а тем более верующая женщина в обязательном порядке должна прикрывать руки до локтей и ноги до щиколоток, являя тем самым миру своё благонравие. Как это самое благонравие коррелируется с длиной юбки, Ольга не очень понимала, но никогда не спорила по той простой причине, что сама не любила оголяться на публике, стесняясь не столько каких-то недостатков, сколько того мужского внимания, которое неизменно привлекает частично обнажённое женское тело. Вот жажда подобного интереса совершенно точно не имеет с добродетельностью ничего общего. Да и ладно, да и плевать.       Она быстро переоделась в «проститутошное» платье и долго рассматривала в зеркале своё отражение, пытаясь, во-первых, беспристрастно оценить степень «неприличности», а во-вторых, представить реакцию Киры на эту самую степень. Представила, вздохнула, покачала головой: с таким же успехом можно пойти на встречу голой, ибо скроенное по шлюшачьим лекалам платье определённо прикрывало от жадных глаз меньше, чем следовало. И если с обнажёнными плечами и руками Ольга ещё как-то могла примирить свою совесть, то глубокий вырез сзади, демонстрирующий всем желающим голую спину чуть ли не до пятой точки, смущал её до нервной усмешки, которая в атмосфере флирта и заинтересованности может быть неверно истолкована.       Нет, решила она, не нужно. Зачем создавать самой себе лишние сложности и весь вечер чувствовать себя не в своей тарелке? Поводов для этого и без того хватает. К тому же первый день месячных тоже диктует свои условия: лучше надеть тёмную юбку и не бегать каждые полчаса в уборную, проверяя гардероб на наличие неприятных неожиданностей.       Она сняла платье и повесила его обратно в шкаф. Погладила одну из повседневных юбок, выбрала белую майку с глубоким вырезом, переоделась и долго колдовала над нанесением макияжа, пытаясь скрыть от собственных глаз многочисленные мелкие морщинки, которые при каждом взгляде в зеркало напоминали о прожитом, хоть она их об этом и не просила. Паскудство с их стороны, конечно.       Ольга закончила с макияжем, пополнила стратегические запасы гигиенических средств и болеутоляющих таблеток в сумке и, выйдя в коридор, принялась искать в обувнице парадно-выходные босоножки, которые по причине высокого каблука обувала лишь по большим праздникам. Не то чтобы сегодня был какой-то особый повод, но ей почему-то хотелось прибавить себе роста и не смотреть на Киру снизу вверх, как это обычно бывало. Эта женщина и так слишком много о себе воображает и слишком много себе позволяет, а в мире, по мнению госпожи режиссёра, должен быть какой-никакой баланс, и потому ей позарез нужны эти проклятые босоножки на семисантиметровой шпильке, которые, разумеется, лежат где угодно — только не на своём месте.       Ольга раздражённо захлопнула обувницу и принялась рыться на полках небольшой ниши, которая заменяла им встроенный шкаф. На производимый шум из кухни выглянул муж. Дождался перерыва в бурной розыскной деятельности и агрессивно спросил:       — Куда это ты намылилась? Ещё и вырядилась, как шлюха.       — Гулять, — ответила Ольга, пропустив оскорбление мимо ушей. — С подругой.       — С какой ещё подругой? — пренебрежительно фыркнул муж. — У тебя здесь нет никого. Сидишь дома — плесенью покрываешься. На работу, блядь, не выгнать.       — У-у-у, — издевательски протянула Ольга, даже немного обрадовавшись тому, что можно выплеснуть в маленькой ссоре накопленное за день раздражение. — Вот оно что. Замучился жену содержать? Бедненький…       — Да уж, не богатенький! — зло отозвался Дима. — Задолбался, блядь, вконец. А тебе хоть бы хны. Живёшь в своё удовольствие, крепко спишь и сладко жрёшь за мой счёт.       — За твой счёт? — нехорошо сощурившись, переспросила Ольга и попрекнула тем, чем никогда не попрекала: — Тебе, зайчик ты мой ненаглядный, может, напомнить, как ты сам год дома сидел? Как тебя, такого замечательного, брать никуда не хотели? И кто тебя тогда содержал и твой кредит за машину платил? Напомнить? Нет?       — Заткнись, — угрюмо сказал Дима.       — Сам заткнись, — парировала Ольга и хотела уйти в комнату, чтобы продолжить поиски, но супруг, уже, видимо, набравший необходимый для скандала градус, преградил ей путь.       — Дома сиди, — хмуро сказал он. — В квартире приберись, пол помой. А то, блядь, срач неимоверный, а ты лежишь целыми днями на диване, тупые сериалы смотришь. Полгода уже, блядь, лежишь! Ребёнок сам себе предоставлен, какой пример ты ей подаёшь?       — А ты? Ты сам какой пример подаёшь? — окончательно разозлилась Ольга. — Ну? Какой? Живём как соседи — не обнимешь, не поцелуешь. Когда у нас нормальный секс был в последний раз, ты помнишь? Помнишь?       — Да ты же сама мне не даёшь! — возмущённо взревел Дима. — То голова у тебя болит, то жопа. Нет? Скажешь, нет?       — Да! — с пол-оборота завелась Ольга. — Да, я не хочу с тобой спать. Не хочу, понял? Потому что это не секс, понял? Это какая-то… какая-то дрочка в одни ворота, ты понял? Танцы с бубном и цыганами вокруг твоего драгоценного вялого члена! Не стоит?!. — истерически, чувствуя, что теряет берега, выкрикнула она. — Будь мужиком и купи виагру, в конце-то концов! Импотент хренов!       — Ах ты, сука! Заткнись, тварь! — Дима схватил жену за плечи и принялся трясти её, словно тряпичную куклу. — Заткнись! Я не импотент, поняла? Поняла, сука ты фригидная?! Ты сама виновата в этом, ясно тебе, гадина?       Ольга расхохоталась. Это она-то, она фригидная? Кончает как кошка — стоит только приласкать. А уж в последнее время — и подавно. И потому это нелепое обвинение смешно, и она всё смеётся и смеётся, никак не может остановиться, а Дима, вцепившись ей в плечи, причиняя боль, ярится от этой откровенной издёвки, трясётся как одержимый, не может совладать с чёрной, нетрезвой яростью. Она заглянула в его невидящие рыбьи глаза и, увидев в них эту страшную слепую ярость, всерьёз испугалась, захлебнулась неестественным смехом, попыталась вырваться, но куда там — муж держал крепко. Она дёрнулась сильнее, высвободила одну руку и принялась несильно, по-женски, колотить его по плечам и рукам.       Дима, видимо, почувствовав слабую боль, немного попришёл в себя, вздрогнул, разжал хватку, а потом и вовсе со всей дури оттолкнул от себя жертву, и она, стремясь сохранить равновесие, чиркнула плечом по стене коридора, навалилась всем весом на маленький, торчащий из стены гвоздик, пропорола плоть до крови. На этом самом гвоздике в тёткином жилище много лет висел перекидной календарь с котятками, и этот самый гвоздик она полгода просила вытащить или загнуть — не ровён час кто-нибудь порежется. И вот, пожалуйста, результат. Цыкнув от боли, она зажала пальцами довольно глубокую рану на плече и с вызовом взглянула на мужа: доволен?       Дима глянул исподлобья, буркнул «извини» и ушёл на кухню, предоставив жене самой заниматься своими боевыми ранениями. Урод.       Она ушла в ванную и долго пыталась остановить кровь, которая всё лилась и лилась из глубокой раны, на месте которой наверняка останется некрасивый белый шрам. Извела половину пузырька перекиси водорода и почти целую упаковку ватных дисков, а потом, убедившись, что порванные сосудики закрылись и больше не кровоточат, щедро полила порез йодом. Вернулась в коридор и, достав из ящика с инструментами плоскозубцы, выдернула этот долбаный гвоздь. Мимолётно подивилась своему олимпийскому спокойствию, своему равнодушию, своей немоте. Взглянула в зеркало. Сняла испачканную кровью майку и следом за ней юбку, достала из шкафа «проститутошное» платье, поискала в ящике с бельём бюстгальтер с прозрачными лямками, не нашла, равнодушно махнула рукой — и так сойдёт. Случайно наткнулась на потерянные босоножки, выставила их в прихожую. Не спеша поправила макияж. Накинула на голые плечи широкий шёлковый палантин. Обулась. Захлопнула дверь с другой стороны.       На улице начала трястись как осиновый лист и долго сидела на лавочке у подъезда, пытаясь успокоить нервы. В конце концов стрельнула у прохожего сигарету и, отравившись горьким дымом, немного пришла в себя. Такого в её семейной жизни ещё не случалось, но, как говорится, всё однажды бывает в первый раз. И в последний.       Она стрельнула ещё одну сигарету, прикурила, достала телефон. Зашла в приложение с госуслугами и долго тыкалась в разные места, пытаясь заполнить заявление на развод. Утомилась, смахнула окно с зависшей программой и полчаса, оставшиеся до встречи с госпожой Шмелёвой, бездумно листала ленту соцсетей. Идти никуда не хотелось. Возвращаться домой — тоже. А из двух зол, как известно, выбирают меньшее.       Меньшее зло в лице Киры Андреевны Шмелёвой прикатило на своей новенькой пижонской машине, вышло из салона, поздоровалось, приветливо улыбнулось и даже любезно открыло дверцу, жестом приглашая садиться в поданную карету. Ольга поднялась с облюбованной лавочки, кивнула и даже заставила себя улыбнуться в ответ. Улыбка, впрочем, вышла откровенно людоедской, и Кира, усевшись за руль, неуверенно спросила:       — Всё в порядке?       — Да, всё отлично, — с наигранной бодростью ответила Ольга.       — Точно? — с сомнением переспросила Кира. — Вид у вас какой-то… взъерошенный.       — Всё нормально, — нервно сказала Ольга, которой не хотелось обсуждать свои семейные драмы, а хотелось уже оказаться где-нибудь подальше от дома, чтобы, сменив обстановку, отвлечься от той кафкианской дичи, в которую так стремительно скатился её брак. — Давайте уже поедем, — попросила она и, сделав над собой усилие, опять улыбнулась — на сей раз вполне мило. — Вы же вроде обещали отвезти меня в какое-то интересное место.       — Обязательно, — тронув машину с места, кивнула Кира. — Но вы тоже должны пообещать мне одну вещь.       — Какую?       — Если вам там понравится, то мы останемся поужинать. Идёт?       — Почему бы и нет? — пожала плечами Ольга. — До пятницы я совершенно свободна.       — Уверены?       — Да, — твёрдо сказала Ольга. — А вы?       — Что — я?       — Вы свободны? — едва заметно усмехнувшись, спросила Ольга.       — Для вас — всегда, — безмятежно откликнулась госпожа Шмелёва, и госпоже режиссёру вдруг захотелось запустить в неё чем-нибудь тяжёлым. Нашлась тут тоже, коварная соблазнительница юных и совсем не юных дев. Видно, никто никогда не обламывал — иначе откуда, спрашивается, такая наглость?       — Зачем вы на меня так странно смотрите? — неубедительно изобразив испуг, спросила Кира. — Как будто укусить хотите.       — Вот ещё, — фыркнула Ольга, невольно поддаваясь на провокацию и включаясь в увлекательную игру, которая помогала отвлечься от тяжёлых дум, да и скоротать время в вечерней воскресной пробке — тоже. — Вы же потом меня засудите.       — А может, мне понравится, — сверкнув глазами, предположила госпожа Шмелёва.       — Знаете, мне что-то не хочется проверять.       — Жаль, — вздохнула Кира. — Я, может, ночей не сплю, мечтаю быть покусанной… вами.       — Ну-ну, — не зная, что сказать и как реагировать, хмыкнула Ольга, — мечтайте дальше.       — Кроме шуток, — Кира отвлеклась на перестроение в другой ряд, а потом продолжила: — Знаете, как называется непреодолимое желание покусать симпатичного вам человека?       — Как?       — Гиджил.       — «Гиджил»? — переспросила плохо воспринимающая новую информацию на слух Ольга.       — Да, гиджил.       — Какая прелесть.       — Вы полагаете?       — Нет, — покачала головой Ольга. — Думаю, это что-то нездоровое, гены каннибализма, что ли… Мне вот никогда не хотелось никого покусать.       — Какие ваши годы.       — Увы, те самые, когда людей хочется кусать не от большой любви, а вовсе даже наоборот.       — Вы серьёзно?       — Да.       — Почему так?       — Откуда я знаю, почему, — устало сказала Ольга. — Просто всё и все откровенно достали. Вот правда.       — Быть может, стоит рассказать об этом специалисту? — аккуратно спросила Кира, и в голосе её послышалось такая искренняя тревога, что госпожа режиссёр мысленно поаплодировала актёрским способностям госпожи Шмелёвой. Какие таланты пропадают, право слово.       — Какому специалисту? — спросила она.       — Психологу, например? — неуверенно предположила Кира. — Или даже психотерапевту. Нельзя же так жить, когда всё и все достали.       — Как видите, живу, — равнодушно сказала Ольга и, стремясь сменить тему, поинтересовалась: — Далеко нам ещё?       — Минут десять, — после небольшой паузы отозвалась госпожа Шмелёва, которой, похоже, страсть как хотелось причинить госпоже режиссёру добро. — Сейчас свернём на Мойку, и станет посвободнее, я надеюсь.       — Не расскажете, куда мы едем?       — Нет, — покачала головой Кира. — Это сюрприз.       — А если мне не понравится?       — Значит, пойдём искать такое место, где вам понравится.       — Не боитесь, что не найдём?       — Вы такая привереда?       — Ага, — невесело усмехнулась Ольга. — Сегодня что-то особенно хочется покапризничать.       — Думаю, в Питере найдётся немало интересных мест, и в конце концов мы удовлетворим ваши капризы, — улыбнулась Кира. — Дело чести, знаете ли.       — Ну-ну, — пробормотала госпожа режиссёр. — Дерзайте.       — Вы обещали мне ужин, помните?       — А вы обещали мне интересное место. И где оно?       — Имейте терпение, Ольга Сергеевна, — с улыбкой попросила Кира. — Мы почти приехали.       Впрочем, миновав пробку, доехали действительно быстро. Не прошло и десяти минут, как Кира свернула в какой-то небольшой тупичок, тесно заставленный грязно-жёлтыми домами старого фонда, припарковала свою крутую тачку в опасной близости от разваливающегося на глазах фасада и пригласила госпожу режиссёра полюбоваться окрестностями вне салона.       — Достоевщина какая-то, — сказала Ольга, выходя из машины и оглядываясь вокруг. — Того и гляди, топором по голове тюкнут.       — О-о-о, — мечтательно протянула Кира, — это вы ещё в Купчино не были.       — И слава Богу, — сердито пробормотала Ольга, старательно обходя какую-то подозрительную лужу. — Что я там забыла?       — Например, ответ на вопрос, чем трансцендентное отличается от трансцендентального, — хмыкнула госпожа Шмелёва, заманивая госпожу режиссёра к слабоосвещённому подъезду одного из домов.       — Да я смотрю, одними филологинями ваш имманентный опыт не ограничился, — хмыкнула в ответ Ольга. — Философини там тоже изрядно потоптались.       — Ну, было по молодости, было, — покладисто согласилась Кира. — Чего вы придираетесь?       — Я? Придираюсь? — фальшиво изумилась госпожа режиссёр, старательно балансируя на своих семисантиметровых шпильках на неровном асфальте. — Вам показалось.       — Дайте-ка мне руку, — вдруг сказала Кира, подходя совсем близко. — Тут темновато, и местами выщебленные ступеньки, а вы на каблуках. Ну же, давайте, я не кусаюсь.       — Кто вас знает, — с сомнением сказала Ольга, разглядывая непрезентабельный вход в тёмный подъезд. — Вдруг у вас тут тайная сходка этих… Как их… Гиджил-любителей… Меня на всех не хватит.       — А я вас никому и не отдам, — улыбнулась госпожа Шмелёва и крепко взяла госпожу режиссёра за руку. — Пойдёмте. Нам ещё предстоит взобраться на шестой этаж.       — Вы шутите? — хотела было возмутиться Ольга, но Кира, преодолев слабое сопротивление и не слушая возражений, потащила её прямо в душную вонь чёрного входа, по дурно освещённой обшарпанной лестнице которого они и начали своё долгое восхождение к неизвестной цели. Настолько долгое, что Ольга даже начала всерьёз беспокоиться. Куда её ведут? Зачем? Для чего? Сейчас затащат на какой-нибудь заброшенный чердак, изнасилуют, убьют и продадут на органы. Или сначала продадут на органы, а потом убьют и изнасилуют. Не важно. Важно то, что завели её в какое-то странное место: дом как будто нежилой, двери на лестничных клетках заколочены, стены разрисованы граффити, то здесь, то там встречаются странные дендрально-фекальные инсталляции, символизирующие то ли бренность окружающего мира, то ли явное отсутствие денег у того, кто всё это затеял. А ещё на каждом этаже отчётливо и сладко пахнет марихуаной — уж этот запах студенческой литературной общаги, где не кумарил только ленивый, она ни с чем не перепутает. Да уж, выбрала госпожа Шмелёва местечко, ничего не скажешь. Может, послать её подальше и делать ноги, пока не поздно?.. А то вдруг у человека обострение? Неловко получится.       