И не кончается объятье

      Ольга легла в чужую постель, положила свою бедовую разбитую голову на чужую подушку, укрылась чужой простынёй, смежила отёчные, тоже как будто бы чужие веки и попыталась уснуть. Сон, однако, не шёл. Легонько, словно с полупьяну, кружился перед закрытыми глазами тёмно-бордовый полумрак, и от этого кружения она сама будто бы дрейфовала на слишком мягком матраце в невыносимо душной ночи, постепенно теряя ориентиры в незнакомом и непривычно огромном из-за высоких потолков пространстве. Окончательно потерявшись, она испуганно вздрагивала и широко открывала глаза, пытаясь уловить фоторецепторами сетчатки хоть какой-то намёк на свет и тем самым обозначить вешками границы вещественности, но и в этом не слишком преуспевала: Валерия, уходя, задёрнула плотные, не пропускающие даже намёка на серый рассвет шторы, и теперь незваная гостья, ставшая заложницей нелепого стечения обстоятельств, лежала без сил в кромешной темноте, которая вкупе с болью, усталостью и общей разбитостью творила с утомлённым сознанием поистине невообразимые вещи.       Так, среди прочих фантасмагорий, что случаются на грани сна и яви, ей внезапно привиделось, что под тонкой простынкой лежит вовсе не её бренное тело, а какой-то странный, похожий на человека механизм, в котором, несмотря на внешнее сходство, нет ни грамма живой плоти, ни капли тёплой крови — лишь изломанные, обвитые перегоревшей проводкой карбоновые кости, ржавые шестерёнки да вязкое машинное масло: ни дать ни взять помесь олдскульного терминатора с ещё более олдскульной куклой наследника Тутти. И по всему выходило, что это странное механическое существо с железным, не знающим ни добра, ни морали сердцем должно каким-то образом собрать себя в кучу бесполезного металлолома и как-то жить дальше. Жить, любить, сострадать. Чувствовать боль избитого тела. Ощущать на языке терпкую горечь невыносимости бытия. Завязывать в глубине души тугой узелок очередной обиды. Стыдиться произошедшего перед Богом и людьми.       Но ничего подобного не было. Ни существо, ни она сама, временно сокрытая в нём, не чувствовали ни боли, ни обиды, ни стыда. Лишь странное оцепенение владело их общей онемевшей душой, чьи фибры, должно быть, впитали в себя транквилизатор из тканей тела, и это лишний раз доказывало, что языческие, не знавшие христианства предки были правы, и душа обитает в каждой клеточке, в каждой жилке, в каждом нейроне нервного окончания, а после смерти уходит кровью в песок, оставляя после себя лишь присный, слабеющий с каждым поколением след в потомстве да едва различимый слепок в донельзя загаженном человеками информационном поле. Можно ли считать этот слепок тем индивидуальным носителем разума, чувств и воли, который принято называть бессмертной душой и которому в итоге уготовано слияние с божественной сутью Абсолюта, оборачивающееся для праведника радостью и утешением, а для грешника — невыносимой мукой? И если можно, то, значит, нет после физической смерти индивида ни ада, ни рая, ни многажды обещанной вечной жизни. Лишь полное и окончательное небытие. Забвение. Растворение. Гибель. И только внуки и правнуки, словно космические частицы, несут нас в себе сквозь ужас и пустоту к какой-то неведомой цели, которую им, ещё живым, ещё тёплым, — не дано постичь.       А может, она уже умерла и потому ничего не чувствует? Просто потеряла сознание от удара головой об стол, бесчувственным кулём повалилась на пол, а пьяный разъярённый мужик, в котором не признать некогда родного и любимого человека, не испугался содеянного, не пожалел, не отступился — да и забил ногами до самой смерти?.. И теперь она, почти освободившись от бренной оболочки, обернувшись некой неизвестной науке субстанцией, парит в невесомости небытия, проживая последние иллюзии умирающего мозга, который от шока смешал в одну кучу впечатления прошлого и настоящего, реального и вымышленного, породив тем самым эту занимательную фантасмагорию с госпожой Шмелёвой в главной роли…       Господи, какая только чушь не придёт в голову на исходе ночи! Ольга беспокойно заворочалась и, преодолев оцепенение своего механического, явно нуждающегося в ремонте и смазке тела, перевернулась на бок. Нашла прохладный кусочек подушки, прижалась к нему горящей огнём щекой. Сна по-прежнему не было. Время истекало минутами, растворялось в настоящем, а она всё лежала без сна, перемалывая донельзя уставшим сознанием перипетии прошедшего дня. Потом незаметно для самой себя коротко, неглубоко задремала. Балансировала на грани между сновидением и реальностью и словно наяву видела, как стоит на опушке густого лиственного леса в кромешной, какая бывает только вдали от цивилизации, тьме и со страхом вглядывается в дышащую безразличным холодом, живущую своей обособленной звериной жизнью чащу. Там, в этой дремучей первобытной гущине, кто-то был, и этот кто-то — невидимый, хищный, смертельно опасный — медленно приближался. «Волки!» — в панике подумала Ольга и хотела бежать не разбирая дороги, но, как водится в неяви, не смогла сдвинуться с места — приросла ногами к сырой земле и только сейчас, соприкоснувшись голой кожей с холодной росой, заметила, что боса и простоволоса. Да и одета не по месту и не по погоде: в одну лишь короткую хлопчатобумажную рубашонку — тонкую, застиранную, с казённым штампом на видном месте — словом, из тех, что выдают в роддомах и на гинекологических отделениях женщинам, которые по каким-то причинам не озаботились личными вещами.       