И не кончается объятье

      К вечеру Ольга отлежала себе все бока, измучилась от тошноты и боли, измаялась от скуки, извелась от вынужденного безделья. Не имея возможности отвлечься на бездумное поглощение совершенно ненужной информации с экрана какого-либо гаджета, она внезапно вспомнила о способности мозга порождать не менее занимательные фантасмагории и не без мазохистского удовольствия передумала все мрачные думы, на которые только способно сознание глубоко оскорблённой женщины. Дав волю своему чересчур живому воображению, она трижды, с каждым разом всё менее заботясь о выборе оборотов и выражений, высказала этому придурку, который пока ещё муж, всё, что думает об их брачном союзе вообще и о нём самом как о мужчине в частности. Дважды мысленно развелась и поделила совместно нажитое имущество. Стойко выдержала непростой разговор с отцом Олегом. Попыталась срежиссировать и отрепетировать объяснение с дочерью, но не нашла ни нужных слов, ни убедительных интонаций, ни мало-мальски понятных эгоистичному и незрелому в суждениях подростку мотивов своего поступка. Чуть не задохнулась от жалости к себе несчастной и вознамерилась было тихонько, не привлекая лишнего внимания, поплакать, но, пару раз хлюпнув сломанным носом, передумала — носоглотку словно натёрли наждачной бумагой, и отёкшие раздражённые ткани, смоченные слёзной жидкостью, болезненно ныли, вынуждая быть сильной и не разводить напрасную сырость.       Впрочем, незаметно пореветь всё равно бы не получилось — Кира, уходя работать, велела своей партнёрше время от времени проверять болящую, и Валерия добросовестно выполняла поручение, для чего каждые полчаса подходила к размазанной по дивану гостье и осведомлялась, всё ли в порядке. Нужно ли говорить, что это навязчивое внимание, которым Ольгу одаривали из самых лучших побуждений, раздражало госпожу режиссёра до нервного тика и зубовного скрежета, однако ещё пуще её донимал постоянный фоновый шум, который Лера генерировала с неуёмным энтузиазмом довольного собой и жизнью экстраверта.       Слова внутри этой женщины, похоже, попросту не держались, и она сыпала ими во все стороны, поражая пулемётными очередями предложений любую подходящую мишень в зоне досягаемости звуковой волны. Больше всего доставалось умной колонке, до которой Валерия докапывалась с дотошностью недобравшего нужный градус алкаша, совершенно бессистемно требуя от безотказного устройства включить то избранный плейлист, то последние новости, то прогноз погоды на ближайшие десять лет, то ещё какие-нибудь важные и полезные сведения, без которых ну никак нельзя обойтись. Закончив издеваться над вконец затюканным разумом искусственного происхождения, она внезапно, без объявления войны, переключилась на кота, которого жестокосердная Кира всё-таки выгнала из мастерской. Бедняга неприкаянно бродил по кухне-гостиной, уныло хрустел кормом, а после вознамерился было поспать в ногах у гостьи, но не тут-то было — неугомонная Лера то и дело брала его на руки, гладила, тискала, целовала в недовольную морду, а также обзывала всякими дурацкими прозвищами, многие из которых показались Ольге просто-напросто оскорбительными.       Нужно ли говорить, что остаточной волной всего этого непотребства накрывало и многострадальные уши госпожи режиссёра, но она мужественно терпела, пытаясь не обращать внимания. В конце концов, кому-то приходилось ещё хуже: искусственный интеллект, судя по ответным репликам, был близок к истерике или умопомешательству, а несчастный кот, до смерти заласканный и затисканный, обозванный «сладким пирожочком», «жирненькой жопкой» и «рыжей говняшечкой», сидел на коленях у своей мучительницы и обалдело смотрел в пространство прямо перед собой, пытаясь осознать масштабы совершённого над ним надругательства, от которых закономерно зависят масштабы грядущей мести.       Однако всё же основной удар «звукового насилия» принимали на себя крошечные микрофоны аж двух телефонов, по которым помощница госпожи Шмелёвой разговаривала на громкой связи в режиме нон-стоп, пытаясь чуть ли не одновременно решить как рабочие, так и личные вопросы, причём последним явно уделялось куда больше времени и внимания, нежели первым. Оно и понятно: выставка, студенты и съёмки фильма никуда не денутся, тогда как к хорошему парикмахеру запись на месяц вперёд, и то на нужную дату уже лист ожидания; а косметолог — та вообще в отпуск улетает, и кровь из носу надо успеть сделать все уходовые процедуры до её отъезда. Ну там, массаж, чистку, масочки всякие. Нет, конечно, она бы и губы себе подколола, и носогубку, и эту жуткую морщинку между бровей, но Кира подобных модификаций не одобряет и даже обещала из дома выгнать, если однажды проснётся в одной постели с резиновой уточкой. Тяжело с ней в этом плане, конечно. Но зато во всём остальном… Тут Лера отошла к окну и, слегка понизив голос, начала рассказывать подруге подробности своей интимной жизни, от которой, судя по глупому хихиканью, была в полном восторге.       Ольга же, поймав себя на том, что невольно прислушивается к этим тихим откровениям, сердито засопела, нахмурилась и, пытаясь отвлечься от совершенно лишней (хоть и очень интересной) информации, принялась яростно вертеться на диване, в надежде найти ту часть тела, которую ещё не успела отлежать. Бесполезно. Лежать было тошно, гонять по кругу одни и те же мысли — противно, а слушать поток сознания Валерии, который та, не особо задумываясь, облекала в поток словесный, — и вовсе невыносимо, — и потому госпожа режиссёр рывком приняла сидячее положение, обхватила голову руками — так, чтобы уши были закрыты ладонями, — и замерла в неподвижности.       — Эй! — спустя несколько минут отреагировала на её позу Лера. Закончив говорить по телефону, она стремительно подошла к дивану и склонилась над гостьей. — Ты что? Плохо? Тошнит? — испуганно спрашивала она, пытаясь заглянуть Ольге в лицо.       — Нет, — пробормотала госпожа режиссёр, отнимая руки от ушей и моля Бога лишь о том, чтобы у партнёрши госпожи Шмелёвой наконец закончился боеприпас слов и она хоть немного помолчала. — Всё нормально. Просто надоело лежать. Посижу.       — А за голову чего держишься?       — Болит немного.       — Позвать Киру? — озабоченно спросила Лера. — Она знает, что делать.       — Нет, не надо, — покачала головой Ольга. — Пусть работает спокойно. Я и так…       Она хотела сказать, что и так причинила много беспокойства им обеим и не хочет причинять ещё больше, и что ей очень неловко за доставленное неудобство, и прочая, прочая, прочая, но не успела: на журнальном столике завибрировал телефон, и Лера, бросив взгляд в направлении звука, сказала:       — Это твой. — Она подошла ближе к настойчиво жужжащему гаджету и сообщила: — Номер неизвестный. Будешь брать?       — Да, спасибо, — пробормотала Ольга, принимая из чужих рук свой разбитый, судорожно подрагивающий телефон, и с третьей попытки сумела-таки свайпнуть по зелёной трубке, которую очень «удачно» перекрывала сеть мелких трещин защитного стекла. — Слушаю, — преодолев сию маленькую трудность, сказала она в ту пустоту, которая иногда случается при задержке соединения и которая своей подспудной схожестью с молчанием потустороннего мира вынуждает собеседников нервничать, суетиться и глупо «аллёкать» на разных концах провода, призывая в возникший между ними вакуум частицы речи и описываемые ими смыслы. — Слушаю вас, — повторила она, поняв, что её слова безвозвратно канули в Лету радиоэфира. — Алло?       — Ольга Сергеевна? — наконец отозвался из этой нездешней пустоты равнодушный мужской голос, который с равной долей вероятности мог принадлежать как земному мужчине, так и бестелесному духу — настолько безлик, скучен и бесцветен он был. — Ольга Сергеевна Эссер? — с какой-то брезгливой усталостью повторил голос, и госпожа режиссёр совершенно не к месту подумала, что существу по ту сторону эфира до смерти всё осточертело, и не так уж важно, кто оно на самом деле: земной офисный планктон или же бесплотный клерк небесной канцелярии, — всё одно приходится заниматься всякой неважной ерундой. Например, звонить незнакомым людям и впаривать по скрипту микрозайм на зубные импланты или, там, на новые ангельские крылья, потому как старые безнадёжно вышли из моды.       — Да, это я, — поспешно отодвинув на задний план сознания дурацкие образы ангельских крыльев от «Сваровски», настороженно ответила Ольга. Не то чтобы она заранее подозревала звонящего во всех смертных грехах, но всё же немного напряглась от того факта, что какие-то личности (телесные или эфирные — без разницы) знают её персональные данные, которыми она вообще-то очень дорожит и которыми так просто не разбрасывается. — Что вы хотите? — немного нервно спросила она, не дожидаясь реплики невидимого собеседника, который наверняка (вот к гадалке не ходи) хотел втюхать ей кредит, или страховку, или ещё какую-нибудь пакость, придуманную капиталистами ради пресловутых «трёхсот процентов прибыли». А может, и вовсе планировал заболтать, заморочить голову, оглушить чудовищной ложью, чтобы она, потеряв остатки здравого смысла, опустошила свой банковский счёт, якобы спасая деньги от мошенников или выручая из беды близких.       — Здравствуйте, Ольга Сергеевна, — спокойно сказал собеседник всё тем же монотонным голосом безразличного ко всему человека. — Вас беспокоит капитан полиции Долгих Роман Викторович, ваш участковый уполномоченный.       — Здравствуйте, — автоматически ответила Ольга и хотела уже повесить трубку, чтобы не слушать, как её несуществующий сын, напившись пьяным и сев в таком состоянии за руль, сбил столетнюю старушку, но её телефонный визави внезапно выдал неожиданное:       — Что у вас произошло, Ольга Сергеевна? Почему обращались в травмпункт?       — В травмпункт? — растерянно переспросила Ольга. — В какой травмпункт?       — В травмпункт по адресу… Минутку. — Человек, представившийся участковым и, видимо, таковым и являющийся, терпеливо, всё с теми же интонациями робота с планеты Шелезяка, зачитал с бумажки адрес клиники, в которой несчастной госпоже режиссёру минувшей ночью вправляли нос. — Вы сегодня туда обращались, и врач зафиксировал побои.       — А-а, — вяло отреагировала Ольга, которой и в голову не могло прийти, что частная клиника тоже обязана оповещать полицию о травмах насильственного характера. — Ну да, я обращалась.       — И что с вами случилось?       — Ничего не случилось, — помедлив, сказала Ольга. — Споткнулась на ровном месте. Упала.       — Упали, значит? — без каких-либо эмоций в голосе уточнил представитель власти.       — Да, упала. На лестнице. — Ольга немного оживилась и собралась было добавить ещё каких-нибудь мелких деталей для правдоподобности повествования, но участковый полицейский её перебил.       — Зачем врёте? — устало спросил он. — Кто вас избил? Муж? Сожитель?       — Какой ещё сожитель? — вяло, намеренно затягивая с ответом, возмутилась Ольга. — Я замужем.       — Значит, муж?       — Что — муж?       — Избил вас кто? Муж?       В голосе несостоявшегося мошенника появились нотки раздражения, и госпожа режиссёр поняла, что её благополучно записали в набитые дуры, с которыми бесполезно о чем-либо разговаривать.       — Никто меня не избивал, — упрямо повторила Ольга. — Я же говорю: упала. Случайно.       — Ясно, — тяжело вздохнув, резюмировал участковый. — Случайно упали… Так… На экспертизу, значит, не пойдёте, правильно понимаю?       — Правильно, — угрюмо подтвердила госпожа режиссёр.       — Зря, — участковый помолчал. — В следующий раз ведь и убить могут, Ольга Сергеевна. Подумайте об этом.       — Вот когда убьют, тогда и приду, — сердито фыркнула Ольга, возвращая представителю закона знаменитую отмазку, которой, если верить народной молве, полиция реагирует на любое домашнее насилие.       — Ну, дело ваше, — внезапно развеселившись, хмыкнул участковый. — У нас тут тоже, знаете ли, не детский сад, чтобы всех уговаривать. — Он помолчал, пошелестел бумагами, ещё раз вздохнул и продолжил: — Но беседу с вашим неуклюжим семейством я провести всё-таки обязан — чтобы впредь смотрели под ноги и не падали на кулаки друг друга. Так что, жду вас с супругом в участке, приёмные часы во вторник и в четверг — с четырёх до шести.       — Это обязательно? — с тоской спросила Ольга. — Я сейчас неважно себя чувствую…       — Обязательно, — сухо ответил участковый. — Сигнал из травмы получен, и я должен его отработать.       — Хорошо, — пробормотала Ольга, у которой внезапно закончились силы не то что на сопротивление, но даже на элементарное взаимодействие с окружающим миром. — Я приду, когда буду в состоянии. Всего доброго.       Она повесила трубку, отложила телефон и, устремив невидящий взгляд в прекрасное далёко, от которого больше не ждала ничего хорошего, надолго замерла, переживая очередную подлость злодейки-судьбы. Мало того, что ей так варварски, так безжалостно сломали нос и сотрясли остатки мозгов, так теперь ещё, помимо настоящих и будущих проблем со здоровьем, придётся разбираться с родным государством, которому в общем-то всё равно, сколько женщин гибнет от рук самых близких мужчин, но признаться в этом оно, государство, отчего-то стыдится и потому заставляет своих облачённых в тёмно-синюю форму «фагоцитов» изображать бурную деятельность по профилактике домашнего насилия. И вот в угоду повесточке придётся тащиться в полицейский участок (где он, кстати, находится?) вместе с этим придурком, который пока ещё муж; придётся строить из себя дурочку, которая, споткнувшись на лестнице, ломает нос о случайно подставленный кулак собственного мужа; и выслушивать от участкового скучное формальное атата тоже придётся — куда ж без этого? А уж если ещё и органы опеки возбудятся и поставят семью на временный учёт, то вообще караул.       Ольга вспомнила, сколько нервов ей вымотала инспектор службы опеки, когда трёхлетняя Иванка, упав с самоката, распорола себе подбородок до самой кости — так глубоко, что пришлось накладывать несколько швов, а после делать косметическую операцию, чтобы убрать уродливый шрам, — вспомнила и содрогнулась от ужаса: из километров тех намотанных на шестерёнки безжалостной государственной машины нервов можно было бы сплести космический лифт до МКС и обратно. А ведь тогда она была молода и счастлива, полна сил и энергии, верила в лучшее и в упор не замечала препятствий. И всё равно безумно устала бороться с ветряными мельницами системы, для которой их семья была лишь тремя единицами прописью на листах очередного дела, и это сакральное число «три» в любой момент могли замазать корректором и исправить в меньшую сторону — стоило только оступиться. Тогда она справилась. Они вместе справились. А сейчас? Сейчас нет никаких «вместе», а сама она настолько устала от жизни, что хочет исчезнуть из этого мира и не будет особо возражать, если вместе с ней исчезнут и тёткина хрущёвка, в которой не случилось счастья, и весь микрорайон с полицейским участком (где он, кстати, находится?), и этот безликий капитан Долгих, которому в сущности нет никакого дела до проблем её семьи, а нужно просто «отработать сигнал». Да пусть всё горит синим пламенем и проваливается хоть в преисподнюю, а она посидит на удобном диване в чужой квартире до конца лета, а потом, когда Иванка вернётся из деревни, возможно возьмёт себя в руки и слепит из до смерти замордованной женщины некоторое подобие любящей матери. Да уж, перспективка.       Ольга горько усмехнулась своим невесёлым мыслям и собралась было упиваться жалостью к себе и дальше, но в этот момент в зоне видимости нарисовалась хозяйка квартиры, и госпоже режиссёру невольно пришлось отложить сеанс самобичевания на неопределённое время.       Кира с размаху плюхнулась на диван рядом с гостьей и некоторое время сидела молча, созерцая пустоту прямо перед собой.       — Устала? — осторожно спросила Лера, садясь рядом. — Не лезть?       — Угу. — Кира задрала свои неприлично длинные ноги на журнальный столик, откинула голову на спинку дивана и, прикрыв глаза, невнятно пробормотала: — Здесь отдыхает полутруп. Или политрук. В общем и целом, неважно… Просьба соблюдать тишину, граждане.       — Что? — немедленно всполошилась Лера. — Какой ещё «политрук»? Ты о чём?       — Забей, — не открывая глаз, устало отмахнулась Кира от своей любовницы, которая в силу возраста или общей необразованности не смогла распознать аллюзию на бессмертный довлатовский стёб над коммунальным бытом простых советских людей. — Просто сделай музыку потише, пожалуйста, — попросила она.       — Голова болит? — встревоженно спросила Лера, командой убавляя до нуля звук на умной колонке.       — Всё болит, — пожаловалась Кира. — Голова, спина, шея. Когда уже нейросети заменят художников? Я старая больная женщина, мне пора на пенсию.       — Начинается, — закатив глаза, сказала Лера. — Завещание будешь писать?       — А как же? — откликнулась Кира. — Человек, знаешь ли, внезапно смертен.       — Ну, Кирюша, ну перестань. — Лера обошла диван, встала позади своей партнёрши и, склонившись, распустила её собранные в небрежную причёску волосы, а затем с трудом собрала их — вьющиеся и непослушные — в кичку на макушке, открывая тем самым доступ к шее и плечам не только для своих рук, но и для любопытствующего взгляда одной сидящей рядом особы, которой, вот ей-богу, совсем нечем себя занять и которая от скуки готова неприлично пялиться на всякие интимные взаимодействия двух лесбиянок, а они, поганки такие, нисколько этим не смущаются.       «Невероятные приключения госпожи режиссёра в стране вуайеризма и прочих перверсий», — мрачно подумала Ольга, наблюдая за тем, как Лера нежно и бережно, почти не надавливая, оглаживает ладонями трапецивидные мышцы плеч своей партнёрши, а та, расслабившись, с явным удовольствием принимает этот непрофессиональный массаж, который вряд ли принесёт облегчение уставшей спине. Впрочем, вскоре мягкие поглаживания сменились довольно жёсткими пощипываниями, и Кира задёргалась, заохала, зашипела.       — Терпи, а то ещё больнее будет, — строго приказала Лера своей жертве, и та покорно замерла, позволяя доморощенной массажистке отрабатывать на себе довольно сомнительные с точки зрения безопасности и пользы приёмы.       