Пока госпожа режиссёр размышляла о скрытой шизофрении, которая, говорят, встречается у гениальных творцов не так уж и редко, а также мысленно искала пути безопасного отхода, они преодолели наконец последний пролёт и оказались в ярко-освещённом, стильно отделанном под лофт пустом помещении, прямо посередине которого устремлялась вверх винтовая лестница довольно-таки стрёмного вида.       «Я туда не пойду», — подумала Ольга, но тем не менее, увлекаемая Кирой, пошла. Как миленькая. С трудом преодолела ажурные железные ступени, в дырках которых чуть не оставила все каблуки, и вслед за этой авантюристкой, которая в миру носит фамилию Шмелёва, выбралась в ещё одно залитое электрическим светом пространство, на поверку оказавшееся банальным рестораном среднего пошиба.       Госпожа режиссёр окинула профессиональным взглядом незамысловатый интерьер, барную стойку, десяток столиков, часть из которых была занята ужинающими людьми, и уже повернулась к Кире, чтобы высказать ей своё решительное «фи», как вдруг заметила, что огромные панорамные окна дальней стены ресторана выходят не на улицу и не в тот мрачный двор-колодец, где они оставили машину, а вовсе даже в небесную пустоту.       Мысленно хмыкнув, Ольга оставила Киру разбираться с хостес по поводу заказанного столика, а сама, миновав зал, шагнула в эту манящую пустоту и оказалась на огромной плоской крыше, которую инвесторы облагородили и переоборудовали под творческое пространство. По периметру, вплотную к парапету, стояли большие столы, за которыми играли в настольные игры молодые люди самого что ни на есть хипстерского вида; то тут, то там валялись большие бинбэги, в мягких недрах которых лениво чилила вся та же молодёжь обеих полов; чуть левее, под стеклянными куполами располагались несколько столиков на двоих — видимо, для самых отчаянных романтиков, которых ещё не добил этот жестокий век.       Всё это Ольга рассмотрела краем глаза, пока шла к ограждению. Небо и пустота манили её. Нет, не так — небо и пустота ждали. Ждали давно, ждали терпеливо и верно. И вот она пришла. Подошла вплотную к парапету, запрокинула голову, закрыла глаза и вспомнила: оглушающий рёв самолётного нутра, ветер, врывающийся в салон через открытую дверь, белизну и бесконечность неба в иллюминаторах. Тяжесть «крыла» и тесноту подвесной системы. Гудок сирены, хлопок по плечу, едва различимый крик «Пошла!». И шаг в эту всеобъемлющую пустоту, который заканчивается неполной минутой свободного падения, когда летишь будто во сне… Без крыльев, без самолёта… Сам по себе…       Ольга открыла глаза, облокотилась на парапет и впервые за много дней радостно улыбнулась. Улыбнулась небу, простору, крышам домов, гранитным набережным, куполу Исаакия и шпилю Адмиралтейства и, кажется, начала понимать, что находят люди в этом ужасном сером городе. Да, решила она, пожалуй, с верхней точки он не так уж и плох. Есть что взять в монтаж. Определённо.       — Нравится? — негромко, словно боясь спугнуть её счастье, спросила незаметно подошедшая Кира.       — Очень, — обернувшись, ответила Ольга всё с той же счастливой улыбкой. Она оперлась ногой о перекладину ограждения, чуть подтянулась на руках и уселась на парапет — спиной к пустоте, которой доверяла как самой себе.       — Осторожнее, — с тревогой попросила Кира. — Не сорвитесь.       — Я держусь, — весело сказала пришедшая в хорошее расположение духа Ольга. — А вы, Кира Андреевна, не желаете присоединиться? — Она похлопала по широким перила ограждения рядом с собой. — Сделаем селфи на память.       — Ох, нет, — покачала головой Кира. — Это, конечно, очень заманчивое предложение, но я смертельно боюсь высоты.       — И привели меня сюда?       — Ну… — Кира помялась. — Крыши, небо, романтика. Всем нравится.       — Всем? — насмешливо спросила госпожа режиссер. — А я-то думала, этим филологиням только Канта подавай.       — Да, — печально согласилась госпожа Шмелёва, — Кант вне конкуренции… Послушайте, вы будете слезать или так и просидите весь вечер на жёрдочке?       — А какие есть варианты?       — Сесть за стол, например.       — Ну, хорошо, уговорили, — согласилась Ольга и ловко спрыгнула с парапета. — Я ведь обещала вам ужин.       — Да-да, будьте любезны.       — Только давайте не пойдём внутрь, — попросила госпожа режиссёр. — Можно сесть туда? — Она указала на зону столиков для безнадёжных романтиков. — Или там везде резерв?       — Как раз туда нас и посадят, — с улыбкой сказала Кира. — Пойдёмте.       Ольга прошла к облюбованному столику, уселась поудобнее, поправила подол платья, чуть приспустила палантин, открывая свежему воздуху и чужим взглядам плечи, приняла из рук официантки меню и украдкой взглянула на Киру, которая, устроившись напротив, откровенно и безнаказанно любовалась вновь открывшимися видами на прелести госпожи режиссёра. Убедившись, что её красота не осталась незамеченной, Ольга удовлетворённо хмыкнула и, открыв меню, сделала вид, что внимательно изучает предложенные еду и напитки.       — Что посоветуете? — спросила она спустя минуту, заметив, что госпожа Шмелёва «залипла» и даже не собирается отводить змеиный взгляд от глубокого декольте своей спутницы.       — Посоветую? — рассеянно переспросила Кира. — Ах, да. — Она поспешно опустила глаза и резким неуклюжим движением открыла меню. Полистала, повздыхала и наконец сказала: — Тут всё относительно съедобно.       — Относительно? — насмешливо переспросила Ольга, которой неожиданно начало нравиться это странное рандеву, на котором она — королева, прости Господи, вечера, а эта самоуверенная женщина, у которой подобных посиделок наверняка было как у дурака фантиков, явно тушуется, нервничает, пытается понравиться. Прелесть, а не свидание. Всегда бы так.       — Да, весьма относительно, — подтвердила Кира. — Не знаю, как в Москве, а в Питере обычно либо место хорошее, либо еда приличная. В данном случае, место.       — Понятно, — сказала Ольга и отложила меню. — Но хоть не отравят?       — Это вряд ли, — пробормотала Кира, внимательно изучая винную карту. — Лучше скажите, что вы будете пить? Здесь неплохое сухое вино. Я за рулём, но вам рекомендую.       — Я не пью, спасибо, — вежливо отказалась Ольга.       — Совсем?       — Совсем.       — Бокал вина ещё никого до беды не доводил, — чуть приподняв бровь, скептически заметила Кира.       — Нет, спасибо. Мне не нравится состояние опьянения.       — Стремитесь всё контролировать?       — Нет, с чего вы взяли? Просто не нравится.       — Что же, — вздохнула Кира, — похоже, мой план летит к чертям.       — Какой ещё план?       — Напоить вас и соблазнить, разумеется.       — Ну-ну, — опять хмыкнула Ольга, которой кроме этого дурацкого «нунуканья» нынче вечером в голову ничего не приходило. — Значит, такая у вас стратегия в обращении с женщинами? Напоить и соблазнить? И как оно, работает?       — Однажды сработало, — неожиданно призналась Кира. — Но там напоили меня.       — Так вам и надо.       — Всё-таки вы очень добрый человек, Ольга Сергеевна.       — Вам что-то не нравится, Кира Андреевна?       — Напротив, — заверила Кира. — Мне всё очень нравится. Очень. — Она помолчала, дожидаясь реакции, не дождалась и со вздохом продолжила: — Значит, будем пить лимонад? Вам «Тархун» или «Буратино»?       — «Дюшес», пожалуйста, — улыбнувшись, сказала Ольга.       Она предоставила спутнице коммуницировать с официанткой за них обеих, а сама достала телефон и сделала несколько панорамных снимков, которые тут же по привычке делиться всем новым и необычным с дочерью ей и отправила. Дождалась восторженного «вау!», пообещала сводить в это интересное место по приезде, коротко расспросила про текущие дела и с чувством выполненного долга отложила наконец телефон в сторону — очередной материнский вексель в минимальной объёме погашен, и значит, можно заняться личными делами.       Она откинулась на спинку стула, закинула ногу на ногу, сложила руки на коленях и не без удовольствия принялась наблюдать за тем, как госпожа Шмелёва мается, то ли не зная, куда деться от беспощадной красоты госпожи режиссёра, то ли просто будучи не в силах унять свой беспокойный нрав. Наконец, повздыхав и поёрзав, она немного успокоилась, перестала неприлично пялиться и даже завела какой-то пустой разговор, который Ольга, тая усмешку, лениво поддержала. Всё-таки быть хозяйкой положения очень-очень приятно. И почему она, дурочка такая, никогда раньше этим не пользовалась? Всё семейный очаг оберегала, верность какую-то хранила, пылинки с мужа сдувала. А в итоге что? А ничего… Разбитое корыто супружества и безвозвратно ушедшая молодость — вот что в итоге. Козёл. Все они козлы, если честно.       Она коротко вздохнула и, положив руку на стол, принялась нервно барабанить пальцами по столешнице. Не забывая при этом кивать собеседнице: мол, слушаю, очень интересно, продолжайте. Хотя уже потеряла нить разговора и, занятая своими невесёлыми мыслями, не слишком стремилась её найти. Кира, почувствовав, что госпожа режиссёр где-то далеко, умолкла, и впервые за вечер между ними воцарилось неловкое молчание, в котором было так много не высказанного вслух, что чувствительная ко всякого рода напрягам Ольга встрепенулась и смущённо пробормотала:       — Извините, я что-то задумалась и немного выпала из реальности.       — О чём задумались? — спросила Кира.       — Так, — сказала госпожа режиссёр и вновь отбила по столешнице какое-то невнятное сообщение на азбуке Морзе. — О всяком.       — Что случилось? — участливо спросила Кира и вдруг осторожно накрыла руку Ольги своей ладонью, легонько сжала. Не встретив сопротивления, невесомым ласкающим движением провела кончиками пальцев от запястья к костяшкам. И ещё раз. И ещё.       