Она задрожала от холода и вновь всмотрелась в чёрное нутро леса, из которого на открытое место неуловимым плавным движением выскользнул большой чёрно-бурый зверь — то ли переросшая все мыслимые размеры своего вида собака, то ли здоровенный волк, то ли вовсе не до конца обернувшийся волкулак. Зверь стоял в нескольких шагах от неё, переминался с лапы на лапу, злобно подрагивал губами, дыбил жёсткую шерсть на загривке, готовился к броску. Она попятилась, зашептала одеревеневшими губами слова молитвы, подняла руку, чтобы закрыть, защитить горло и тем самым хоть на чуть-чуть отсрочить гибель, и вдруг поняла, что у неё нет кисти — вместо неё правое предплечье оканчивалось жутким полузажившим обрубком, омертвевшая плоть которого сочилась гноем и сукровицей. «Господи!» — в ужасе подумала Ольга и, надрывая лёгкие, захлёбываясь собственным хрипом, истошно закричала.       Проснулась от этого страшного немого крика и рывком села на кровати, пытаясь подавить в зародыше начинающуюся паническую атаку. Однако получалось плохо: уставшее сознание никак не могло сориентироваться в чужом, непривычном пространстве, тело, страшась этой неизвестности, цепенело от ужаса, лёгкие горели от частого, поверхностного дыхания, а сердце колотилось словно биологический метроном, выставленный гормонами стресса на максимально возможный темп, и кровь, подчиняясь заданному ритму, бешеным потоком неслась по аортам, шумела в ушах, пульсировала в области чревного сплетения, отдавалась невыносимой болью в затылке.       Ольга кубарем скатилась с кровати, ударилась боком и коленями об пол, чуть ли не на четвереньках доползла до того места, где, по её прикидкам, должно было быть окно, нащупала мягкую ткань портьер и, рванув их отчаянным усилием, впустила в комнату серую хмурость питерского утра. Без сил опустилась на пол и долго сидела, обхватив голову руками и скрипя зубами от невыносимой, опоясывающей череп боли. Потом всё же заставила себя встать и добрела до кровати, нашла на прикроватной тумбочке свой телефон, взяла его в руки и тапнула по экрану, чтобы посмотреть время. Половина седьмого утра. Просроченная с вечера напоминалка. СМС о задолженности от сотового оператора. Спам в почтовом ящике. Что-то по работе. Ещё спам.       Она, не читая, смахнула с экрана все уведомления, перевела устройство в режим полёта, включила фонарик и, подсвечивая серую утреннюю хмарь его слабым лучом, встала. Осторожно, стараясь ни на что не наткнуться, пробралась в ванную, отыскала свои брошенные в угол вещи, нащупала в кармане блистер с болеутоляющим, которое ей выписали в клинике. Выдавила на ладонь таблетку, закинула её в рот и хотела проглотить насухую. Не получилось. Тогда она склонилась над раковиной, открыла навороченный, какой-то инопланетный (судя по конструкции) смеситель и попыталась отрегулировать температуру, чтобы не глотать горячую воду. Долго крутила подсвеченные голубыми и красными светодиодами ручки и дёргала какие-то странные рычажки, но добилась только того, что из крана полился откровенный кипяток. Чуть не заплакав с досады, она перевела выключатель дурацкого смесителя в положение «Off» и вернулась в комнату.       Вновь прилегла, надеясь уснуть и тем самым обмануть боль, но та будто бы раскусила нехитрый замысел госпожи режиссёра и даже не думала униматься — напротив, становилась всё сильнее и сильнее, плескалась раскалённым оловом в затылке, прожаривала лавой глазницы и носоглотку, томила на медленном огне едва терпимой муки нежные ткани мозга, словно готовя из него какое-нибудь изысканное блюдо французской кухни. Например, риет из несбывшихся надежд, чаяний и иллюзий, которые так любят зарождаться в извилинах человеческого энцефалона…       В конце концов Ольга не выдержала и встала. Натянула чужие штаны и, подсвечивая путь телефоном, вышла из комнаты. Быть может, кран на кухне сконструирован людьми для людей, и у неё получится добыть глоток холодной воды, чтобы запить таблетку. Она без приключений добралась до гостиной и, дойдя до огромного дивана в центре, замерла в нерешительности. В комнате кто-то был. Этот кто-то стоял рядом с панорамным окном у чуть приоткрытой шторы и, подчёркнутый слабым контровым светом извечной питерской хмари, являл собой сгусток чёрной тьмы, из которого даже при большом желании невозможно было слепить человеческий образ. «Кто это?..» — испуганно подумала Ольга и невольно попятилась. Умом она понимала, что у окна стоит кто-то из хозяек дома — Кира или Валерия, — но живое воображение, подстёгнутое недавним кошмаром, уже рисовало из длинного мрачного силуэта некое подобие древнего славянского Жердяя или современного американского Слендермена — высокое нескладное существо, с длинными руками и ногами, которое уводит людей туда, где их никто не найдёт. И которое, по поверью, чувствует, когда другие думают о нём. Чувствует и приходит, чтобы напугать, сбить с толку, заманить в ловушку…       Тонкий человек у окна, словно подслушав её мысли, вдруг шевельнулся, негромко вздохнул, и Ольга, дёрнувшись от неожиданности, выпустила из дрогнувшей ладони телефон, который, соприкоснувшись с паркетной доской пола, извлёк из неё глухой, но довольно громкий звук.       Тощий монстр у окна испуганно подпрыгнул, обернулся и воскликнул голосом Киры:       — Едрит-мадрид! Кто здесь?       — Это я… — виновато откликнулась очнувшаяся от наваждения Ольга, поднимая свой телефон, стекло которого, судя по тактильным ощущениям, было безнадёжно разбито. — Извините…       — Что ж вы так пугаете! — всё ещё немного нервно упрекнула её хозяйка квартиры. — Так, знаете ли, и до инфаркта недалеко.       — Извините, — ещё раз покаялась Ольга. — Я не хотела вас пугать… Мне бы воды, запить таблетку, — робко попросила она. — Если можно…       — Конечно, можно, — сказала Кира. — Привет, Siri. Включи подсветку кухни, — обратилась она куда-то в пустоту, чтобы искусственный интеллект щёлкнул невидимым программным выключателем и в том углу, где была оборудована обеденная зона, зажглись небольшие тусклые светильники.       