Ольга хотела уже отвести глаза от этой живодёрской зарисовки и посмотреть покамест в какую-нибудь другую сторону, но случайно мазнула взглядом по худой, неестественно выгнутой шее госпожи Шмелёвой, на которой напряжение явственно прорисовало волокна продольных мышц, а также все крупные кровотоки и мелкие жилочки, и надолго, не отдавая себе в этом отчёта, залипла, мысленно выстраивая диагональный кадр, призванный передать всю эту излишне физиологичную красоту застывшего момента. Да, быть может, кому-то такое пристальное внимание к «натуре» могло и не зайти, но госпожа режиссёр любила приёмы, усиливающие восприятие, и с удовольствием использовала бы подобный кадр для перекрытия закадрового текста о… ну, скажем, об этих, как их там… гиджил-любителях. Потому что если уж кусать желанного человека в пылу любовных игр, то именно в шею, в самое мягкое и самое беззащитное место — чтобы зубы вонзались в плоть рядом с несущей жизнь сонной артерией, чтобы губами чувствовать биение крови, чтобы сполна насладиться властью сытого хищника, которому от скуки вздумалось поиграть с будущим обедом.       Да, если смотреть с этого ракурса, то в подобных игрищах определённо что-то есть. Определённо. Какое-то запретное и оттого сладкое на вкус извращение, о котором она до недавней поры не знала и, пожалуй, знать не хотела. Однако ж узнала (пусть и не совсем добровольно) и теперь, глядя на прелести полузнакомой женщины, мыслит категориями людоеда из первобытного племени, обзывая дьявольский искус красивым словом из чужого языка. И что самое странное: эти далёкие от благонравия мысли уже не вызывают ни шока, ни удивления, ни отторжения — лишь неясное томление тлеет в области чревного сплетения, разгораясь до болезненного возбуждения, когда она позволяет воображению проследовать чуть дальше, чем следует. Вот как сейчас, например.       Так, стоп. Ольга, опомнившись, дала своей разыгравшейся фантазии команду притормозить и поспешно отвела взгляд от изящного изгиба шеи госпожи Шмелёвой, но, увы, только для того, чтобы во всех подробностях рассмотреть её маленькое, аккуратное, чуть оттопыренное ухо, на розовой мочке которого блестел металлический шарик простой хирургической серёжки, — видимо, прокол сделан недавно и ещё не принимает ни золота, ни серебра. А над ухом… Да-да, вот здесь, над ухом, у самого виска, трогательно топорщится полупрозрачный завиток светло-рыжих, тронутых чуть заметной сединой волос, и на этот завиток, который, наверное, тоже мог бы послужить прекрасной иллюстрацией для какого-нибудь извращения, госпожа режиссёр уставилась с совсем уж идиотическим видом.       «Господи, да что же со мной такое?» — в очередной раз спросила она себя, мучительно краснея при мысли о том, что Кира, должно быть, чувствует этот нездоровый интерес к своей персоне и, конечно, интерпретирует его вполне однозначно, тогда как она сама не может найти ему ни объяснения, ни оправдания. Разумеется, ей не нужно никаких отношений с этой женщиной, но когда она рядом, к ней безумно тянет — тянет физически и неотвратимо, словно мотылька к огню. Словно госпожа режиссёр попадает в поле действия чёрной дыры, и пространство-время кругом деформируется, порождая иную реальность, в которой возможно всё — даже невозможное.       «Господи, помилуй, добром ведь это не кончится», — с тоской подумала Ольга и, заставив себя отвести взгляд от госпожи Шмелёвой, принялась блуждать взглядом по гостиной, ища на чём бы задержаться мыслью.       — Так лучше? — меж тем спросила Лера, закончив массировать плечи партнёрши.       — Нет, — не открывая глаз, несчастным голосом сообщила Кира. — Я всё равно самый старый и самый больной в мире Карлсон.       — Блядь, женщина, ну камон, хватит ныть, — то ли в шутку, то ли всерьёз рассердилась Лера. — Старая, больная… — передразнила она свою любовницу нарочито противным голосом, — в другом месте мне потом расскажешь, какая ты старая и больная. — Она сделала многозначительную паузу, а затем, отчего-то воодушевившись, продолжила: — А я, так уж и быть, тебя полечу. Могу даже твой медицинский халат надеть, хочешь?       — Он у тебя на сиськах не сойдётся, — лениво усмехнувшись, сказала Кира. — Я в училище сорок второй размер носила.       — Так в этом-то и смысл, разве нет? — фыркнула Лера. — Сиськи наружу и всё такое.       — Ох уж эти ваши ролевые игры, — без особого энтузиазма отозвалась Кира. — Халат, сиськи… Кругом одни извращенцы.       Она вновь расслабленно откинулась на спинку дивана, изображая пресловутый «полутруп», а Ольга невольно задалась вопросом: всегда ли эти барышни так общаются между собой, подстёбывая друг друга на всякие неприличные темы, или просто от скуки троллят гостью, у которой прямо-таки на лбу написано, что для неё подобные разговоры — дикость? Ведь устроить такую игривую перепалку с Димой — это не то что за гранью привычного мира — это за гранью вообще всех представлений о существующей Вселенной и всех её параллельных ипостасях. За космическим горизонтом событий. За пределами далёких-далёких галактик. Даже на заре отношений, когда гормоны бурлили и переливались через край, они не шутили шутки на тему отношений и секса, не подкалывали друг друга, не обозначали плотскую любовь кодовым словом, чтобы не палиться на публике, не давали смешные и ласковые прозвища отдельным частям тела, как это принято во многих парах. Они вообще на эти темы не говорили. И в постели он либо молчал, либо озабоченно бормотал что-то о своём постоянно падающем дружке. Ни ласковых слов, ни пошловатой (но вполне уместной) нежности. Ни-че-го. Лишь плоские шутки туалетного уровня после конфетно-букетной фазы да полное непонимание сарказма и более утончённого юмора.       «Почему? Ну почему у меня всё сложилось именно так?» — с тоской подумала Ольга и, не найдя ответа, который не включал бы в себе отсылку к Промыслу Божьему, устало вздохнула. Промысел промыслом, но простого женского счастья никто не отменял.       — Что вздыхаете, Ольга Сергеевна? — вдруг насмешливо спросила Кира, повернув голову в сторону гостьи. — Разве я не права?       — В чем не правы? — рассеянно переспросила благополучно потерявшаяся нить разговора Ольга.       — В том, что кругом одни извращенцы.       — А… — Госпожа режиссёр наконец очнулась от своих дум и, вернувшись в реальность, вяло согласилась: — Ну да. Вы правы. Они повсюду.       — Слышишь, Лера? Извращенцы — повсюду! — Госпожа Шмелёва сделала страшные глаза и погрозила невидимым развратникам и блудодеям пальцем, а потом назидательно добавила: — Так что, дорогая, ходи и оглядывайся. А то поймают и халат на всё пуговки застегнут.       — Да пошла ты, коза, — беззлобно откликнулась Лера и, наконец оторвавшись от партнёрши, которую после сеанса массажа всё равно тискала и наглаживала с энтузиазмом взбесившейся обнимательной машины, ушла в кухонную зону. — Кстати, о ролевых играх… — Она открыла холодильник и в задумчивости замерла перед его освещённым нутром, видимо, забыв, за чем вообще полезла. — Ты же помнишь, что в это воскресенье мы идём играть? — спросила она, извлекая из холодильной камеры свежие овощи.       — Куда? — с едва заметным неудовольствием спросила Кира. — И зачем? Блин… Почему нельзя провести хоть один выходной дома?       — И что мы дома будем делать, интересно?       — Что делать? Ну не знаю… Что-нибудь. Например, поваляемся на диване, потупим в телефон, посмотрим кино.       — Или запрёмся в мастерской и будем работать, — с наигранной бодростью подхватила Лера. — Это же так весело!..       — Ладно, не ворчи, — сдалась Кира. — Сходим поиграем, раз ты так хочешь.       — Вот спасибо, — буркнула Лера. — Салат будешь?       — Буду. — Кира снова откинула голову на спинку дивана, прикрыла глаза, прикинулась всё тем же полутрупом и устало спросила: — Что у меня завтра?       — Сейчас. — Лера отложила овощи в сторону и испуганной ланью метнулась за своим ежедневником. Она долго листала страницы, ища нужную дату, затем схватилась за айпад и, бормоча себе под нос неразборчивое, что-то листала на его экране, а потом, наконец подготовившись, уселась рядом со своей патроншей и принялась обстоятельно докладывать: — Завтра в десять у тебя экзамен, второй курс, оба потока.       — Угу, — приняла к сведению Кира.       — В два часа просмотр у дипломников, в шесть — консультация. — Лера помолчала, сверяясь со своими записями. — В восемь собрание на кафедре.       — Опять? — недовольно нахмурилась госпожа Шмелёва. — Неделю назад же собирались. Что на этот раз?       — Не знаю. Секретарь мне не докладывается, как ты понимаешь.       — Ясно, — вздохнула Кира. — Опять два часа будем обсуждать какой-нибудь бред. Ладно… Что ещё?       — Ещё звонил Гурген. Обиделся, что ты вчера не пришла на открытие.       — Твою ж налево, — жалобно простонала Кира. — Я тупо забыла.       — Конечно, забыла, — согласилась Лера. — Наталья же пальчиком поманила, и ты поскакала, позабыв обо всём на свете.       — Перестань, — поморщившись, попросила Кира и тут же сменила тему: — Так что Гурген? Сильно ругался?       — Ну, — подтвердила Лера. — Сказал, что ты бессовестная рыжая манда.       Госпожа Шмелёва, услышав столь нелестное определение собственной персоны, неопределённо хмыкнула и зачем-то уточнила:       — С ушами?       — Ага.       — Ну раз с ушами, то ещё ничего… — Кира тяжело вздохнула. — Придётся, наверное, съездить сейчас. А то он уши-то мне пооткручивает. Побудешь с Ольгой? — внезапно спросила она, а госпожа режиссёр, вздрогнув от упоминания своего имени, с негодованием посмотрела на приютившую её женщину. Можно подумать, она не может побыть с собой сама, и ей обязательно нужна нянька! Ведь чувствует-то она себя намного лучше — по крайней мере, в сидяче-лежачем положении, — а значит, вполне способна пережить пару часов в благословенном одиночестве.       Ольга представила, как Кира забирает с собой Валерию и её нескончаемый боеприпас слов, а потом они вместе сбрасывают эту «лингвистическую» бомбу на неведомого Гургена где-то там, в невыносимо прекрасном далёко, и уже хотела со всем жаром расстрелянного в упор человека заверить присутствующих в своём отменном здоровье — как физическом, так и ментальном, — но Лера её опередила.       — Как будто у меня есть выбор, — пожала плечами партнёрша госпожи Шмелёвой и внезапно добавила такое, от чего у неискушённой госпожи режиссёра дёрнулся левый, предрасположенный к нервному тику, глаз: — Только попробуй накуриться там без меня, — пригрозила она, — тоже без ушей останешься.       — Лера, — укоризненно сказала Кира, покосившись на Ольгу. — Во-первых, мне завтра на работу. А во-вторых — что о нас подумает наша гостья? Что мы наркоши какие-то, а?       — Не какие-то, а высокоранговые, — подняв палец, важно провозгласила Лера, и они обе с готовностью рассмеялись чему-то своему, как это часто делают семейные пары, у которых уже накопилось достаточно много общих воспоминаний.       Ольга, следуя требованию социального инстинкта, который подсказывал, что в её положении стаю выбирать не приходится, тоже неуверенно улыбнулась.       — Оля, не подумайте плохого, — отсмеявшись, сказала Кира. — Это просто очень смешная история о том, как Лера в первый раз в жизни накурилась в амстердамском кофешопе, а потом начала приставать к другим гостям, пытаясь на русском объяснить, что жизнь — такая высокоранговая штука, ну такая высокоранговая, и люди кругом высокоранговые, и она сама — тоже. А уж что говорить про шмаль… В общем, достала там всех, и в итоге нас забрали в местный обезьянник, где мы прекрасно провели остаток выходных. Я бы даже сказала: не просто прекрасно, а высокорангово.       — Могла бы и остановить меня, коза, — с наигранной обидой заявила Лера. — А не сидеть и ржать.       — Ну так-то я тоже покурила, — глубокомысленно протянула Кира и, усмехнувшись, взглянула на Ольгу, явно ожидая её реакции.       — Действительно, забавный случай, — пробормотала Ольга, не зная, что сказать и как реагировать. Сама она, естественно, никаких наркотиков — ни лёгких, ни тяжёлых, ни натуральных, ни синтетических — никогда в жизни не пробовала, а к тем, кто время от времени балуется оными, относилась хоть и с изрядной долей снисхождения, но без особой симпатии.       «Невероятные приключения госпожи режиссёра в стране вуайеризма и прочих перверсий с непременным попаданием героини в логово лесбиянок-наркоманок», — мысленно скорректировала она заголовок к этому куску сценария своей жизни и, тяжело вздохнув, попыталась отрешиться от вновь полученной информации. В конце концов, не детей же ей крестить с этими женщинами. Пусть расслабляются, если им так нравится.       — Что-то не так, Ольга Сергеевна? — насмешливо спросила Кира, однако в голосе её послышалась какая-то странная нотка, которую госпожа режиссёр так и не смогла в точности идентифицировать — то ли госпожа Шмелёва сожалеет о своём наркоманском каминг-ауте, то ли ждала от гостьи иной, более эмоционально окрашенной, реакции, — в общем, черт её разберёт.       — Устала лежать, — решив не связываться, нейтрально сообщила Ольга. — Бока уже болят.       — Головокружение прошло?       — Вроде да.       — Тогда можете походить немного, без фанатизма.       — Вот спасибо, что разрешили, — язвительно пробормотала Ольга. — А то я уж думала, что вы на меня смирительную рубашку наденете.       — Странные у вас всё-таки фантазии, Ольга Сергеевна, — не моргнув и глазом, парировала Кира. — В духе дорогого нашего Леопольда фон Захер-Мазоха.       Госпожа режиссёр, почувствовав, что от упоминания слова «фантазия» в совокупности с именем всем известного товарища, подробно описавшего всем известную девиацию, начинает заливаться краской, невольно бросила взгляд на Леру, которая ковырялась в своём айпаде и никак не отреагировала на игривую реплику своей партнёрши в сторону другой женщины. Настолько доверяет? Или не знает, кто такой и чем знаменит фон Захер-Мазох? Или просто отвлеклась на сёрфинг и проворонила этот двусмысленный момент? Наверное, всё-таки последнее — вон как сосредоточенно тапает по экрану, на котором мелькают то почтовый интерфейс, то профиль соцсети, то какие-то тексты и таблицы.       — Ладно, — сжалившись над смущённой Ольгой, громко сказала Кира и, перестав изображать полутруп, села прямо. — Надо ехать. Лера, есть там что ещё?       — Есть, — не отрываясь от экрана, откликнулась Лера. — Звонила Марина — спрашивала, когда ты соизволишь прийти на оплаченное занятие.       — Марина? Занятие? — недоуменно переспросила Кира.       — Инструктор по йоге, — пояснила Лера. — Помнишь, ты обещала ходить.       — По йоге… — с непередаваемой интонацией ослика Иа-Иа пробормотала Кира, и Ольга невольно подумала, что прекрасно её понимает: у неё тоже все эти новомодные йогическо-тантрические практики, предписывающие завязываться в немыслимые узлы, никаких положительных эмоций не вызывали — только тоску и уныние. Не говоря уже о том, что отец Олег подобных увлечений не одобрял. Но и не запрещал, коли хочется. Он вообще никогда никому ничего не запрещал, только — себе, и этот наглядный пример жизни по совести действовал лучше тех лицемерных наставлений, что сыпались из уст многих священнослужителей, которым, кажется, лучше бы было пойти в финансисты или эффективные менеджеры и славить Бога честным трудом, а не вот этим вот всем. Ольга, представив, какой скорбью и печалью наполнится сердце её духовника, когда он узнает о происходящем в их с Димой семье, нервно закусила губу. И ведь не упрекнёт же ни словом, ни жестом, а жить уже не хочется… Она украдкой помотала головой, с привычным малодушием отодвигая на задний план сознания тягостные мысли, и вновь, стремясь отвлечься от фонового чувства вины, которое уже давно преследовало её и днём и ночью, прислушалась к чужому разговору.       — Да, по йоге, — между тем сердито подтвердила Лера. — Я перед этой Мариной оправдывалась как обосравшаяся девочка. Пришлось даже сказать, что ты умерла и поэтому не приходишь.       — А она что? — хмыкнув, спросила Кира.       — Обещала прислать венок на могилу твоей кармы.       — У меня после прошлого раза ещё всё болит, — пожаловалась Кира. — Даже те мышцы, которых в природе не существует.       — Так ты ходишь раз в месяц. Конечно, будет болеть.       — Я прекрасно жила почти сорок лет без этой вашей йоги. Напридумывают фигни.       — Ага, и поэтому у тебя спина отваливается. А у меня — жопа! От твоего наплевательского отношения к здоровью.       — Ладно-ладно, — сдавшись, проворчала Кира. — Схожу я в субботу на эту экзекуцию. Ещё что-то есть? — спросила она, единым движением поднимаясь с дивана.       — Да. — Лера тоже поднялась и ушла в кухонную зону, где её давно ждали овощи для салата. — Миша выздоровел, — сообщила она уже оттуда, — и готов работать.       — Супер, — оживилась Кира. — Пригласи на четверг, чем раньше, тем лучше.       — Хорошо.       — Всё, я ушла собираться и сразу поеду, — сказала Кира.       — Поешь сначала, — безапелляционным тоном окоротила её партнёрша. — Иначе никуда не пущу.       — Ты просто деспот и самодур, — возмутилась Кира.       — Самодура, — строго поправила свою любовницу Лера и, направив в её сторону огромный поварской нож, добавила: — Я тебя предупредила, женщина.       Когда госпожа Шмелёва, фыркнув, покинула гостиную, госпожа режиссёр встала с дивана и тихонько, по стеночке, стараясь не привлекать внимания, последовала по её следам.       — Оля! — не переставая стучать тяжёлым ножом, окликнула её Лера. — Ты что, тоже есть не будешь?       — Нет, я не хочу пока, — с интонацией нашкодившей отличницы ответила Ольга. — Может, попозже.       — Ещё одна анорексичка, — грубовато констатировала Лера. — Чаю хоть попей.       — Можно мне с собой?       — Кто же тебе не даёт? — удивилась Лера. — Бери что хочешь и когда хочешь, не стесняйся. Чай, кофе, конфеты — вот тут, в шкафчике. Остальное — в холодайзере.       — Спасибо, — смущённо пискнула госпожа режиссёр и, заварив себе чай, поспешила ретироваться, пока Валерия не расстреляла в неё всю пулемётную ленту своего гостеприимства.       