Ольга, которую от этой нехитрой ласки бросило в жар, хотела отнять руку и высказать этой женщине всё, что думает и о ней самой, и о её поведении, но не отняла и не высказала. Да-да, позволила себе эту маленькую слабость, поддалась искушению. Только думать об этом совершенно некогда, потому что Кира уже перевернула её руку ладонью вверх и нежно очерчивает своими сухими, немного шершавыми пальцами все линии, все бугорки и впадинки. Добралась до запястья, проследовала вверх по рисунку вен и принялась рисовать причудливые узоры на тонкой, горящей от прикосновений коже. Смотрела при этом прямо в глаза — гипнотизируя, очаровывая, маня…       — У вас очень красивые руки, — совсем тихо, так, как говорят о сокровенном, сказала она. — Такая совершенная форма…       — Не надо, — едва слышно попросила Ольга, с трудом сдерживая дрожь своего непокорного тела, которое опять начало выдавать совершенно неуместные реакции. Попросила больше для проформы, в глубине души желая, чтобы соблазнительница не останавливалась и длила эту мучительную ласку дальше. Но просьба её была воспринята всерьёз: Кира тут же убрала руку и отвела взгляд. Тяжело вздохнула, взяла вилку и, не поднимая глаз, принялась придирчиво перебирать еду в своей тарелке. Совсем как Иванка.       Ольга, чувствуя то ли неловкость из-за всей этой ситуации, то ли досаду на чрезмерную робость госпожи Шмелёвой, последовала её примеру. Без аппетита поковырялась в салате, выбрала из него маленькие кусочки кисловатых помидоров — от них хотя бы не тошнило в отличие от всего остального, — сделала пару глотков воды и украдкой взглянула на притихшую Киру.       — Невкусно, — пробормотала та, отодвигая от себя тарелку с пастой. — Просто фу.       — Да, кухня не очень, — с готовностью согласилась Ольга. — Зато виды не подкачали. Спасибо вам.       — За что?       — За то, что показали это место. Я, оказывается, очень скучаю по небу. По простору. И по свободе, наверное.       — «По свободе»? — уточнила Кира. — От чего или… от кого?       — От семейной жизни, видимо. — Ольга, вспомнив скандал, который выгнал её из дома, невесело усмехнулась. — Когда долго живёшь в браке… — она промолчала, формулируя, — накапливается много… всего. И это… немного утомляет, если честно.       — Насколько долго? — небрежно поинтересовалась Кира, к которой, кажется, вернулось привычное расположение духа и сопутствующая ему самоуверенность.       — В конце июля будет шестнадцать лет. А в сентябре — девятнадцать лет знакомства.       — Целая жизнь, — понимающе и, как показалось Ольге, немного грустно улыбнулась Кира.       — И не говорите, — вздохнула госпожа режиссёр. — Столько просто не живут.       — Бросьте, — насмешливо сказала госпожа Шмелёва. — Для нежити вы прекрасно сохранились.       — Я вас сейчас стукну, — пригрозила Ольга, сознательно переводя разговор в плоскость флирта. Не для того она сюда пришла, чтобы закатывать плач Ярославны по своему рассыпающемуся на глазах брачному союзу.       — О-у, — сделала страшные глаза Кира. — Так вы из этих, что ли?       — Даже не думайте развивать эту тему, — предупредила госпожа режиссёр.       — Почему?       — Потому что не надо.       — Ла-а-адно, — протянула Кира. — А какую тему можно развивать?       — Любую, кроме этой, — пробормотала Ольга, которую вдруг скрутил сильный спазм. Она украдкой прижала руку к животу и вымученно улыбнулась в ответ на встревоженный взгляд своей героини, от внимания которой, кажется, не ускользала ни одна деталь. — Вы знаете, я, пожалуй, выпью, — сказала она, чувствуя, что ещё одна таблетка болеутоляющего окончательно добьёт её голодный желудок, и к менструальным болям добавится боль гастритная.       — Неужели? — удивилась Кира. Она нажала кнопку вызова официанта и уточнила: — Вино?       — Да.       — Красное, белое?       — Белое.       Когда принесли заказ, Ольга сразу же сделала два больших глотка сухого вина, терпкий кисловатый вкус которого уже успела подзабыть, и спустя несколько минут ощутила, как расслабляется тело, как отступает боль, как уходит со дна души глухое раздражение, как непривычный к стимуляторам разум обволакивает приятное опьянение, а сама она становится лёгкой, почти невесомой, склонной любить окружающий мир и людей в нём. Выборочно, конечно, но тем не менее. Даже язык, наконец, развязался, и она зачем-то принялась рассказывать Кире про дочь, про её трудный возраст, про полосу отчуждения, которую она выжгла вокруг себя после переезда, про её постоянные ссоры с отцом, про курение, про мальчиков, про эти дурацкие презервативы, которые пришлось положить в чемодан втайне от мужа — в общем, обо всём том, о чём она не могла рассказать ни маме, ни Аське, ни тем более Диме. Ангелина Александровна слишком любит внучку и слишком строга к другим, чтобы адекватно, не обвиняя с высоты своих моральных высот непутёвую дочь, воспринимать информацию о трудностях взросления и сепарации. Аська же по жизни раздолбайка: родила в восемнадцать от какого-то одноразового кавалера, нахлебалась сполна раннего материнства, сбагрила годовалого мальчишку бабке, а сама училась в меде, работала, вставала на ноги. Чадо видела только по выходным и редким праздникам, никогда не баловала, в попу не дула, и вот теперь он, уже лоб двадцатилетний, в ней души не чает, мамулечкой называет, защищает. Такие вот дела.       