Но лучше бы не зажигались, право слово. Потому что открывшаяся взору картина под названием «Утренний туалет госпожи Шмелёвой» повергла госпожу режиссёра в культурный и отчасти эстетической шок, и она растерянно заморгала, не зная, как реагировать на подобное явление. Пока Кира открывала и закрывала шкафчики, ища то ли воду, то ли стаканы, то ли и то и другое вместе, Ольга пыталась переварить полученные впечатления, и если растянутую майку с дебильно-молодцеватой физиономией Спанч Боба она ещё как-то смогла примирить со своим чувством прекрасного, то розовые семейные трусы в мультяшную ромашку с характерным разрезом и пуговками спереди… Нет, к такому её жизнь, определённо, не готовила.       Она поспешно отвела взгляд от ромашек на пятой точке госпожи Шмелёвой, и внимательно, во всех подробностях, не отдавая себе в этом отчёта, рассмотрела её длинные голенастые ноги, отметив своим цепким режиссёрским взглядом и точёность белых бёдер, и тонкость изящных щиколоток, и аристократичную узкость длиннопалых ступней. Если бы ей было хоть какое-то дело до конечностей этой женщины, то она, несомненно, пришла бы к выводу, что иметь такие красивые стройные ноги просто неприлично. Почти так же неприлично, как расхаживать при гостях в мужских семейных трусах пронзительного поросячьего цвета. Хотя, конечно, Кира у себя дома и вольна одеваться для сна как ей удобно, да и вообще вряд ли ожидала встретить чужого человека в такую несусветную рань на собственной кухне, но всё же, всё же… Женщин в мужском белье Ольге ещё встречать не приходилось, и она не могла понять, почему это маленькое происшествие так её взволновало.       — Присаживайтесь, прошу вас. — Хозяйка дома меж тем справилась со сложной бытовой задачей и, вернувшись, вручила гостье стакан с водой.       — Спасибо. — Ольга послушно села на диван, закинула в рот таблетку и сделала большой глоток. Невольно поморщилась от боли в носоглотке и вдруг поняла, что её так встревожило в этой утренней неловкой встрече. Вовсе не мужские трусы в ромашку. И не принт в виде придурковатого персонажа из дурацкого мультика. И даже не те самые острые, туго обтянутые кожей ключицы, демонстрацию которых, по мнению госпожи режиссёра, надо бы запретить законодательно, дабы не смущали неискушённых и до недавнего времени вполне себе гетеросексуальных женщин. Нет, подсознательно встревожили и насторожили открытые взору руки художницы, которые она обычно прятала под одеждой даже в самую невыносимую жару. Теперь-то понятно, по какой причине: помимо тех больших шрамов, которые Ольга случайно подсмотрела во время интервью, левое плечо Киры «украшал» ещё один: белый, огромный, уродливо-рваный, рассекающий надвое чётко очерченную двуглавую мышцу. «Какой кошмар! — жалостливо подумала Ольга, переводя взгляд на лишённое привычного шерстяного напульсника запястье приютившей её женщины и замечая, что оно едва заметно искривлено и тоже испятнано светлой, неровно зарубцевавшейся плотью. — Что же с ней случилось? Откуда такие травмы? И спросить как-то неудобно…» Ольга страдальчески нахмурилась и даже на мгновение забыла о той муке, которую претерпевала сама.       — Сильно болит? — с искренним сочувствием спросила Кира, видимо, заметив мученическое выражение лица госпожи режиссёра.       — Да, прямо горит всё, — гнусаво ответила та, отдавая стакан и поспешно отводя глаза от шрамов госпожи Шмелёвой, которые из пустого любопытства, свойственного даже лучшим представителям рода человеческого, всё же хотелось рассмотреть как можно подробнее.       — Даже не знаю, чем ещё вам помочь… — задумчиво сказала Кира, не замечая или делая вид, что не замечает этого жадного интереса до чужой беды, с которым наверняка сталкивалась много раз и от которого предпочитала защищаться длинным рукавом рубашки. — Хотите, приложим лёд? — участливо предложила она.       — Да, спасибо, — благодарно кивнула Ольга, не зная, куда смотреть, чтобы не наткнуться на какую-нибудь очередную деталь, которую она об этой женщине до сих пор не знает и, уж будьте уверены, знать не хочет. Как не хотела знать о шрамах, острых ключицах, неприлично красивых ногах и семейных трусах в мультяшную ромашку. Господи, за что ей это всё?..       Пока госпожа режиссёр пыталась узнать у Всевышнего, за что ей посланы такие невыносимые испытания, хозяйка квартиры вновь отошла в кухонную зону, достала из холодильника форму с кубиками замёрзшей воды и зашуршала пакетами, готовя из подручных материалов холодный компресс. Завернула оный в полотенце и, вернувшись, скомандовала:       — Запрокиньте голову — так будет удобнее.       Ольга покорно выполнила требуемое и через несколько мгновений почувствовала переносицей благословенную прохладу.       — Боже, какой кайф… — простонала она, прикрывая глаза и чувствуя, как постепенно, пасуя перед воздействием холода и анальгетика, отступает боль. — Давайте я сама подержу, — сказала она, неловко накрывая своей сравнительно тёплой ладонью ледяные пальцы госпожи Шмелёвой, которыми та всё ещё сжимала свёрток со льдом.       — Держите, — согласилась Кира, убирая руку. — Я сейчас приду, — сообщила она и, дождавшись от гостьи слабого угуканья, куда-то удалилась.       Ольга расслабленно сидела на диване и по-животному наслаждалась покоем, тишиной и отсутствием боли. Ни о чём не думала. Просто физически не могла осилить ни одну сложную мысль, словно мозг и правда запёкся в её раскалённой от боли голове до состояния паштетной пасты из нейронов и синапсов и теперь не способен поддерживать в работоспособном состоянии даже уже сформированные нейронные связи, не говоря уже о создании новых.       «Что ж, может, оно и к лучшему, — вяло подумала Ольга, перемещая компресс с переносицы на огромную шишку, которой ей аукнулся сильный удар о ребро столешницы. — От идиотизма ещё никто не умирал, а вот жертв большого ума — вагон и маленькая тележка. От него, как известно, лишь сума да тюрьма. Главное, чтобы Дима не накрутил Иванку, а всё остальное — не важно. Всё остальное — подождёт. А вдруг накрутит? Вдруг уже проспался, позвонил ей и вывалил всё это дерьмо?»       