Она ушла в гостевую комнату, поставила чашку на прикроватную тумбочку и, достав из кармана чужих штанов телефон, с трудом набрала на разбитом экране традиционное ежедневное сообщение, адресованное дочери, в котором интересовалась, как прошёл день. Потом, постепенно всё больше раздражаясь от отсутствия нормального отклика сенсора, ответила на сообщения от Аськи и переслала матери несколько фотографий счастливой и уже основательно подгоревшей на солнце Иванки, чья тонкая белая кожа требовала регулярной защиты кремами с SPF не ниже пятидесяти, но об этом ей как будто никто не сказал. Ох, разумеется, дщерь ленится мазать моську несколько раз в день, а на свекровь в этом плане надежды мало. В её понимании забота — это накормить от пуза и выгнать из речки, когда губы посинели. А облупленный нос… Ну что, облупленный нос? Никто от этого ещё не умирал. Свекровь у неё вообще простая как пять копеек: как будто её нервная система остановилась в развитии на стадии инфузории-туфельки и не умеет ни генерировать, ни воспринимать сложные эмоции и чувства — даже свои собственные. И Дима у неё получился такой же одноклеточный, не способный на простейшую эмпатию даже к родной жене, которая пятнадцать лет пыталась наполнить эти врождённые каверны души своей любовью и лаской, а потом внезапно обнаружила себя полным эмоциональным банкротом — настолько полным, что теперь, на грани развода, когда нужно взять себя в руки и расстаться с отцом своего ребёнка если не по-дружески, то хотя бы по-человечески, не может наскрести по сусекам даже элементарной благодарности за то хорошее, что он всё-таки привнёс в её жизнь. Ведь было за эти годы не только плохое, но и хорошее. Было, было. Вот только сейчас, когда она сидит в чужих штанах на чужой кровати в чужом доме, от этого не легче — наоборот, горько и обидно, что так ошиблась в человеке, которого, казалось, изучила как свои пять пальцев.       Ольга, почувствовав, как на глаза набегают непрошеные слёзы, специально сильно шмыгнула носом, чтобы отголосок боли в носу и глотке напомнил ей о том, что и как произошло минувшей ночью. Помогло: рыдания она с грехом пополам подавила, однако тут же в области чревного сплетения образовалась огромная чёрная дыра, способная поглотить маленькую человеческую вселённую, и в немом страдании скривился рот, и заходили ходуном сложенные на коленях руки. Она с силой сжала кулаки, пытаясь утишить дрожь, подышала, побродила по комнате, поглазела в окно. Немного успокоившись, вновь присела на кровать и без малейшего усилия сняла с безымянного пальца правой руки обручальное кольцо, с которым за шестнадцать лет брака расставались лишь однажды, и то не по своей воле: тогда его сняли с бесчувственного тела в палате интенсивной терапии, куда оно (тело) загремело после экстренной операции по удалению маточной трубы. И вот сейчас она сняла его добровольно. Сняла — и смотрит на свою будто бы голую ободранную руку, а чувствует себя так, словно не металлический обруч стащила с пальца, а заживо содрала кожу с бессмертной души, и та теперь мечется — в крови и струпьях, — не помня собственной сущности. Словно и нет её, Ольги, ни на этой грешной земле, ни в тех метафизических местах, которыми оперируют религии.       А ведь она уже чувствовала нечто подобное, когда умер папа. После кремации тела, когда потерянно сидела на поминках рядом с заплаканной матерью, слушала добрые слова в адрес ушедшего и всем своим существом ощущала, что его больше нет нигде — ни на земле, ни в земле, ни на небе. Нигде во вселенной. Лишь отец Олег смог после убедить её в обратном, и вера в вечную жизнь души стала той путеводной нитью, которая со временем привела к вере истинной, абсолютной, безотносительной, как сам Бог, и спасительной, как Его благодать.       То есть она думала, что обрела такую веру и в ней окрепла, однако сейчас, глядя на свою непривычно голую без обручального кольца руку, не слыша крика собственной души, она поняла, что давно сбилась с истинного пути, давно блуждает во тьме, которую не освещает Его бесконечная любовь и столько же бесконечная милость. Да, давно, очень давно одиноко блуждает она в кромешной темноте, и вот теперь, сознательно отказавшись от мужа, отрекшись от Таинства венчания, она пришла в конечную точку и нашла свою духовную смерть. Потому что её прежней сущности жены и матери, с которой она привыкла себя ассоциировать на протяжении многих лет, больше нет: словно эта самая сущность, обернувшись неуловимым воздушным шариком, однажды, в минуту сильного отчаяния, покинула своё пристанище (душу? тело? сознание?) и стремительно улетела в верхние слои атмосферы, где от холода мгновенно скукожилась, сдулась, смялась, превратилась в бесцветную тряпку, а после, вернувшись к земле, повисла на деревьях, или столбах, или проводах неопрятными лохмотьями, которые вскоре растащили на гнезда деловитые птицы.       Ольга, осознав эти пугающие образы, которые буквально за несколько секунд родились и развились до логического финала в её воображении, испуганно вздрогнула и быстро надела кольцо обратно на палец. Потом опять сняла. Спустя мгновение — надела. Снова сняла и, совершив невероятное усилие над собой, отложила его — тёплое и родное — на прикроватную тумбочку. Немеющей рукой нащупала крестик, прижала его к губам, зашептала молитву. Ей было так страшно, так холодно, так одиноко, что она уже была готова бежать куда угодно: в окно, или в подъезд, или даже в гостиную — к Лере и её бесконечному потоку слов, — только бы не оставаться одной, но в этот момент в дверь деликатно постучали.       — Да? — слабым голосом отозвалась Ольга, пытаясь унять нервную дрожь всего тела, которое только что пережило клиническую смерть то ли души, то ли ещё какой субстанции, о коей пока мало что известно.       — Это я, — приоткрыв дверь, тихо сказала Кира. — Вот, принесла вам коробку с рисунками и фотками, а то болтается по всей машине.       — Спасибо, — равнодушно поблагодарила госпожа режиссёр, которой в данный момент было вот вообще не до этого.       — Поставлю здесь, у двери. — Кира, не заходя, пропихнула грязную коробку подальше от прохода и, взглянув на Ольгу, слегка нахмурилась: — Что с вами? Вам нехорошо?       — Оплакиваю свой неудавшийся брак, — хмуро сообщила Ольга, стирая слёзы с уголков глаз. — Нельзя?       — Можно конечно, — с едва заметным вздохом сказала Кира. — Я могу чем-то помочь?       — Вряд ли, — всё с той же угрюмостью покачала головой Ольга. — Разве что придумаете эпитафию.       — Ну смотрите, — Кира неуверенно улыбнулась, — если что, я готова вас послушать.       — Спасибо, не надо.       — Ладно, — опять вздохнула Кира. — Завтра с утра нам нужно съездить к лору на перевязку, вы помните? Я договорилась, вас посмотрит моя хорошая знакомая из ЛОР НИИ перед приёмом.       — Спасибо, — не зная, что сказать и стоит ли благодарить в 100500 раз за оказанную и оказываемую помощь, пробормотала Ольга. — Я… Я ведь и сама могу, наверное, доехать? На такси или автобусе. Просто скажите адрес.       — Нет, — покачала головой Кира. — Я вас отвезу, и это не обсуждается.       — Ладно.       — Нам нужно там быть в семь тридцать, стало быть, выезжаем в семь. Будьте готовы к этому времени, хорошо?       — Хорошо. А… А в чем я поеду? — внезапно озаботилась проблемой гардероба Ольга. — У меня ведь нет приличной одежды. И я же… ну… в тапочках.       — Ой, да забейте, Золушка вы наша, — улыбнулась Кира. — Хотите, дам вам шляпу с бубенчиками? Будете косить под городскую сумасшедшую.       — Очень смешно, — почти всерьёз обиделась Ольга.       — Не обижайтесь, Оля, — мягко сказала Кира. — Вас действительно никто не увидит, кроме случайных прохожих, меня и доктора. И нам всем абсолютно наплевать на ваши тапочки, уж поверьте.       — Ладно, — неуверенно протянула Ольга. — Но я не могу ходить в них вечно. Мне всё-таки нужно съездить домой за вещами.       — Завтра вечером съездим, — пообещала Кира. — Я вернусь с работы, и съездим. Договорились?       — Договорились, — обречённо согласилась Ольга, поняв, что эта поездка тоже не обсуждается. Она бы, конечно, предпочла съездить домой днём, когда Дима на работе, но тут уж ничего не поделаешь: либо ждать дневного «окна» в плотном расписании госпожи Шмелёвой, ходя при этом в домашних тапочках, либо ехать в удобное для неё время. Ладно, в конце концов, она взрослый человек и уж как-нибудь переживёт встречу с этим придурком, который пока ещё муж.       — Ложитесь спать, Оля, — уходя, посоветовала Кира. — Завтра будет тяжёлый день.       И госпожа режиссёр с удовольствием последовала бы её совету, если бы могла. Но спать не хотелось, а принимать горизонтальное положение просто так належавшееся тело категорически отказывалось, и потому пришлось развлекать себя чем придётся — лишь бы не гонять по кругу мысли, которые при должном умении доведут свою носительницу до очередной панической атаки.       Сначала она сходила в душ и, проявив чудеса эквилибристики, сумела помыть волосы, почти не намочив бинты на лице. Потом, повязав на голову полотенце, долго и внимательно рассматривала себя в зеркале, в глубине души радуясь, что больше похожа на мумию, чем на человеческую женщину: отёк набрал силу, и её маленький аккуратный нос, к которому она никогда не имела никаких претензий, наверняка сейчас напоминает огромную перезрелую сливу — и формой, и цветом, и внутренней консистенцией. Хорошо, что этого не видно. Вот бы ещё развидеть залитые почти чёрной синевой подглазья и воспалённые, с полопавшимися сосудами глаза, которые смотрели на всё это «великолепие» равнодушно и строго — словно с портрета столетней старухи.       Устало вздохнув, Ольга махнула рукой на своё отражение и ушла в комнату. Там уселась в довольно удобное низенькое кресло и какое-то время убила тем, что составляла всевозможные списки и планы на будущее.       Итак, из планов: съездить домой и собрать вещи; позвонить Боре, покаяться в смертном грехе сорванного дедлайна и выпросить на этот несчастный сценарий ещё одну неделю; дописать сценарий (ха-ха-ха) и параллельно начать работать над экспликацией. Купить билеты и сбежать в Колумбию от разъярённой Ирки Курковой. Там слиться с природой, найти какого-нибудь завалящего наркобарона и наконец обрести своё нехитрое женское счастье. Так, ладно, проехали. Что ещё нужно сделать? А, надо купить стекло для телефона и найти человека, который его поменяет, потому что сама госпожа режиссёр этого делать не умеет и всегда доверяла подобные мелочи мужу, у которого, что уж тут греха таить, руки растут из нужного места. Когда дело касается техники, разумеется. Когда дело касается бытовой рутины или секса — у него лапки. Господи, угораздило же выйти замуж за неведому зверюшку, которая ни крестиком вышивать не умеет, ни клитор даже с навигатором не найдёт… Придурок.       Ладно, к планам эта драма не относится. Теперь о насущном. Ольга нахмурила лоб и принялась набрасывать в заметки список необходимых вещей, которые нужно забрать из дома, чтобы просуществовать на чужой территории в автономном режиме. Парадно-выходная и домашняя одежда, кроссовки, туфли, босоножки, бельё, расчёска, косметика и средства гигиены, зеркало, маникюрный набор, лекарства, очки, ноутбук, зарядки для различных устройств, рабочий блокнот… Да уж, проще перечислить то, что забирать не надо. Например, мебель в виде мужа, его «Плейстейшен» и телевизор, а также шестнадцать лет жизни, прошедшие, как выяснилось, впустую. Если бы этот брак не привёл к рождению Иванки, то вообще хоть караул кричи — просто бессмысленно прожитые годы молодости, которые уже не вернуть. Да, ничего не вернуть, ничего не исправить.       Она отложила телефон, придвинула кресло к окну, отдёрнула шторы и долго сидела неподвижно, наблюдая мелко моросящий дождь, промокший озябший город, пятнистый гранит канала, серую, подёрнутую рябью воду, скучные практичные зонты тёмных расцветок и таких же скучных, вечно куда-то спешащих людей под зонтами. Ни о чём не думала. Ни о чём не жалела. Кажется, даже не была.