Она рассказывала обо всё этом, на ходу анализировала свои мысли и поступки, немного жаловалась, немного подшучивала над собой — в общем, удовлетворяла в беседе, больше похожей на исповедь, свои запросы на психотерапию, — а Кира лишь вставляла заинтересованные реплики, изредка задавала уточняющие вопросы, кивала, поддакивала, смотрела не отрываясь, не таясь любовалась, заказывала ещё вина, и к концу вечера, когда персонал попросил их покинуть крышу, госпожа режиссёр не могла понять о себе двух вещей. Во-первых, почему этот внимательный ласковый взгляд ещё какую-то неделю назад казался ей неприятным, а во-вторых, как так получилось, что она столь неприлично набралась всего с трёх бокалов? Не до зелёных чертей, конечно, но всё же, всё же…       — Они работают до часу ночи, — сказала Кира, когда они обе встали из-за столика и направились к выходу. — Потом в ресторане начинается какой-то дикий молодёжный движ, и крышу закрывают. Во избежание инцидентов, видимо.       — Понятно.       — Хотите, останемся?       — Ох, нет, — не слишком трезво рассмеялась Ольга. — Тут шумно, и много людей. Старовата я уже для этого.       — А для чего не староваты? — насмешливо спросила Кира.       — Посмотрим, — томно пообещала Ольга. — Пойдёмте уже.       Они спустились по винтовому трапу, ступеньки которого госпожа режиссёр осилила лишь благодаря поддержке госпожи Шмелёвой, и начали долгий спуск вниз по полутёмной лестнице, на которой было так накурено, что можно было топор вешать.       — Держите меня, — пробормотала Ольга, протягивая своей героине руку. — А то я как-то не соотнесла количество выпитого с высотой каблуков.       — Я держу, — откликнулась Кира и действительно крепко сжала протянутую ладонь, давая понять, что удержит от падения.       Ольга неуверенно хмыкнула и начала медленно спускаться. Кира шла чуть сзади и, осмелев (или обнаглев) придерживала её за талию, то и дело случайно (или намеренно) запуская руку под палантин и касаясь голой спины намеченной жертвы. Если бы не эти обжигающие прикосновения и третий, явно лишний бокал вина, то госпожа режиссёр, может быть, и добралась бы до выхода без приключений, но — нет, душа просила именно их.       Добравшись до одной из плохо освещённых площадок, Ольга встала как вкопанная и чуть отвернулась, чтобы Кира оказалась сзади.       — Что случилось? — с беспокойством в голосе спросила та. — Споткнулись? Ударились?       — Нет. — Ольга, досадуя на свою нерешительность и её недогадливость, покачала головой: «Ну же, Кира Андреевна, разве не этого вы ждали весь вечер?..»       Кира, до которой доходило как до жирафа, кажется, всё-таки поняла, чего от неё ждут, и, сделав маленький шажок, подошла почти вплотную, положила свои тёплые руки на плечи госпожи режиссёра, спустила палантин ещё ниже, провела, лаская, ладонями от шеи к предплечьям, склонила голову, опалила горячим дыханием, шепнула: «Такая красивая… Такая невозможно красивая…»       От этих слов вкупе с мучительной лаской Ольга задрожала, как в лихорадке, а Кира меж тем, то ли разглядев в темноте, то ли нащупав пальцами свежую рану на её плече, взволнованно спросила:       — Откуда это? Утром не было.       — Случайно, — тихо ответила Ольга.       — Болит?       — Немного…       Кира склонилась ещё ниже и тихонько подула на ранку, потом бережно, почти невесомо поцеловала кожу рядом с порезом. Не встретив возражений, осмелела и стала исследовать губами шейные позвонки, а руки свои, шаловливые, запустила под подлое, открытое со спины платье и начала медленно подбираться к самому сокровенному.       Ольга судорожно дёрнулась и поймала чужую ладонь в опасной близости от того места, куда за всю свою жизнь допускала только мужа, сжала сквозь ткань, заставила остановиться. Кира, замерев, жарко дышала ей в ухо, а потом, видимо, поняв, какие границы переходить не стоит, продолжила свои интересные изыскания и добралась-таки до ничем не стеснённой груди госпожи режиссёра. Погладила, задевая пальцами стоящий сосок, шепнула: «О боже» и принялась покрывать беспорядочными поцелуями плечи Ольги, которая стояла, вцепившись обеими руками в ладонь соблазнительницы, и дрожала крупной дрожью, чувствуя, как внутри, в самом центре чревного сплетения, назревает, набухает, наливается рудой огромный огненный шар. И вот сейчас, сейчас он лопнет, понесёт по кровотокам и жилам горячую кровь, принося огромное, ни с чем не сравнимое наслаждение… Сейчас… Сейчас…       Их спугнула толпа пьяной молодёжи, направляющейся в клуб на крыше.       — Эй, девки, харе обжиматься! — крикнул какой-то парень, проходя мимо. — Лучше мне отсосите!       Ольга испуганно вздрогнула, пришла в себя и, преодолев довольно сильное сопротивление, отстранилась.       — Достаточно, — задыхаясь, пробормотала она. — Пойдёмте.       — Вот козлы, — с чувством сказала Кира. — Козлы! — крикнула она вслед компашке и показала фак обернувшимся.       — Не надо, — повторила Ольга. — Не связывайтесь, пожалуйста, пойдёмте.       Следующие тёмные пролёты миновали без приключений, и хотя Кира попыталась однажды повторить недавний опыт, госпожа режиссёр ей не позволила. Испуг и шок, который она испытала, когда балансировала на грани пьяного оргазма, подействовали на неё странно. Очень странно. Словно она — настоящая, хорошая, честная, верная — без следа растворилась в окружающем пространстве, а из самой мути души соткалось довольно скверное бесчувственное существо, которое, усевшись в машину, с вялым интересом наблюдало за происходящим со стороны.       — Домой? — спросила Кира, вставляя ключ в замок зажигания.       — Нет, не хочется, — сказало существо.       — Тогда куда?       Ольга пожала плечами.       — Хотите, покатаемся по набережным? — предложила Кира. — Посмотрим, как разводят мосты. Ночью очень красиво.       — Нет, не хочу.       — А чего хотите?       Ольга опять пожала плечами, отвернулась к окну и с внезапным раздражением подумала: «Ну что за детский сад, в самом-то деле. Мы вроде обе взрослые девочки… Неужели после того, что сейчас было, непонятно, чего я хочу? Не в машине же этим заниматься». Она знала, что далеко дело не зайдёт. Во-первых, она себе этого просто не позволит, а во-вторых, не получится чисто технически, ибо месячные никто не отменял. Так, лёгкий петтинг. Желательно с закрытыми глазами, без поцелуев и продолжений. И чтобы домой вернуться под утро, когда Дима уже будет спать крепким сном анонимного алкоголика. Сейчас-то не спит. Вон сколько на телефоне пропущенных звонков и сообщений с откровенными психами по поводу её отсутствия. Интересно, а что он хотел? Что она залижет раны и вернётся борщи готовить и минет делать? Козёл.       — Вы не хотите ночевать дома? — немного помолчав, спросила Кира.       — Не хочу, — хмуро ответила Ольга и, погрузившись в совсем уж сумрачное состояние, сказала: — Вы же вроде грозились меня напоить и соблазнить. С первым пунктом как будто справились. Как насчёт второго?       Кира растерянно моргнула и, решив, что собеседница шутит, смущённо улыбнулась. А потом, уловив, что шуткой тут и не пахнет, вдруг вся подобралась и развила бурную, но совершенно бестолковую деятельность — пробормотала: «Я сейчас что-нибудь придумаю», достала из кармана телефон, уронила себе в ноги, чертыхнулась, нагнулась и долго шарила под сиденьем.       Ольга искоса наблюдала за её нервозностью и цинично думала о том, что эта женщина идёт на слишком большие жертвы, чтобы уложить в постель очередную дурочку. Вон как нервничает, суетится, трясётся аж вся, бедолага. Почему? От чего? Так секса хочет? Валерия ей не даёт, что ли? Бред какой-то. Ну бред же.       Телефон в её руке внезапно завибрировал, и Ольга, взглянув на экран, вся похолодела от нехорошего предчувствия. Почему Иванка звонит в такое время? Почему не спит? Что Дима ей там наговорил?       Она поспешно ткнула в иконку принятия вызова и поднесла телефон к уху.       — Мам, — всхлипнули в трубке. — Мам, ты где?       — Чижик, — мгновенно протрезвев, взволнованно сказала Ольга, — что случилось? Почему ты плачешь?       — Ты где, мам? — опять всхлипнула Иванка. — Почему трубку не берёшь? Папа же тебя ищет… Всех обзванивает.       — Я не слышала, — солгала Ольга. — Наверное, звук выключился. Он тебе звонил? В такое время? Ты почему не спишь?       — А ты почему не дома? — сквозь слёзы парировала дочь. — Где ты вообще? Папа говорит, что с мужиками какими-то… Он там пьяный, мам… Орёт. Бесится.       — Что за бред? — сердито сказала Ольга. — Я с подругой засиделась в этом ресторанчике на крыше. Я же присылала тебе фотки. Мы давно не виделись и просто заболтались. Ну же, чижик мой, не плачь…       — Он меня разбудил, — чуть успокоившись, пожаловалась дочь. — Позвонил и сразу начал орать, что до тебя не дозвониться. И что ты шлюха. И что он тебе покажет. Мам…       «Вот сволочь, — с холодным бешенством подумала Ольга. — Пьяная эгоистичная сволочь».       — Что, доча? — устало спросила она.       — Мам, давай уедем от него, — жалобно попросила Иванка. — Обратно в Москву, к бабушке. Пожалуйста.       — Хорошо, чижик, уедем, — пообещала Ольга и мрачно подумала: — «Но сначала я ему яйца оторву за такие приколы».       Она как могла успокоила дочь, велела не отвечать на отцовские звонки, обещала отписаться, как будет дома, и, повесив трубку, повернулась к Шмелёвой. Резко, не щадя ничьих чувств, сказала:       — Отвезите меня домой.       Кира закрыла приложение по бронированию номеров, отложила телефон, завела машину и плавно тронулась с места.       По ночному времени доехали быстро, минут за двадцать. Всё это время Ольга сидела молча, отвернувшись к тёмному окну, и никак не реагировала на тревожно-вопросительные взгляды, которые то и дело бросала на неё Кира. И лишь когда машина остановилась у подъезда, обернулась и с отвращением посмотрела на женщину, с которой только что чуть не уехала «в номера».       — У вас что-то случилось? — спросила Кира. — Я могу чем-то помочь?       — Нет, — холодно ответила Ольга.       — Ладно. — Кира коротко вздохнула и, помолчав, несколько неуверенно закинула удочку на будущее: — Можно пригласить вас куда-нибудь ещё раз?       — Нет, — всё с тем же ледяным спокойствием повторила Ольга. — Не нужно.       — Ясно… — растерянно сказала Кира.       — Я рада, что вам ясно. Надеюсь, предельно ясно? Или ещё раз повторить?       — Не утруждайтесь. — Кира болезненно усмехнулась и медленно, словно решая что-то для самой себя, сказала: — Мне всё предельно ясно.       — Прекрасно, — бросила Ольга, берясь за ручку двери. — Тогда до свидания.       — До свидания.       Она вышла из машины, захлопнула дверь, и Кира сразу же резко стартанула с места. Впрочем, проехав с десяток метров, сбросила скорость и медленно поехала к выезду из двора.