И не кончается объятье

      Легко сказать: «Не парьтесь!» Сказать — и удалиться в голубые дали, оставив госпожу режиссёра наедине с совершенно незнакомым человеком, который, судя по всему, отнюдь не расположен кормить кого попало приторным рахат-лукумом фальшивого гостеприимства. Напротив, сидит себе с отсутствующим видом, лениво позёвывает, пьёт кофе, пялится в окно, листает ленту новостей на айпаде — в общем, старательно делает вид, что не замечает ни самой незваной гостьи, ни её напряжённой позы, ни красноречивых взглядов, которые та бросает в надежде всё же привлечь внимание и тем самым хоть как-то разрешить дурацкую ситуацию, в которую их обеих поставила Кира.       «Дожили… — мрачно подумала Ольга, чувствуя, как жгучая неприязнь к Валерии наполняет всё её измученное (и оттого не способное сопротивляться тьме) существо. — Почувствуй себя приживалкой чеховских времён — называется. Этакой старой девушкой, которую дальние родственники из милости приютили в своём богатом хлебосольном доме и теперь не знают, чем занять и куда определить: то ли в прислуги, то ли в компаньонки. Вот уж не думала, что когда-нибудь окажусь в таком ужасном положении, когда не к кому идти и некуда податься. Какая всё-таки неприятная девица… Сидит с таким видом, как будто я ей сто баксов должна и уже год не отдаю… Скажите пожалуйста!»       Госпожа режиссёр мысленно фыркнула, бросила на Валерию последний, призывающий к контакту взгляд и, окончательно убедившись, что та не собирается выполнять поручение Киры и проводить для гостьи экскурсию по чужой территории, раздражённо выдохнула. Села ещё прямее. Расправила плечи. Гордо, рискуя вывихнуть шейный позвонок, вскинула голову. И даже постаралась убедить саму себя, что сидит здесь исключительно своего удовольствия ради. Отдыхает, можно сказать. И вовсе не нуждается в ликбезе, чтобы понять, где что лежит и как всем этим пользоваться. Сама как-нибудь разберётся со всеми навороченными примочками, которыми буквально нашпигована эта стильная безликая квартира. Да-да, разберётся, будьте уверены. И с дурацким смесителем, который, зараза такая, плюётся кипятком и при этом издевательски подмигивает всеми своими разноцветными светодиодами — будто бы радуется и нарадоваться не может такому паскудству. И со стиралкой, чей внешний вид прямо-таки кричит о том, что это никакая не стиралка, а вовсе даже портал в далёкое будущее или иные (возможно, перпендикулярные) миры. Потому что не может бытовой прибор вполне себе прозаического назначения иметь столь космический дизайн, если не подрабатывает в свободное время машиной времени или, на худой конец, какой-нибудь «криобиокапсулой» для галактического туризма.       С последним, конечно, разобраться будет непросто, но она справится. Точно справится. Справилась же однажды с этой адской кофемашиной, которая никак не хотела исполнять свои непосредственные служебные обязанности, — и с остальным как-нибудь совладает. Покажет, так сказать, кузькину мать этому чересчур умному дому, который, похоже, настолько преисполнен чувством собственного превосходства над тупыми «кожаными мешками», что даже не стремится к мировому господству. Действительно, зачем истреблять человечество, если в любой момент можешь окатить его жалкого представителя ледяной водой в душевой кабине или испортить завтрак подгоревшим тостом? Мелкие пакости в стиле старухи Шапокляк — они сердцу завсегда милее, даже электронному.       В общем, наверное, она действительно разберётся сама, раз Валерия так демонстративно бойкотирует просьбы своей партнёрши. Но нужно ли? Если ей здесь настолько не рады, что даже не пытаются этого скрывать, то, наверное, не стоит навязываться. Надо встать и уйти. Прямо сейчас. И она обязательно это сделает… Вот только уймёт нервный тремор рук, избавится от внезапной слабости в коленях и переждёт приступ сильного головокружения, которое так некстати напомнило о нанесённых ей травмах, а также о человеке, который их нанёс. Этот чужой (но одновременно такой родной и близкий) человек ждёт её дома и, конечно же, сожалеет о содеянном, и если вдруг она решит вернуться, то он будет в ногах валяться, вымаливать прощение, пытаться словом и делом загладить огромную вину, которой нет оправдания. Может, и правда плюнуть на всё и поехать домой? Никто ведь не заставляет её разговаривать с этим человеком, или продолжать обихаживать его в быту, или ложиться с ним в одну постель. Можно же просто жить как соседи: разойдясь по разным комнатам, поделив счета за коммуналку и полки в холодильнике, не утруждая себя даже элементарным общением, — а потом, когда Иванка вернётся из деревни, всё же найти в себе силы и объяснить дочери, что иногда (на самом деле очень часто) отношения между супругами изживают себя, и тогда клятва на венчальном плате оборачивается чудовищной ложью, а малый храм семьи рушится под натиском многотонной шар-бабы, которую годами отливали из чугуна непонимания и безразличия.       — Ох, как тяжко… — вдруг простонала Валерия и, уронив голову на скрещенные на столе руки, издала какой-то невнятный звук, вероятно, выражающий всю скорбь перманентно не высыпающегося существа. — Как же я всё это ненавижу…       «Это?.. Что «это»? — беспокойно встрепенулась Ольга, пытаясь уловить настроение этой малознакомой женщины и понять, что именно та ненавидит: абстрактные утра понедельников, чужих людей на собственной кухне или что-то ещё, о чём её не удосужились предупредить. — Господи, зачем, зачем я поддалась на уговоры Киры и решила остаться? Ведь никому же здесь не нужна и не интересна. А дома хоть стены свои. И вещи, и косметика, и зубная щётка. И муж, конечно, не бросит умирать в одиночестве. Хоть и тошнит от его рожи, а всё лучше, чем эти чужие незнакомые люди, которым до её беды нет никакого дела. Помогли просто по доброте душевной — как голодному шелудивому котёнку, которого совесть не позволяет оставить умирать на улице, — и теперь сами не рады такому повороту сюжета и маются, не зная, как избавиться от больного блохастого заморыша и при этом не замарать белые одежды. Бедняги».       Она уже собралась поблагодарить за помощь и гостеприимство и по-английски, не попадаясь на глаза госпоже Шмелёвой, удалиться, как вдруг Валерия издала ещё один душераздирающий стон и, подняв голову, сообщила в пустоту прямо перед собой:       — Кира такой жаворонок… Такой долбаный мегажаворонок. Просто анриал какой-то. — Она помолчала — то ли собираясь с силами для нового витка стенаний, то ли дожидаясь реакции гостьи, — а потом продолжила: — Во сколько бы ни легла — в шесть утра уже на ногах. Ну максимум — в семь. Бесит!       — Да? — не нашлась что сказать Ольга.       — Да, — хмуро буркнула Лера. — Вы, я вижу, тоже из таких.       — Я? — немного растерялась Ольга. — Я не знаю… Наверное.       Она подумала, что действительно не знает, потому что почти всю сознательную жизнь жила по заведённому кем-то другим распорядку и каждый божий день вставала в несусветную рань — независимо от того, хотелось ей этого или нет, ибо, как любила повторять Ангелина Александровна своим ученикам: нет такого слова «не хочу», есть такое слово «надо». Надо перед уроками повторить материал, чтобы, не дай бог, не опозорить мать перед коллегами-учителями. Надо заняться английским с репетитором, который может приходить только рано утром в выходные. Надо пропылесосить все ковры в квартире, прибрать в своей комнате, приготовить домашнее задание. Надо, надо, надо. И только потом, принеся сакральную жертву этому многоликому «наду», можно немного выдохнуть и бежать к папе в аэроклуб, где ей, малявке, дозволялось безнаказанно вертеться под ногами у взрослых, до посинения прыгать на огромном батуте, примерять полноразмерную подвесную систему, помогать укладывать «дуб», а также присутствовать при всех инструктажах. В одиннадцать лет она крутила на батуте такие сальто, что мама хваталась за сердце и требовала немедленно прекратить, в четырнадцать — прыгнула в тандеме с отцом, а свой восемнадцатый день рождения отпраздновала первым самостоятельным прыжком. Потом папа ушёл из жизни, и мать, не слушая возражений, продала его долю в бизнесе партнёрам, — так что набирала прыжки для категории Ольга уже много позже и уже совсем в другом клубе. Такие дела.       Но самое обидное то, что бессмысленные жертвы кровожадному божку по имени «Надо» не закончились вместе с детством и после замужества приобрели совсем уж извращённые формы: теперь постоянно надо было куда-то спешить и что-то неустанно делать. Так что она опять вставала раньше всех и добровольно наматывала в колесе обязанностей километры дел, едва замечая в этой повседневной рутине самоё себя. Ну а как иначе? Жена должна взять на себя всю тягость быта в той его части, которая не требует приложения мужских рук. Должна приготовить завтрак на всю семью. Должна погладить одежду всем домочадцам. Должна собрать дочь и забросить её в сад или в школу. Должна хорошо выглядеть и радовать мужа лаской и душевным теплом. Работать, впрочем, тоже должна, потому что супруг не миллионер какой-нибудь, а честный труженик телевизионного продакшена. И потому, ублажив домашних, она вприпрыжку бежала на съёмки, совещания, отсмотры и монтажи. Где уж в этой круговерти дел задуматься о своей хронотипической идентичности? Она, вон, даже умудрилась не заметить, каким образом её несчастная, забитая высокими моральными принципами, сексуальность забрела в этот дурацкий би-квадрант, будь он трижды неладен, — что уж говорить о чём-то менее значимом?..       — Хотите кофе? — внезапно решила проявить гостеприимство Валерия. — Или поесть?       — Не знаю, — сказала Ольга, чьё бренное тело совершенно не требовало пищи, но уже давно и совершенно однозначно напоминало о том, что хорошо бы справить естественную нужду и освежиться. — Я бы сначала приняла душ, — неуверенно добавила она. — А потом уже всё остальное.       — Ну давайте, — согласилась Валерия. — Вам, может, помочь дойти?       — Нет-нет, спасибо, я сама. — Ольга чуть привстала с дивана, потом, поколебавшись, села обратно и нерешительно обратилась к женщине, которую, наверное, тоже можно считать в этом доме хозяйкой: — Валерия…       — Просто Лера, — великодушно разрешила та. — И можно на «ты», не люблю этих церемоний.       — Хорошо, давай на «ты», — обречённо согласилась Ольга, которая как раз таки ко всяким таким «церемониям» относилась очень трепетно, но в нынешнем зависимом состоянии выбирать, увы, не приходилось. Помявшись, она продолжила: — Скажи, я действительно никого не стесню, если останусь?       — Нет конечно, — Лера пренебрежительно фыркнула, обозначая своё отношение к тупым вопросам, которые по непонятной ей причине рождаются в головах чересчур щепетильных людей, — здесь вообще проходной двор, — беспечно махнула рукой она, — вечно кто-нибудь шароёбится. В основном, всякие бомжи, сиречь — непризнанные гении. Кира их жалеет, с работой помогает, а эти козлы только жрут и водку пьют.       — Вот как, — слабо улыбнулась Ольга, невольно отметив, что собеседница знает такие сложные для простого обывателя слова, как «сиречь», и даже каким-то образом умудряется употреблять их в соседстве с матерными глаголами. Она помолчала, переваривая очередное впечатление от более тесного знакомства с партнёршей госпожи Шмелёвой, а потом на всякий случай добавила: — Я, конечно, почти бомж, но водку не пью. И побуду у вас совсем недолго… Пару дней. Максимум — неделю. Ну, пока не решу свои проблемы.       — Да мне-то что, — равнодушно ответила Лера. — Живи, сколько надо. Главное, чтобы Кира ещё кого-нибудь не притащила, а то станет тесновато.       — И часто она так «таскает»? — с каким-то нездоровым любопытством поинтересовалась Ольга.       Не то чтоб ей было хоть какое-то дело до того, что госпожа Шмелёва перманентно устраивает в своём жилище коммуну из пьяных бомжей (пусть даже трижды гениальных и четырежды непризнанных), но факт этот много говорил о характере героини, и профессиональный инстинкт требовал выжать из него всё, что сочтут нужным сообщить. Кто здесь автор, в конце-то концов?       — Ну-у-у, — задумчиво протянула Лера, — раз в месяц точно. — Она ещё немного подумала, а после, очевидно, додумав нехитрую мысль, простодушно сообщила: — Мы с ней постоянно ругаемся из-за этих вписок: ни в трусах, блядь, ни походить, ни потрахаться нормально. Бесит.       — О, — только и смогла выдавить из себя госпожа режиссёр, впечатлённая столь искренней непосредственностью, истоки которой никак не могла понять. Что это? Откровенная, ничем не замутнённая глупость или же полное отсутствие комплексов, которым славится нынешняя, не знавшая пуританских запретов «совка», молодежь? Она помолчала, не понимая, какой реакции от неё ждут, а потом осторожно сказала: — Вот видишь, и я тоже буду вам мешать.       — Чем? — удивилась Лера.       — В трусах ходить, — сердито ответила Ольга, которую уже начал утомлять этот дурацкий театр абсурда. Ну что за хрень, в самом-то деле?       — Забей, — хихикнула Лера. — Как-нибудь переживём.       «Главное, чтобы я пережила», — мрачно подумала Ольга, вспомнив утреннее явление госпожи Шмелёвой, которая своими розовыми семейными трусами в ромашку чуть не довела впечатлительную госпожу режиссёра до натурального инфаркта. Такое ведь приснится — всю оставшуюся жизнь заикой проживёшь… А уж если они тут обе будут расхаживать в разнообразном белье — как женском, так и мужском, — то вообще караул. Этого никакая психика не выдержит!       И ведь будут, обязательно будут. И не только расхаживать в откровенном виде, но и всячески демонстрировать ту интимную сторону жизни, одну из граней которой Лера обозначила столь грубым словом и относительно которой госпожа режиссёр предпочла бы остаться в неведении. Потому что одно дело — наблюдать, как эти две барышни вполне невинно целуются-милуются, и совсем другое — стать невольным свидетелем того процесса, который в гармоничных отношениях случается довольно часто и явно не в гробовой тишине. Ольга представила себе, как лежит ночью в чужой постели и прислушивается к звукам чужого (да к тому же ещё и однополого) секса, и нервно передёрнула плечами, пытаясь избавиться от ощущения гусиной кожи на спине и загривке, которое обычно возникало у неё от холода или при внезапном сексуальном возбуждении. Нужно ли говорить, что в комнате было тепло.       «Этого ещё не хватало», — раздражённо подумала она, пытаясь стереть из памяти те картинки, которое столь услужливо нарисовало ей живое воображение, иллюстрируя чужой коитус. И ладно бы просто чужой — этого добра в интернете навалом, — нет, паскудная фантазия (которую, вот ей-богу, не мешало бы вырезать, как одному захворавшему бессмертной душой нумеру Д-503), подсунула внутреннему взору очень даже определённых героев сего действа, и госпожа режиссёр отреагировала пилоэрекцией не на абстрактные прелести незнакомых женщин, а на пресловутую остроту ключиц одной небезызвестной особы, которую уже не раз представляла себе в эротических фантазиях.       Нет, определённо, оставаться в этом доме нельзя. Совсем нельзя. Потому что добром это всё не кончится. Что же делать? Под каким благовидным предлогом удалиться, раз уж её почти приковали к батарее и слушать ничего не хотят?       Ольга напрягла остатки своих сотрясённых и прожаренных болью мозгов и, не мудрствуя лукаво, решила предложить денег за постой и продукты. Если не возьмут, то сам бог велел прикинуться гордой дурочкой, которой невыносима мысль о нахлебничестве — пусть даже у таких хлебосольных и упёртых в своём гостеприимстве хозяев. Ну, а если вдруг возьмут, то всегда можно сказать, что такие траты ей не по карману и вообще за углом дешевле.       Она кашлянула, привлекая внимание задумавшейся о чём-то своём Валерии, и с деланой небрежностью, с какой обычно говорят о финансах люди, не умеющие с ними обращаться, сказала:       — Лера, давай я хоть денег каких-то дам? За коммуналку там, за продукты. Ну и вообще. В принципе. В общем, хоть сколько-то.       — Сколько-то? — хмыкнув, переспросила Лера с такой интонацией, словно всё это время общалась на равных со слабоумной, и вот только теперь сей конфуз заметила. — Ты серьёзно? Нет, правда, серьёзно?       — Да, — озадаченно подтвердила Ольга, не понимая, почему на простой вопрос нельзя дать такой же простой ответ. Подумаешь, денег за жильё предложили. — Почему нет? — устало спросила она, мысленно прикидывая, не пора ли включать щепетильную дурочку, которой жизнь не мила без оплаты потраченных на неё кубометров воды и киловаттов электроэнергии.       — Потому. — Лера закатила глаза, едва заметно скривила губы в снисходительной усмешке и всё же соизволила объясниться: — Ну камон, женщина, Кира столько зарабатывает, что ей эти копейки на фиг не нужны. Но если хочешь обидеть, то предложи, конечно. Даже интересно будет на это посмотреть.       — Я не хочу обидеть, — пробормотала Ольга, чувствуя, что сюжетная линия вновь сворачивает куда-то не туда. — Мне просто неудобно, — завела она привычную шарманку несчастного в своей интеллигентности человека, надеясь всё же как-то отбрехаться от необходимости жить под одной крышей с двумя лесбиянками, с одной из которых у неё уже успели сложиться весьма странные отношения.       — Тебе же сказали: не парься, — нетерпеливо оборвала её нытье Лера. — Кира на тебя запала и теперь так просто не отпустит.       — «Запала»? — в растерянности переспросила Ольга, чувствуя, что совершенно перестаёт понимать происходящее.       Получается, Валерия прекрасно знает о симпатии своей партнёрши к другой женщине и относится к этому вполне индифферентно? У них что, «свободные отношения»? Так, кажется, это правильно называется? Ну, когда партнёры договариваются на берегу о своих сексуальных свободах, а потом ходят в поисках приключений хоть налево, хоть направо, хоть по центру зигзагами? Оно, конечно, удобно, кто ж спорит: никаких тебе сцен ревности и сердечных драм, все участники отношений удовлетворены и счастливы, — но как-то это всё не по-человечески, что ли… И уж точно не по-божески. Неудивительно, что Наталья не хочет отпускать в этот вертеп своего ребёнка.       — Ну да, запала, — как ни в чём не бывало подтвердила Лера. — Ты что, не замечаешь, как она на тебя смотрит?       — З-замечаю, — заикаясь, выдавила из себя госпожа режиссёр, до которой внезапно дошло, чего именно от неё хочет госпожа Шмелёва и почему все вокруг в курсе этих желаний. Пазл, что называется, сложился, и в полученной картине нашлось место каждой, даже самой незначительной детальке. И тому нездоровому упорству, с коим её сталкерят всю последнюю неделю. И пристальному вниманию, которому всё никак не могло найтись мало-мальски правдоподобного объяснения. И жадному восхищению, с которым буквально «пожиралась» её увядающая красота. И даже сомнительные комплименты, столь щедро раздаваемые в адрес госпожи режиссёра чуть ли не с первых минут знакомства, прекрасно вписались в это игривое полотно под названием «Соблазнение наивной чукотской девочки». Потому что только полная идиотка с берегов реки Индигирки, оторванная от цивилизации и порождённых ею соблазнов, могла так долго не замечать очевидного и даже не догадываться о том, что хороводы вокруг неё водят с одной-единственной целью: чтобы пригласить третьей в постель. Разнообразить с её помощью свой эротический досуг, так сказать. Освежить чуть заветрившиеся, утратившие сладость новизны отношения. Использовать как кусок свежего мяса, как новую сексуальную игрушку!..       Да, похоже, именно с этой целью Кира подбивала к ней клинья, рассыпалась в комплиментах, изображала заинтересованность, вникала в семейные драмы, искала интимных прикосновений и даже однажды чуть не довела до греха. Помочь вот тоже решила не просто так, а с дальним прицелом на то, что госпожа режиссёр, пребывая в расстроенных чувствах, размякнет от благодарности, или вновь переберёт с алкоголем, и позволит случиться тому, чему случаться не следует.       Нет, ну скажите пожалуйста! С чего эта самоуверенная женщина вообще решила, что ей интересна роль третьей лишней в чужой постели? Она что, похожа на профурсетку, которая ищет такого рода приключений? Разве она хоть раз давала повод подумать о себе в подобном ключе? Или же тут примешивается ещё и спортивный интерес, и Кира хочет не просто свежего тела, но и новых развлечений несколько иного плана? Например, соблазнить недотрогу, которая по нынешним греховным временам невинна, аки пасхальный агнец. И не просто соблазнить — нет, развратить душу, измарать в нечистом, вывернуть наизнанку все представления о нравственности и морали.       Господи Боже, какая же мерзость!.. Какая невозможная подлость!.. А она-то, дурочка наивная, напридумывала себе невесть что! Что может нравиться таким неординарным людям, как госпожа Шмелёва. Что может привлекать, очаровывать, влюблять, вдохновлять, в конце концов! Ха-ха-ха. Смешно.       Ольге стало так противно и гадко от своего внезапного озарения, что она с трудом подавила приступ нервной тошноты. Нужно просто встать и уйти. Молча. Без выяснения отношений с этими развращёнными вседозволенностью, погибшими в пороке людьми. Говорить ещё с ними.       — Послушай… — меж тем сказала Лера. — Кира не считает возможным предложить сейчас из-за… всего этого, — партнёрша госпожи Шмелёвой обвела своё лицо рукой, обозначая несуществующие побои, — но мне пофиг, я предложу.       — Не надо!.. — высоким, какой у неё бывал лишь на грани истерики, голосом воскликнула Ольга, чувствуя, что если недвусмысленное предложение всё же прозвучит, то она устроит такой безобразный скандал, что мало не покажется никому, уж будьте уверены. — Не надо! — повторила она ещё громче, надеясь заглушить лукавых бесов эгоизма, которые требовали разнести этот приют разврата к чертям, и тем самым хоть немного утешить уязвленное самолюбие.       — Да ладно, что тебе стоит? — явно удивившись такой реакции, спросила Лера. — Ну, попозируешь пару месяцев, у неё и отляжет. Не каждый день, конечно. И не бесплатно.       — Попозирую? — агрессивно переспросила доведённая до ручки и потому не сразу въехавшая в смысл сделанного предложения Ольга.       — Да, попозируешь. В постановке, — медленно и терпеливо, как человеку с особенностями развития, пояснила Лера. — Говорю же: залипла она на тебя. Так бывает. Теперь просто надо… э-э-э… типа закрыть гештальт.       — Понятно, — пробормотала внезапно ослабевшая от стресса Ольга. — Теперь понятно.       — Так попозируешь?       — Не знаю, — вяло ответила госпожа режиссёр, чувствуя себя загнанной лошадью, которую после забега опять поставили в бокс, и от усталости и нервного напряжения она выдаёт фальстарт за фальстартом. — Никогда этим не занималась. — Она помолчала, переваривая полученную информацию, а потом, стремясь расставить все точки над «ё», спросила: — И часто Кира так… «залипает»?       — При мне впервые, — пожала плечами Лера. — Старею, говорит.       — Понятно, — тупо повторила Ольга, чувствуя себя не в силах разобраться в той гремучей смеси чувств, которую заварило в её душе открытие, что госпожа Шмелёва, оказывается, вовсе не стремится затащить госпожу режиссёра в постель — ни первым номером, ни вторым, ни даже третьим. И заставлять участвовать в разнузданных оргиях тоже не собирается. И вообще хочет использовать всю эту неземную красоту во вполне себе утилитарных целях.       