Она беспокойно завозилась и отняла подтекающий свёрток со льдом от головы. Нащупала рядом свой телефон, разблокировала его, подключилась к сети и, щурясь от неприятной рези в глазах, с трудом набрала на разбитом экране сообщение, состоящее всего из пяти слов: «Не смей ничего говорить ребёнку». Отправила сей гениальный опус благоверному и сразу же, не дожидаясь возможной реакции, перевела устройство в режим полёта.       Через несколько минут, которые госпожа режиссёр потратила на невесёлые размышления о том, какая она бедная-несчастная-старая-больная женщина, которой, вопреки всему, надо как-то жить дальше, вернулась переодевшаяся в относительно цивильную одежду Кира. «Интересно, она и сейчас в мужском белье? Это у них так принято, что ли?» — с каким-то нездоровым любопытством подумала Ольга, зачарованно наблюдая за тем, как госпожа Шмелёва медленно, словно сытая ленивая кошка, подходит к дивану.       — Вам легче? — спросила хозяйка квартиры, чуть склонившись над гостьей.       — Да, спасибо, — откликнулась Ольга, не зная, куда деваться от этого пристального змеиного взгляда, который в нынешнем беззащитном состоянии действовал на неё так, как и задумано природой — гипнотизировал и лишал остатков воли.       — Дайте-ка посмотреть. — Кира склонилась ещё ниже и осторожно, но крепко взяла двумя пальцами Ольгу за подбородок и повернула её лицо к свету. Долго и внимательно что-то разглядывала, потом, вздохнув, сокрушённо покачала головой. — Всё-таки мужики — редкостные свиньи, — сказала она наконец, убирая руку. — Такую красоту попортить.       — Всё так плохо? — жалобно спросила госпожа режиссёр, даже не пытаясь разобраться в тех эмоциях, которые вызвали в её душе и этот тяжёлый взгляд приготовившегося к броску удава, и долгое прикосновение к нежной коже лица, и такая нелестная оценка всего мужского рода.       — Вам честно или соврать? — поинтересовалась Кира, присаживаясь рядом с гостьей на диван — на сей раз в опасной близости.       — Давайте уж честно.       — Выглядит не очень, — помолчав, сообщила госпожа Шмелёва, видимо, всё же приукрасив реальность. Заметив, как быстро, пытаясь сдержать непрошеные слёзы, заморгала собеседница, попыталась неуклюже утешить: — Не переживайте, Оля… До свадьбы заживёт.       — Тогда уж скорее до развода, — коротко всхлипнула Ольга, но тут же, взяв себя в руки, заставила себя улыбнуться, однако улыбка получилась такой вымученной и горькой, что госпожа режиссёр поспешила стереть её с губ. — Никогда не думала, что он поднимет на меня руку, — испытав потребность поделиться своей сокровенной болью, тихо сказала она. — Да ещё так… Так жестоко… Я, наверное, сама виновата… Разозлила его.       — Не говорите ерунды, — неожиданно резко оборвала её Кира. — Вы ни в чём не виноваты. Даже думать не смейте.       — Нет, виновата, — Ольга покачала головой, — спровоцировала его, хотела раскрутить на эмоции… Понимаете, ушла на весь вечер, ничего не сказала… А он подумал, что я была с мужчиной, и разъярился из-за этого, выпил лишнего. И до этого, ещё днём… Я… В общем, я позволила себе высказаться о нашей… интимной жизни. Назвала импотентом. Вы же знаете, мужчины очень болезненно на это реагируют. — Она помолчала, ожидая реакции на свои слова, но Кира в ответ на эти ненужные откровения лишь неопределённо хмыкнула, и Ольга, смутившись, поспешно пробормотала: — Извините, зачем я вам это рассказываю? Забудьте, пожалуйста.       — Наверное, потому что больше некому, — хозяйка квартиры пожала плечами, — а вам надо выговориться.       — Да, наверное. — Ольга снова запрокинула голову и прижала уже порядком подтаявший компресс к переносице. — Мама и близкая подруга — в Москве, а я здесь… одна… совершенно одна в этом ужасном городе.       — Чем это вам наш город не угодил? — удивилась Кира.       — Не могу спать, — пожаловалась госпожа режиссёр. — Слишком светло. А до этого было темно. Теперь вот эта невыносимая жара.       — Сегодня вообще-то дождь.       — Теперь ещё и дождь, — обречённо пробормотала Ольга, невольно отметив, как твёрдо и отчётливо, без московской мягкости, её собеседница произнесла слово «дождь». Нашла это довольно милым, но в сознательное сию крамольную мысль не допустила — не хватало ещё умиляться всяким дурацким мелочам.       — В общем, всё не то и всё не так, — между тем с едва заметной насмешливой улыбкой резюмировала госпожа Шмелёва. — В Москве, конечно же, иначе.       — В Москве привычнее, — вздохнула Ольга.       Она отняла от лица окончательно растаявший лёд и, не зная, что ещё сказать, принялась тупо рассматривать свои израненные о дверную вагонку руки, которым потом ещё изрядно досталось в неравной битве с ни в чём не повинным кустом сирени. Разумеется, в ранки попала грязь, и теперь кожа вокруг них покраснела, воспалилась, горела слабым огнём, а сами они уже покрылись тонкой корочкой, сквозь которую кое-где сочилась вязкая, желтоватая от гноя сукровица. Совсем как в том кошмаре, который вырвал её из неверного сна в чужой постели.       Хозяйка дома, заметив, что госпожа режиссёр равнодушно рассматривает свои поверхностные раны, молча встала и ушла в кухонную зону, где долго рыскала по шкафчикам, пока не нашла довольно внушительных размеров аптечку, из нутра которой извлекла маленький коричневый пузырёк с красным колпачком. Вернувшись, она присела перед гостьей на корточки, забрала у неё пакет с остатками льда и, открыв флакон с каким-то, очевидно, обеззараживающим или же заживляющим веществом, принялась смазывать чужие ссадины прозрачной масляной жидкостью. Причём делала это так бережно и нежно, что Ольга чуть не расплакалась от жалости к самой себе и невольно задалась вопросом: как же так получилось, что за двадцать лет знакомства она ни разу не видела от родного мужа такой трогательной заботы, которой столь щедро, не требуя ничего взамен, одаривает её эта малознакомая женщина? Впрочем, наверное, скоро потребует, и с этим тоже придётся что-то решать. Хотя что уж тут решать — бренное тело, судя по реакциям на невинные прикосновения, уже всё и давно решило…       — Вы прям как заправский доктор, — неловко пошутила она, пытаясь скрыть даже от самой себя то смущение, которое испытала при мысли, что может ответить госпоже Шмелёвой если не душевным влечением, то вожделением плоти, и, быть может, этого будет достаточно им обеим.       — Папина школа, — невозмутимо пожала плечами Кира. — Да и три года медучилища в форточку не выбросишь.       — «Три года медучилища»? — недоуменно переспросила Ольга. — Вы учились в меде?       — Да, — задумчиво ответила художница, рассматривая особенно глубокую царапину на предплечье госпожи режиссёра. — У меня среднее медицинское образование.       — Вы серьёзно?       — Да. А почему вы так удивляетесь?       — Я… — ещё больше смутилась Ольга. — Я не помню, чтобы мне встречалась эта информация. Мне почему-то казалось, что у вас чисто художественное образование. И среднее, и высшее.       — Ну вы даёте, Ольга Сергеевна. Это, знаете ли, просто возмутительно, — то ли в шутку, то ли всерьёз упрекнула её Кира. — Вы же в некотором смысле мой биограф… Нельзя же так халатно относиться к служебным обязанностям.       — Извините, — буркнула уличённая в непрофессионализме Ольга, невольно подумав, что в любое другое время сгорела бы со стыда, а сейчас даже не дрогнула — настолько это было неважно на фоне всего случившегося.       — Ладно, — Кира закончила обрабатывать её боевые раны и поднялась с корточек, — пойду, что ли, поработаю. В это время самый лучший свет. — Она убрала аптечку, выбросила останки компресса и вновь обернулась к гостье: — Вы будете здесь? Открыть шторы? Или, может, лучше пойдёте ещё поспать?       — Я… — замялась Ольга, которой стало невыносимо тоскливо при мысли остаться сейчас одной, наедине со своими чувствами и переживаниями. — Можно мне с вами? — несмело попросила она. — Я не буду мешать, просто тихо посижу в уголке.       — Если хотите, — с едва заметным удивлением сказала Кира. — Вам помочь дойти?       — Нет, спасибо, — ответила госпожа режиссёр и поспешно, стремясь продемонстрировать способность к самостоятельному передвижению, встала. И тут же, покачнувшись, вцепилась в предусмотрительно протянутую руку хозяйки дома, которая взирала на всё происходящее с настороженностью дикой кошки.       — Голова кружится? — озабоченно спросила она, помогая гостье утвердиться на собственных ногах.       — Немного, — пробормотала Ольга. — Извините.       — Дойдёте? Или лучше не стоит?       — Дойду, — мужественно заверила госпожа режиссёр свою спасительницу и действительно почти сама доковыляла до мастерской, где без сил опустилась на уютный диванчик в том углу, который был оборудован под отдых и в котором они столь мило беседовали целую вечность тому назад.       — Ложитесь, — попросила Кира.       Ольга послушно приняла горизонтальное положение, а хозяйка мастерской, достав откуда-то лёгкий плед и маленькую подушку, устроила страдалицу со всеми возможными удобствами.       — Постарайтесь поспать, — осторожно погладив незваную и причиняющую одни хлопоты гостью по плечу, попросила она. — Вам это сейчас необходимо.       — Побудьте со мной, — тихо попросила Ольга. — Пожалуйста.       — Я побуду, — пообещала Кира и, действительно сев рядом, продолжила гладить расклеившуюся госпожу режиссёра по голове и плечам, пока та не погрузилась в спокойный глубокий сон, который спустя несколько часов сменился уже знакомым кошмаром.       Она опять стояла на опушке чёрного леса — босая, простоволосая, в одной лишь короткой казённой рубашонке — и опять, дрожа от страха и холода, мучительно вглядывалась в чащу, ожидая появления огромного серого зверя. Однако вместо него из тьмы вдруг показался человек — невысокий, худой, светловолосый. Он был одет в застиранную рабочую одежду и держал в руках короткий плотницкий топор, чьё широкое лезвие темнело ржавчиной и чёрной, несвежей кровью.       «Да это же Дима!» — запоздало признала она в этом смутно знакомом молодом парне того мужчину, который однажды повёл её к алтарю и многим обещался перед Богом и людьми. — «Дима!..» — хотела позвать она, но вдруг с пронзительной ясностью, какая бывает лишь в неяви, поняла, что это именно муж в наказание за измену отрубил ей правую руку и теперь ищет, чтобы закончить начатое — добить, закопать, уничтожить…       Она коротко вскрикнула и, повернувшись спиной к мучителю, бросилась бежать не разбирая дороги, чтобы по неписаным законам сновидения почти мгновенно оказаться на пороге разрушенного храма — того самого, который всем миром восстанавливали под руководством отца Олега и в котором тот священствует уже без малого семнадцать лет.       Храм был тёмен и заброшен, но Ольга откуда-то знала, что там, внутри, её ждёт кто-то дорогой и важный. Может быть, папа. А может, Иванка. А может, кто-то ещё такой же родной и любимый, которого она однажды потеряла и всё никак не может обрести. Надо только попасть внутрь, и они встретятся и больше никогда не разлучатся, что бы ни случилось. Вот только тяжёлая деревянная дверь, обитая по контуру кованым железом, никак не поддаётся, и окна заложены битым кирпичом, а сзади из темноты приближается человек, которому она однажды доверилась всем своим существом и который так страшно предал её душу.       Она закричала от ужаса и принялась колотиться в дверь, набрасываясь на неё всем телом, используя бесполезную плоть как таран, не щадя ни рук, ни ног, ни мягкой груди.       