А она-то, идиотка озабоченная, напридумывала себе всякой ерунды, и теперь не может разобраться в собственных переживаниях, выуживая из общей эмоциональной каши весьма неожиданные ингредиенты. Например, вполне закономерное, но какое-то жиденькое, явно несоразмерное недавнему негодованию, чувство облегчения оттого, что никто особо и не рвётся посягать на её драгоценную честь замужней гетеросексуальной женщины. И она (представьте себе) этим возмутительным фактом немного разочарована, потому что… Ну просто потому, что банально истосковалась по любви и ласке и была уже почти готова поступиться некоторыми моральными принципами, закрыть глаза на многие немыслимые доселе вещи, отдаться на волю случая, так сказать. И вот получается, что она-то готова, но что-то особо никому не нужна. Тьфу ты. Стыдобища.       Потом она вспомнила, с какой неистовой страстью Кира целовала её плечи на тёмной лестнице, ведущей на крышу, каким жарким и частым было её дыхание, как невесомо она касалась ничем не стеснённой груди своей трепещущей жертвы и как жалобно прошептала: «О боже», когда наткнулась чуткими пальцами на стоящий от возбуждения сосок.       «Залипла», говорите? Ну-ну. Так, значит, это нынче называется? А может, всё-таки дело в другом, и госпожа Шмелёва просто-напросто навешала на уши этой наивной, до смерти влюблённой в неё девочки длинной фигурной лапши? Такой длинной и такой фигурной, что со стороны за сей инсталляцией даже как-то неловко наблюдать… Просто лютая кринжатина, как сказала бы Иванка.       Ольга недоверчиво хмыкнула и вновь взглянула на Леру, которая опять сидела в планшете и, по заветам старших, ни о чём не парилась.       — Пойду всё же в душ, — сказала незваная гостья, почувствовав, что общение надо сворачивать, пока не всплыла ещё какая-нибудь невозможная дичь.       — Иди, — легко и беспечно откликнулась Лера, не отрываясь от листания ленты.       Ольга встала с дивана и даже сделала полшага в нужном направлении, но тут же, почувствов дурноту, покрылась холодной липкой испариной и, помертвев, замерла. Потом покачнулась и хаотично задёргала головой, пытаясь понять, почему мир перед глазами внезапно поплыл и начал видоизменяться, сотворяя из привычных вещей странные образы, которые совершенно не держат форму и стекают расплавленным воском смыслов с основ бытия. Внутри черепа что-то звонко щёлкнуло, в ушах тоненько и назойливо зазвенело, а затем все звуки словно растворились в том безжизненном вакууме, которым обернулось окружающее пространство. Совсем недавно из невидимых динамиков лилась негромкая музыка, тихо вздыхал огромный холодильник, из приоткрытого для проветривания окна шумела улица, барабанил по крыше дождь — и вдруг, в одночасье, всё стихло, словно она вставила в уши свои дорогущие, изготовленые по индивидуальному слепку, беруши, и лишь биение сердца да шуршание крови, струящейся по жилам, нарушает мёртвую тишину, в которой всё равно невозможно уснуть.       Она неловко, не владея собственным телом, повернулась в ту сторону, где когда-то стоял диван, и поспешно опустилась на него. То есть, конечно, хотела опуститься, а на самом деле, потеряв сознание, бесчувственной колодой повалилась мимо.       Пришла в себя и беспокойно задвигала руками и ногами, пытаясь найти привычные ориентиры в этом лишённом всякого понятия о евклидовой геометрии мире. Сумела нащупать пальцами какую-то мокрую мерзость на лице, а босой ногой пнула во что-то тёплое, мягкое и живое, и это «живое», отрастив поганые извивающиеся тентакли (в духе лавкрафтовского Ктулху), крепко схватило её за щиколотки, сильно сжало, стреножило, притянуло к себе. И, наверное, уже изготовилось задушить, раздавить, сожрать! Господи Боже!..       Она ещё пуще задёргала ногами и уже хотела закричать истошным голосом, выплёскивая в этом крике всю муку своего ставшего добычей существа, как кто-то сказал тихим, ласковым, абсолютно бесполым голосом:       — Лежите спокойно. Не надо вставать.       — Я… Мне… — бессвязно лепетала Ольга, не оставляя попыток высвободить ноги из щупалец невидимого чудовища. — Мне нужно…       — Вам нужно лежать, — повторил тот же голос. — Лера, смени полотенце.       — Сейчас, — ответил ещё чей-то голосок — тоненький, испуганный, принадлежащий то ли женщине, то ли ребёнку.       Мокрая мерзость сползла с лица госпожи режиссёра, и она увидела себя всё в тех же декорациях, но с другого ракурса: с нижней точки, когда линия горизонта уходит за пределы кадра, перспектива искажается, и сюжетно-важные объекты на переднем плане деформируются во всех доступных глазу измерениях, приобретают чужой, какой-то даже инопланетный вид, выражая тем самым всю немыслимую глубину авторского замысла. Порой настолько немыслимую, что даже тошнит. Хотя тошнит, наверное, всё-таки от другого.       — Что со мной? — слабым голосом спросила Ольга у сидящей рядом худой рыжеволосой женщины, которая зачем-то задрала её босые ноги себе на плечо и, зажав локтевым захватом лодыжки, крепко держит, не давая освободиться.       — Вы потеряли сознание, — сказала женщина, в которой госпожа режиссёр вдруг узнала Киру. Именно что «вдруг» — словно кто-то щёлкнул невидимым тумблером, подавая напряжение на электрическую схему организма, и внутри головы, аккурат за ноющими от боли лицевыми костями черепа, низко загудела, разогреваясь после недолгого простоя, маломощная, ещё ламповая ЭВМ, способная, впрочем, на некоторые сравнительно-аналитические операции. Хоть и небыстрые.       — А? — считав первую перфокарту со служебной информацией, переспросила Ольга.       — Лежите, — вновь повторила Кира. — Просто лежите.       — Очень болит голова, — пожаловалась госпожа режиссёр, очередным скачком эволюционируя от ламповых технологий к транзисторным. Так, глядишь, и до квантовых доберётся. — И тут, — она осторожно потрогала уже изрядно разболтавшуюся повязку на лице и устало прикрыла глаза, — кружится всё.       — У вас, похоже, всё-таки лёгкое сотрясение. Тошнит?       — Немного.       — Лера, задёрни шторы, — попросила Кира свою партнёршу, заметив, как болящая щурится от неяркого света. — У вас ещё и месячные до кучи? — небрежно спросила она у чуть пришедшей в себя госпожи режиссёра.       — Да, — чувствуя, что краснеет, ответила Ольга. Она что, протекла, и это стало заметно окружающим? Или того хуже, бельё настолько несвежее, что чувствуется запах? Какой стыд и ужас.       — Всегда плохо переносите? — то ли не замечая, то ли делая вид, что не замечает её смущения, продолжила допрос Кира.       — Всегда, — слабым голосом пробормотала Ольга, мечтая, чтобы её наконец оставили в покое и отпустили в душ и уборную.       — Так, — кивнула Кира, — ну а ели вы когда в последний раз?       — Вчера, — ответила Ольга. — В том ресторане… на крыше. — Сообразив, что сболтнула лишнего, она поспешно прикусила язык и попыталась исправить положение: — Ну, салат ела.       — И все?       — Утром ещё яблоко.       — Интересная у вас диета, — хмыкнула Кира. — Как у заправской анорексички.       — Нет аппетита, — вяло сообщила Ольга.       — А ты куда смотришь? — набросилась госпожа Шмелёва на свою ни в чём не повинную партнёршу. — Хоть бы поесть человеку предложила.       — Я предложила, — начала оправдываться Лера. — А она говорит: потом, сначала в душ схожу. Встала, и как давай зеленеть!       — Понятно. — Кира прижала щиколотки Ольги к своей шее, зафиксировала её ноги острым подбородком и, извернувшись, достала из кармана штанов телефон. — Лежите спокойно, — попросила она, когда госпожа режиссёр, смущённая долгим прикосновением своих ног к столь интимному месту чужого человека, слегка дёрнулась, пытаясь сменить положение. — Ещё хотя бы пять минут.       Ольга послушно замерла, переживая очередное впечатление от случайной близости с этой женщиной, а та, как ни в чём не бывало, словно бы и нет этого мучительного и неудобного во всех смыслах физического контакта, набрала номер и долго (слишком долго!) консультировалась с каким-то приятелем, который, как стало понятно из контекста разговора, имел всякие-разные медицинские компетенции и, въехав в ситуацию, велел напоить пациентку успокоительным и уложить отдыхать в тёмной комнате, конфисковав перед этим все имеющиеся гаджеты.       — Мне нужно в душ, — взмолилась госпожа режиссёр, когда Кира повесила трубку и наконец позволила ей сменить позу. — Мне уже лучше. Честно.       — В душ — только под конвоем, — сказала хозяйка дома и, встав, помогла гостье принять вертикальное положение. — Лера, сделай пока горячий сладкий чай. Не крепкий.       — Я сделаю, да, — с готовностью отозвалась Лера, явно напуганная внезапным обмороком вверенного её попечению человека.       — Вы же не собираетесь сопровождать меня повсюду? — нервно спросила Ольга, когда госпожа Шмелёва довела её до гостевого санузла.       — Нет, конечно, — спокойно ответила Кира. — Не переживайте.       — Вот спасибо, — не удержалась от сарказма госпожа режиссёр. — А то я, знаете ли, привыкла делать некоторые вещи в одиночестве.       — Я вас напрягаю своим участием? — вдруг спросила Кира.       — Да.       — Извините. Я не всегда чувствую чужие границы.       — Это вы меня извините, — немного устыдившись своего наезда, сказала Ольга. — Я вам очень благодарна за помощь. Правда.       — Я подожду вас в комнате, — помолчав, сказала Кира. — Если станет совсем плохо — зовите. Хорошо?       — Хорошо, спасибо.       Оставшись одна, Ольга, преодолевая слабость и головокружение, разделась, залезла в душевую кабину и, раскорячившись в поисках равновесия, сумела-таки обмыться, не завалившись в очередной обморок. Хотя предпосылки были, были… Она с трудом выбралась из космической капсулы, которую в этом доме по ошибке использовали в качестве душа, оделась, сменила прокладку и, оценив степень несвежести нижнего белья, устало покачала головой: сегодня это ещё можно носить, не рискуя благоухать на всю округу разного рода неприятными запахами, а вот завтра ситуация станет критической. Что же делать? Не одалживать же у незнакомых людей трусы. Они и так сделали для неё больше, чем того требуют социальные нормы и общественные договоры. Наверное, всё-таки придётся вернуться домой. Завтра или даже сегодня. Вот оклемается немного и сразу же позвонит этому придурку, который муж, чтобы приехал за своей ненаглядной. Да-да, пусть возьмёт такси и приедет — нечего дурака валять. Вот только видеть его мерзкую опухшую рожу совсем не хочется.       Ольга представила себе, как бледный, виноватый, плаксивый с похмелья муженёк суетится вокруг неё, хватает за руки, пытается угодить, — и, представив, гадливо поморщилась. Нет уж, в таком состоянии она точно не выдержит этого псевдохристианского самобичевания — голова лопнет. Но что же тогда делать? Попытаться купить эти несчастные трусы онлайн? Есть же магазины, которые привозят вещи для примерки на дом. Вот только распространяется ли это на нижнее бельё, и как скоро выполнят заказ, и удобно ли вызывать курьера в чужую квартиру? Нет, наверное, неудобно… Впрочем, есть ещё один вариант: вконец обнаглеть и попросить Леру (не Киру же) сгонять за труселями до ближайшего торгового центра. Вот она обрадуется-то! Всю жизнь, наверное, мечтала бегать за исподним для малознакомой женщины. Дурацкая, дурацкая ситуация! Это ж надо было так вляпаться. Нет уж, дорогая Ольга Сергеевна, с завтрашнего дня будьте любезны носить в сумочке запасные трусики, чтобы впредь не оказаться с голой задницей в гостях у чужих людей!       Ольга вышла из ванной комнаты и, увидев сидящую на кровати и залипающую в телефон госпожу Шмелёву, присела рядом. Она уже почти решилась попросить свою благодетельницу о помощи в решении интимных проблем, как та, оторвавшись от экрана, на котором читала какой-то явно официальный документ, поинтересовалась сама:       — Вам, может, надо что-то купить? Прокладки, тампоны? Что-то из одежды? Скажите что, я отправлю Леру.       — Мне нужны трусы, — обречённо призналась Ольга, чувствуя себя повзрослевшей Алисой, которая попала в какое-то дурацкое, до блевоты физиологичное Зазеркалье, и в нём (внезапно!) на деревьях не растут необходимые вещи, да и принцессы почему-то не испражняются радугой. — Трусы и зубная щётка, — стиснув зубы, повторила она.       — Зубная щётка есть в шкафчике над раковиной, — улыбнувшись её смущению, сказала Кира. — А трусы, вы не поверите, продаются на соседней улице, в магазине белорусского трикотажа. Вы ведь ничего не имеете против белорусского трикотажа? Или ваша пятая точка предпочитает исключительно «Версаче»?       — Кира!.. — воскликнула Ольга, поймав себя на том, что хочет ткнуть собеседницу локтем в бок, словно та не малознакомый человек, с которым её случайно свела злодейка-судьба, а своя в доску подружайка Аська, тоже питающая слабость к идиотским шуткам.       — Что? — возмутилась Кира. — «Версаче» не устраивает? Ну и запросы у вас, Ольга Сергеевна.       — Перестаньте, — со слабым смешком попросила Ольга. — Мне просто очень неудобно вас об этом просить.       — Да бросьте, — фыркнула Кира. — Подумаешь, трусы. Вы что, в общаге никогда не жили?       — Представьте себе, нет. Я тихий домашний ребёнок.       — Жизни вы не видели, Ольга Сергеевна, — сокрушённо покачала головой госпожа Шмелёва, — а всё туда же: сценарии пишете. Ладно, пойдёмте на кухню, — она легко поднялась и предложила нетвёрдо стоящей на ногах гостье руку, — будете лежать там, под присмотром.       — Хорошо, — покорно согласилась Ольга. — Хотя мне уже намного лучше.       — Да-да, сегодня я это уже слышала, — откликнулась Кира и, отконвоировав болящую в гостиную, уложила её на диван.       Потом отправила помощницу в магазин за пресловутым нижним бельём, а сама развила бурную деятельность по утешению страждущих, без которого, похоже, ей и жизнь — не жизнь. Она напоила госпожу режиссёра горячим сладким чаем, накормила какой-то пресной невкусной жижей, которую попыталась выдать за мегаполезный овощной суп, накапала в ложку мерзких на вкус и дюже вонючих капель, заставила их проглотить, обложила холодными компрессами, отобрала телефон, а после велела лежать из последних сил. И Ольга лежала. А куда деваться с подводной лодки?