Внезапно дверь поддалась, и Ольга с разбега влетела в ярко освещённую тысячами свечей церковь, порог которой, получается, переступила как последняя язычница — не покрыв голову, не осенив себя крестом, не поклонившись. Она поспешно упала на колени перед какой-то иконой, на которой не было ни образа Сына Божьего, ни Богородицы, ни почитаемых святых — лишь большой ярко-красный рот, который печально, голосом отца Олега вопросил: «Что же вы натворили, дети?» — а потом растаял в густой, чернильно-чёрной пустоте, которой внезапно обернулся весь окружающий мир…       Ольга вздрогнула и открыла глаза. Несколько секунд лежала, переживая тупую боль в виске и силясь понять, откуда в их тесной спальне столько пространства и почему над головой вместо низкого потолка тёткиной хрущёвки белёные кирпичные своды. Вспомнила, где и почему находится, и беспокойно заворочалась, пытаясь выбраться из кокона пледа, в который завернулась во время тревожного сна. Наконец высвободила руку и осторожно, боясь возвращения адской муки, ощупала повязку на лице. Затем с такими же предосторожностями исследовала огромную шишку на голове, которая от лёгкого нажатия тут же отозвалась острой пульсирующей болью. Она поспешно отдёрнула руку и, замерев, какое-то время лежала неподвижно. Когда болезненные ощущения утихли до терпимого фонового гула, она вновь, словно огромная гусеница, заворочалась и таки сумела выпростать из-под одеяла остальные конечности. Задела босой ногой что-то живое и тёплое и, сев на своей импровизированной постели, в брезгливом ужасе воззрилась на большой комок ржавой шерсти, который, наверное, подкинул ей под бочок вредный кутный бог этой художественной мастерской, явно намекая на то, что ей здесь не рады. Что за дрянь, в самом-то деле?       «Господи, да это же кот!» — после секундного испуга поняла она. Толстый полосатый кот самых простецких рыжих кровей. Лежит, негодяй, и презрительно щурит на неё ярко-жёлтые глаза, всем своим видом показывая, что недоволен этой мышиной вознёй, которую она тут развела, понимаешь.       Ольга слабо улыбнулась этому недовольству, осторожно протянула руку и погладила кота по большой лобастой голове, по круглому полосатому боку.       — Привет, кошак, — гнусаво пробормотала она, наглаживая шерстяной комок. Любила кошек до умопомрачения, но мама и Дима были категорически против животных в доме, и это, пожалуй, единственное, в чём они сходились без разногласий. — Как тебя зовут, мой хороший? — просюсюкала она, почёсывая кошачьего засранца за ухом. — Может быть, пончик?.. Или сладкая булочка?..       — Вы почти угадали, — раздался у неё над ухом тихий (видимо, чтобы не напугать) голос Киры. Спустя мгновение она появилась в зоне видимости и продолжила: — Его зовут Батон.       — Батон? — удивилась Ольга, поднимая глаза на хозяйку мастерской. — Почему Батон?       — Потому что рыжий и полосатый, — ответила госпожа Шмелёва. — Так его назвал один трёхлетний мальчик, когда они с мамой притащили это тощее и ушастое недоразумение с помойки, — грустно добавила она, и госпожа режиссёр путём нехитрых умозаключений пришла к выводу, что под «мальчиком с мамой» подразумеваются Наталья с сыном. Похоже, Кира сильно скучает. Интересно, только по мальчику или по бывшей «жене» тоже?       — Батон, надо же… — протянула Ольга, не переставая гладить кота. — А как будет уменьшительно-ласкательное? Батоша?       — Батя, — хмыкнула Кира и, держа на весу испачканные масляной краской руки, присела в кресло напротив. — Вы окончательно проснулись?       — Да, — по-прежнему не отрываясь от кототерапии, пробормотала Ольга. Честно говоря, сейчас, заполировав долгим сном все шокирующие и травмирующие события вчерашнего дня, она не совсем понимала, как смотреть в глаза этой женщине. После всего, что между ними было в воскресный вечер, и после того, в каком виде её видели ночью, — в общем, как?.. — Извините, — неловко сказала она, — тут, наверное, не место для сна.       — Оно самое, — успокоила её Кира. — Как ваше самочувствие, Оля?       — Уже лучше, спасибо… — Ольга прислушалась к тихому гулу в голове и вдруг подумала, что от неё ждут каких-то осмысленных слов и действий, направленных на разрешение этой дурацкой ситуации: мол, извините, Бога ради, за беспокойство, сейчас госпожа режиссёр возьмёт себя в руки, умоется, соберёт нехитрые манатки и освободит всех от своего присутствия. Век будет помнить вашу неземную доброту, не поминайте лихом и всё такое прочее. Скатертью дорожка. Она заставила себя оторваться от кота и достала из-под пятой точки свой многострадальный телефон, на котором, оказывается, изволила почивать. — Кира, извините меня, — сказала она, отменяя режим полёта и подключаясь к сети. — Мне правда очень неудобно. Я сейчас найду квартиру и освобожу вас от своего присутствия. Посуточно же можно сразу снять — как я раньше не сообразила?.. — Ольга открыла сервис по бронированию жилья и начала вбивать параметры для поиска.       — Даже не думайте, — спокойно сказала Кира. — Я никуда вас в таком состоянии не отпущу.       — Что значит — не отпустите? — удивилась госпожа режиссёр. — Я вроде взрослая девочка и могу идти, куда захочу.       — Это верно, — кивнула Кира. — Можете, но не пойдёте. Никаких гостиниц и съёмных квартир.       — Но почему?       — Потому что вы там будете совершенно одна. Что, если вам станет плохо? Кто поможет? — Хозяйка мастерской подождала ответа, не дождалась и со вздохом продолжила: — Оля, если вам себя не жаль, то подумайте хотя бы обо мне. Как мне потом жить, если с вами что-то случится?       — Ничего со мной не случится, — неуверенно пробормотала Ольга. — Поймите, я не могу больше у вас оставаться.       — Почему?       — Потому что это неудобно. И вообще…       — Что вообще?       — Ничего. Просто неудобно. Я и так причинила вам много беспокойства.       — Ольга, успокойтесь, пожалуйста. — Кира тяжело вздохнула. — Я просто прошу вас остаться, пока вы не разберётесь со своими… э-э-э… проблемами, и, поверьте, ничего не жду взамен. Вас ведь именно это беспокоит?       — Не только, — буркнула Ольга, не понимая, как реагировать на такую незамутнённую откровенность. За годы детства, юношества и супружеской жизни она привыкла к тому, что проблемы (даже самые незначительные) не обсуждаются и замалчиваются всеми заинтересованными сторонами, и теперь никак не могла взять в толк, почему эта странная женщина так спокойно говорит о том, о чём не принято говорить вслух.       — Хорошо, не только, — терпеливо повторила Кира. — Что ещё?       — Зачем вы вообще это делаете? — спросила Ольга.       — Что именно? — как ни в чём не бывало поинтересовалась Кира.       — Ну, — госпожа режиссёр запнулась, не зная, как назвать эту смесь сталкерства и заботы, которой её окружила госпожа Шмелёва, — всё это… В отношении меня.       — Я это делаю для себя, — спокойно ответила художница.       — Я спросила — зачем? Почему?       — Хорошо. — Кира вздохнула. — Скажу ртом по-русски, чтобы впредь не возникало никаких вопросов. Вы мне нравитесь, и у меня есть потребность вам помочь. Такой ответ устроит?       — Да, — коротко ответила немного обалдевшая от такого признания Ольга. Потом, собравшись с духом, всё же высказала то, что камнем лежало на душе: — Кира, но вы же понимаете, что это ничего не меняет? Такие отношения… В общем… Это… Это не для меня.       — Да-да, я в курсе, — в своей безмятежной манере откликнулась эта невозможная женщина. — И давайте называть вещи своими именами, Ольга Сергеевна: не «такие отношения», а «эти ваши извращения»… Просто «фу», короче. — Она насмешливо округлила глаза, прицокнула языком, и Ольге вновь захотелось её стукнуть. Впрочем, не сильно. Закончив стебаться, Кира вдруг посерьезнела и выдала очередное откровение: — К сожалению, Ольга Сергеевна, ваша незыблемая гетеросексуальность не отменяет того факта, что вы мне нравитесь.       — К сожалению? — не нашлась что сказать, Ольга.       — Да, к сожалению. — Кира пожала плечами. — Поверьте, я бы очень хотела относиться к вам так же, как к другим. Но пока что-то не очень получается.       — Тогда мне тем более не следует маячить у вас перед носом.       — Почему это? — удивилась госпожа Шмелёва.       — Ну, как говорится, с глаз долой — из сердца вон, и всё в этом же духе.       — А-а-а, — Кира помолчала, — у меня так не работает. Наверное, слишком живое воображение…       Она хотела добавить что-то ещё, но в это мгновение телефон госпожи режиссёра, видимо, принял пакетом все те данные, которые не дошли в режиме полёта, и начал содрогаться в конвульсиях виброрежима, выдавая сигнал за сигналом. Ольга автоматическим движением разблокировала экран и не поверила своим глазам: двадцать семь пропущенных звонков от Димы, пять — от Аськи. Лавина сообщений во всех мессенджерах — от них же. Она поспешно заблокировала номер супруга, пока тот не успел прорваться в эфир, быстро пролистала все уведомления, убедилась, что от Иванки ничего нет, и с облегчением выдохнула — слава Богу, у муженька всё-таки хватило ума не вмешивать в эти грязные дела ребёнка. И хорошо, что хватило, — иначе бы она его на клочки разорвала голыми руками. А так просто разведётся и вычеркнет из жизни навсегда. Пусть живёт как знает, как умеет. Без неё.       Она хотела вернуться к разговору с Кирой, которая явно ждала её окончательного решения, но не успела даже подумать о том, каким оно будет, как телефон снова завибрировал. Аська.       — Алло, — сказала Ольга и, поймав пристальный взгляд госпожи Шмелёвой, покачала головой: мол, успокойтесь, это не он.       — Оля, ты где? — даже не поздоровавшись, спросила Аська таким высоким голосом, что сразу стало понятно: подруга взвинчена до предела и выбирать выражения не собирается. — Что, блядь, у вас там происходит?       — Ничего, — негромко сказала Ольга, до которой вдруг дошло, что сейчас придётся излагать «протокол» происшествия, и от этого ей заранее стало тошно и противно. — Ничего не происходит, Ася, — повторила она, в глубине души надеясь, что Дима не посвятил её подругу в подробности ссоры.       — Ничего? — вкрадчиво переспросила Аська. — Ничего, говоришь? Тогда почему, блядь… — задыхаясь от злости и, видимо, делая перерывы на судорожные затяжки сигаретой, холодно чеканила она, — почему твой муж-истеричка, блядь… мне все звонки, блядь… оборвал?!. Тебя, между прочим, ищет и чуть не плачет. Я, говорит, её убил и где-то прикопал, а она потом мне эсэмэску с того света прислала. Это, блядь, по-твоему, ничего?       — Понятно, — брезгливо пробормотала госпожа режиссёр. — Он там типа не помнит, что было?       — Ну типа, — выговорившись и немного успокоившись, подтвердила Аська. — Помнит, как тебя убил, потому что ты, шалава такая, где-то шлялась весь вечер. Где, кстати, шлялась, колись? Никак наконец в монастырь подалась? В мужской, естественно.       — Перестань, — поморщившись, попросила Ольга. — Надеюсь, он не звонил с такими «добрыми» вестями маме и Иванке.       — Не звонил, успокойся. Это же была твоя последняя воля с того света… — Аська нервно хихикнула. — Оля, а ты где всё-таки?       — У… знакомой, — поколебавшись, ответила Ольга.       — У знакомой или у знакомого? — уточнила Аська, чей жизненный опыт подсказывал, что просто так к «знакомым» не сбегают.       — У знакомой, — твёрдо ответила Ольга, решив не уточнять, что эта самая «знакомая» не совсем традиционной ориентации и вчера, в тёмном подъезде, недвусмысленно это демонстрировала подвыпившей госпоже режиссёру.       — А домой-то собираешься? Что мне ему сказать? И вообще, дорогая, ну что за детский сад? Я понимаю, поругались, с кем не бывает, но трубку-то возьми. Его же там удар хватит.       — Он мне нос сломал, Ася, — тихо сказала Ольга. — Я не хочу его ни видеть, ни слышать.       — Твою же мать, — ошеломленно ругнулась Аська. — Как же так-то, Оля?       — Я не знаю.       — Вот сволочь. Жаль, что я далеко. — Аська щёлкнула зажигалкой и невнятно, держа губами сигарету, пригрозила: — Я б ему хер сломала, как моржу. Чтобы ссал криво и вспоминал, как делать не надо. Операторщик хренов.       — Ох, Ася… — невесело вздохнула Ольга.       Они ещё немного поговорили, обмусоливая ситуацию со всех сторон, а потом Аська, успокоенная и удовлетворённая, распрощалась, сославшись на то, что пора собираться на вечерний приём, а она даже в душ не могла сходить, потому что беспокоилась о судьбе одной идиотки — так уж и быть, не будем показывать на неё пальцем.       — Я смотрю, у вашей подруги бешеный темперамент, — с улыбкой сказала Кира, когда Ольга повесила трубку.       — Да уж, — пробормотала госпожа режиссёр, сделав неутешительный вывод, что её ненормальная подружайка орала матом во всю ивановскую и тем самым опозорила её перед интеллигентным человеком, который, впрочем, тоже иной раз не чурается крепкого словца. — Язык у неё без костей.       — Бывает, — добродушно хмыкнула госпожа Шмелёва. — Ну так что вы решили, Ольга Сергеевна? Останетесь добровольно прикованной к батарее здесь или приковать вас к батарее в гостиной?       — Ого, какой у меня богатый выбор, — усмехнулась Ольга. — Может, ещё паяльник достанете?       — Если вы так хотите… — томно протянула Кира. — Хотя говорили, что не из этих…       — Очень смешно.       — Разве нет?       — Нет, — буркнула Ольга. Она немного помолчала и, уже зная, что согласится, всё же нашла последний аргумент: — У меня ведь даже вещей никаких нет. Ни одежды, ни зубной щётки, ни элементарной косметики…       — Дело житейское, — пожала плечами госпожа Шмелёва. — Можно купить. А можно съездить к вам домой. Хотите, завтра сделаем это вместе? Можем даже участкового позвать… для компании.       — Зачем участкового? — испуганно спросила Ольга.       — Чтобы муж вам больше ничего не сделал. Я, увы, не смогу вас защитить — весовая категория совершенно не та.       — Ничего он мне не сделает, — пробормотала госпожа режиссёр. — Проспался, и теперь сам в ужасе. Вон звонки уже всё оборвал, сообщения слезливые пишет, прощения просит.       — Вот как? — Кира хмыкнула. — И что же? Вы простили? Отвезти вас домой?       — Нет, — чуть помедлив, сказала Ольга. — Не надо.       — Значит, прошу к батарее, — улыбнулась Кира, вставая с кресла. — Извините, мне нужно доработать, пока слой не высох.       — Конечно, работайте, — поспешно сказала Ольга. — Я, наверное, пойду приведу себя в порядок… если можно.       — Дойдёте? — с сомнением в голосе спросила госпожа Шмелёва. — Или проводить?       — Нет, спасибо. Мне уже намного лучше. Правда. — Госпожа режиссёр довольно бодро вскочила с дивана и тут же, почувствовав сильное головокружение, опасливо замерла в неестественной позе, не зная, чего ещё ожидать от своего поломанного тела.       — Лучше всё-таки провожу, — заметив неладное, сказала Кира, подставляя согнутую в локте руку. — Цепляйтесь, у меня пальцы грязные.       — Спасибо, — вымученно улыбнулась Ольга, с готовностью вешаясь на свою благодетельницу, которой, кажется, уже не привыкать таскать на себе всяких левых женщин. — Вы знаете, меня раньше никогда не били по голове… — оправдываясь, сказала она.       — Всё в жизни бывает в первый раз, — философски заметила госпожа Шмелёва и, словно под конвоем, повела гостью из мастерской на кухню-гостиную собственной квартиры, где за столом над чашкой кофе медитировала на городские виды явно не до конца проснувшаяся Валерия.       Кира осторожно усадила госпожу режиссёра на диван, а затем, подойдя к партнёрше, обняла её со спины и небрежно чмокнула в щёку.       — Доброе утро, соня, — насмешливо сказала она, выпрямляясь. — Точнее, день.       — Доброе? — буркнула Лера. — Для чего, интересно, оно доброе? Чтобы убивать?       — У-у-у, — протянула Кира. — День не задался с самого полудня?       — Отстань.       — Вставай, вставай, дружок, с кровати на горшок! — бодро, но безбожно фальшивя, пропела Кира что-то из репертуара пионерских лагерей, которые Ольга ещё застала в довольно нежном возрасте октябрёнка.       — Нет, только, не это! — в притворном ужасе воскликнула Валерия, хватаясь за голову. — Пожалуйста, не пой!       — Зато ты вышла из анабиоза, — хмыкнула безмерно довольная собой и жизнью госпожа Шмелёва.       — От такого кринжа и в окно можно выйти, — проворчала Лера.       — В окно команды не было, — сказала Кира. — Так, Лера, тебе задание.       — Какое?       — Покажи Ольге, где у нас что лежит и как всем этим пользоваться. Она поживёт у нас немного, пока не разберётся со своими проблемами.       — А-а-а, — вяло, без каких-либо эмоций, выдала непонятную реакцию Лера. — Ну пусть живёт, — согласилась она, и тут же, словно факт совместного проживания с чужим человеком её совершенно не трогал, сменила тему: — Ты Батю кормила? Где он, кстати?       — В мастерской дрыхнет.       — Зачем ты его впустила? — сердито спросила Валерия. — Опять надышится растворителя или сожрёт что-нибудь, а потом будет блевать.       — Я не заметила, как он проскочил, — оправдываясь, развела руками Кира.       — Ты вообще ничего никогда не замечаешь, — сварливо пробубнила Лера. — А кот потом болеет. И только меня это, похоже, волнует.       — Да эта рыжая булка ещё всех нас переживёт, — усмехнулась Кира и, направившись к двери, сказала: — Всё, я ушла работать.       Она прошла мимо дивана, на котором в чинной позе викторианской леди сидела незваная гостья, и озорно подмигнула ей. Ольга, вынужденная волей злой судьбы наблюдать «семейные» зарисовки из жизни однополых пар и оттого чувствующая себя крайне неловко, неуверенно и немного нервно, улыбнулась в ответ.       — Не парьтесь, Оля, — считав её смущение и растерянность, посоветовала госпожа Шмелёва и, оставив после себя немую сцену, вышла из комнаты.