И не кончается объятье

      В глухой пробке на Фонтанке они простояли ещё сорок минут, и, похоже, из-за этого Кира опоздала везде и всюду: во всяком случае заезжать во двор и подниматься она не стала — вызвонила помощницу и, бросив Ольгу на её не слишком-то надёжное попечение, быстро уехала. Даже ценных указаний на прощание никому не выдала, чем немало удивила уже привыкшую к её лидерскому зуду госпожу режиссёра. Наверное, действительно сильно не успевала и думала только о том, как добраться до конечной точки маршрута с минимальными потерями. Хотя о чём ей ещё думать? О женщине, которую приютила и теперь в ущерб своим делам выхаживает, словно паршивого безродного кутёнка? Или, может, о той томительной недосказанности, что повисла между ними в отмеченный не случившейся близостью вечер воскресенья и теперь нет-нет да прорывается в повседневном общении, ставя их обеих в неловкое положение?       Интересно, а Кира вообще думает о том, что могло бы случиться между ними, если бы не звонок Иванки? Перемалывает жерновами рефлексии? Представляет варианты развития событий? Жалеет о несбывшемся? Или это только она, Ольга, дурочка такая, время от времени вспоминает о том, как дрожала в её крепких горячих руках, одновременно желая и не желая большего. Вот зачем она это вспоминает? Зачем? Для чего? Нет ответа. Возможно, пытается таким нехитрым образом отвлечься от тяжёлых дум о разводе и сломе привычного бытия; о большой любви, которой больше нет, и о мужчине, который оказался этой любви недостоин; а также о дочери, перед которой не знает, как оправдаться, и том будущем, которое ждёт их осиротевшую семью и которое сейчас почему-то невозможно даже представить. А может, просто хочет вновь почувствовать себя красивой, желанной, любимой, способной чувствовать хоть что-то, кроме этой страшной сосущей пустоты в области чревного сплетения, — и тем обмануть своё полумёртвое измученное тело, заставить его встрепенуться, вспомнить, каково это — быть живой. Или же не стоит придумывать лишних сущностей, и она банально по-женски любопытствует, зная, что не позволит себе зайти в этом любопытстве слишком уж далеко? Не позволит? Ой ли?       Ольга устало вздохнула и перевернулась на другой бок. Прилегла немного вздремнуть, называется. Сна, естественно, ни в одном глазу, а вот на воображаемом проигрывателе мозговой деятельности тут же закрутилась и без того заезженная пластинка мыслей: о муже, о дочери, о предстоящем разводе, о том, как всё было раньше и как стало теперь, и кто во всём случившемся виноват, а также о том, как всё это пережить и не сойти с ума. Господи, бывают же люди, которые живут одним моментом и изо дня в день слышат в собственной голове лишь белый шум да краткие руководства к действию: поесть, поспать, заняться сексом, проверить у ребёнка уроки, приготовить обед, записаться на маникюр, опять поесть. Почему, ну почему она не из таких? Жила бы себе счастливо в браке, принимала бы реальность такой, какая она есть, и не сношала никому мозги: ни мужу, ни ребёнку, ни самой себе. Ха-ха-ха. Очень смешно.       Она усилием воли сменила виниловый диск мыслей и какое-то время без интереса думала о недописанном сценарии, который не мешало бы всё же дописать, а потом, утомившись бессмысленностью этих планов, зачем-то начала думать о Кире и той ситуации, в которой они обе оказались. Действительно, зачем? Вот Кира наверняка ни о чём таком не думает. У неё на первом месте студенты, экзамены, выставка, халтура и даже, прости господи, съёмки «Голубого огонька» для ленинградского областного телевидения. Да и вообще она, в отличие от госпожи режиссёра (которая, что уж греха таить, любит увязнуть в собственных умозаключениях), достаточно быстро абстрагируется от неприятных ситуаций и не страдает жеванием соплей до второго пришествия. С механизмами выработки серотонина в организме госпожи Шмелёвой всё в порядке — это уж точно, — так что он, родимый, не захватывается обратно синапсами, а поступает прямиком в кровь и топит в радости и самодовольстве мозг, отчего все неприятности кажутся если не пустяками, то вполне поправимым делом. Хотя это внешнее благополучие может оказаться лишь маской, и кто знает, что на самом деле происходит в душе этой непостижимой женщины? Ведь при всей кажущейся доброжелательности и открытости, Кира очень, очень непростой человек со своими тараканами, секретами и болевыми точками. Что ни говори, а права народная мудрость: чужая душа — потёмки. А иногда — и тьма, причём такая кромешная, что даже мощный киношный софит не пробьёт её насквозь.       «Засвети же свечу на краю темноты. Я увидеть хочу то, что чувствуешь ты», — пробормотала себе под нос Ольга почему-то пришедшие на ум строки из одного малоизвестного стихотворения любимого поэта и, рассудив, что, пожалуй, хватит заниматься всякой ерундой типа самоанализа, встала. Привела себя в порядок (насколько это позволяла мятая одежда и не менее мятое лицо) и, оттягивая неизбежный момент созвона с коллегами по поводу сорванного дедлайна, решила выпить ещё чашку кофе и, возможно, даже съесть бутерброд, чтобы перестало так гадко сосать под ложечкой.       Она зашла в кухню-гостиную и, окинув взглядом довольно забавную мизансцену под названием «Женщина, рыба и самый голодный в мире кот», нерешительно подошла к кофемашине.       — Я не помешаю? — спросила она у Леры, которая, засучив рукава и надев неудобные хозяйственные перчатки, пыталась справиться с огромной матово-серебристой рыбиной — её по правилам кулинарной науки надлежало сначала почистить, затем расчленить, а уж только потом употребить в каком-нибудь удобоваримом виде. В общем, та ещё морока.       — Нет, — отвечая на вопрос, пропыхтела Лера. — Не помешаешь. Блядь, Оля, это не рыба, это лошадь, — пожаловалась она, когда будущий продукт питания опять выскользнул из её не слишком-то умелых рук. — Мутант какой-то. Разве они бывают таких размеров?       — Что это? — задав кофемашине задачу сварить кофе, светски, для поддержания разговора, поинтересовалась Ольга. — Форель?       — Да, — откликнулась Лера, волохая несчастную жертву по всей раковине. — Озёрная вроде. Кира заказывает у какого-то знакомого рыбака в Карелии, а тот и рад стараться. Литералли с каждым разом эти твари всё больше и больше. Сил моих больше нет!.. — в отчаянии воскликнула она, когда рыбина, хлюпнув, вновь ускользнула из её пальцев. — Ну блядь, почему нельзя купить в магазине уже готовые стейки или филе?       — И почему? — спросила Ольга, хотя, кажется, уже знала ответ.       — Потому что магазинное она есть не будет, — со вздохом сдала свою партнёршу Лера. — Там какие-то волокна. Понимаешь, волокна!.. Батя, блядь, да отстань ты от меня, булка ты ненасытная! — Она отпихнула ногой рыжего иждивенца, который, утробно мурча, тёрся о её щиколотки, и с грохотом опрокинула недочищенную рыбину в мойку.       — Хочешь, я почищу? — глядя на эти муки, внезапно даже для самой себя предложила Ольга. — Мне нетрудно.       — Серьёзно? — обрадовалась Лера, с готовностью уступая место у раковины и стягивая с рук изгвазданные чешуёй перчатки.       — Должна же я чем-то вам помогать по хозяйству, — принимая эстафету, улыбнулась Ольга. Ей действительно было нетрудно: уж сколько она той рыбы перечистила за годы духовной жизни в православии — не сосчитать.       — Супер, — откликнулась Лера и, усевшись за стол, доверительно сообщила: — Ненавижу чистить рыбу. Просто не-на-ви-жу.       — Это заметно. — Ольга опять скупо улыбнулась и, натянув латексные перчатки, целая упаковка которых стояла на мойке рядом со средством для мытья посуды, принялась орудовать рыбочисткой. Быстро покончила с чешуёй, вспорола рыбине брюхо и, приятно удивившись, извлекла оттуда вместе с несъедобными внутренностями три толстых пласта мелкой незрелой икры. Отложила их в сторону, чтобы потом присолить, и, обернувшись к Валерии, спросила: — Как эту дуру, то есть лошадь, приготовить? Пожарить или запечь?       — Ты ещё и приготовишь? — удивилась Лера. — Не в лом тебе?       — Мне нетрудно, — повторила Ольга, желая отблагодарить приютивших её женщин хотя бы таким способом. — Так как приготовить? Как Кира любит?       — А, без разницы, — махнула рукой Валерия. — Она любую может есть, а может не есть — это уж как пойдёт. Ты, главное, на свой счёт не принимай.       — Не буду, — пробормотала Ольга, решив про себя, что сделает всё возможное, чтобы от её стряпни госпожу Шмелёву за уши не смогли оттащить. — У вас есть простой йогурт или нежирная сметана? И лимон?       — Да, сейчас дам. — Лера достала из холодильника упаковку йогурта и контейнер с початым лимоном, поставила всё на столешницу рядом с новоявленной стряпухой и, вернувшись на место, с восхищением сказала: — Как ты с ней ловко — прямо спец.       — Годы практики и семейной жизни, — рассеянно ответила Ольга, перебирая найденные в одном из ящиков пакетики специй. — Ты тоже научишься.       — Это вряд ли, — вздохнула Лера. — Ты знаешь, я вообще рыбу не люблю, мне бы мяса, и побольше. А Кира вот мясо совсем не ест. Говорит, что не любит, но, мне кажется, ей просто лень жевать. Вообще, её накормить — это целая проблема. Рыба, салат, макароны, бутеры и яблоки — вот и весь рацион. И то, если что-то не понравится — есть не станет. Я говорю: давай готовую еду заказывать, раз такое дело — подберём то, что тебе зайдёт. А она знаешь что? Нет, говорит, это барство. Надо типа самим готовить. А я говорю: так тебе же не нравится, как я готовлю. А она мне типа: учись. Не, ну нормально, да? Ладно бы нищеброды какие были.       Ольга, почувствовав, как от этих бесконечных «а я говорю, а она говорит» у неё начинает кружиться голова, вымученно улыбнулась. Ей, конечно, хотелось узнать о госпоже Шмелёвой что-нибудь новое и интересное из первых, так сказать, рук, но терпеть эту глупую трескотню не было никаких сил. И как только Кира её выносит? Тупо пропускает мимо ушей? Или её не напрягает этот словесный поток, из которого при всём желании не выловить ни одной здравой мысли? Или просто привыкла за время совместной жизни и смирилась, как смиряются люди с безобидными странностями родных и близких? Интересно, а сколько они вообще вместе? Год? Два? Вряд ли больше. Хотя кто знает, кто знает… И что такого особенного в этой девочке привлекло Киру? И есть ли это «что-то» в ней, Ольге?       Госпожа режиссёр искоса посмотрела на Валерию, пытаясь понять, чем та могла заинтересовать такую неординарную личность, как госпожа Шмелёва, и, заметив, как шевелятся губы собеседницы, поняла, что опять самым постыдным образом выпала из разговора. Усилием воли вернулась в реальность, прислушалась и с облегчением выдохнула: слава богу, ничего важного не пропустила.       — Знаешь, — меж тем разглагольствовала Лера, — я тут один сериал смотрела, про чувака с расстройством аутичного спектра, и вот теперь думаю: может, у неё то же самое?       «У кого?» — хотела было спросить Ольга, но вовремя прикусила язык: речь, разумеется, шла о Кире, о ком же ещё?       — Это вряд ли, — сказала она и, наконец разделав рыбу на куски, принялась искать подходящую посудину для смешивания соуса. Нашла глубокую стеклянную миску и на том успокоилась.       — Почему вряд ли? — спросила Лера, и госпожа режиссёр, мешая соус, без особого интереса подумала, что к работе фонда «Краски жизни» её собеседницу, похоже, не подпускают — иначе не судила бы о специфике аутичных расстройств по сериалам. Наверное, Кира всё же изменила своей, прости господи, «жене» с этой девочкой. Она вообще, как Ольга успела убедиться на собственном опыте, особо не утруждает себя хранением верности тому человеку, с которым состоит в отношениях (пусть даже подобные отношения и не имеют ничего общего с любовью, но что-то же они друг другу говорят и обещают, прежде чем лечь в постель? Чай, не собачья случка). Ольга вдруг представила, как Кира что-то страстно шепчет на ухо своей молодой любовнице (в соответствующих декорациях, разумеется), и, сердито нахмурившись, поспешно отогнала от себя это бесовское видение, пока не вспомнилось кое-что похуже. Но поздно, поздно: воображение разыгралось не на шутку, и вот уже она сама сладко обмирает от жаркого шёпота на проклятой тёмной лестнице, ведущей к ресторану на крыше. Ну, не только от шёпота, конечно. Ладно, вовсе не от шёпота.       «Я просто не буду об этом думать», — мрачно сказала она самой себе и сосредоточилась на том, чтобы соус не получился слишком жидким. И слишком солёным. И чтобы вообще получился.       — Эй, — отвлекла её от дурацких и совершенно неуместных фантазий Лера. — Так почему?       — Что — почему? — спросила окончательно потерявшаяся в сути разговора Ольга.       — Почему ты думаешь, что вряд ли? Я потом погуглила, многое сходится.       — А, ты про это, — вяло пробормотала госпожа режиссёр, вспомнив, что речь идёт о расстройствах аутичного спектра и о вероятности того, что Кира ими страдает. — Потому что потому. — Она вздохнула и нехотя продолжила: — Понимаешь, сценарии для художки в большинстве случаев пишут не слишком разбирающиеся в теме люди. У них не стоит задача донести до зрителя фактическую информацию, как это бывает в документалке. У них задача раскрутить зрителя на эмоции, развлечь, ошарашить. Люди со странностями — это странно, непривычно, немного забавно. По их мнению. Хотя ничего забавного в РАС нет, поверь человеку, который шесть фильмов на эту тему снял.       — Ого, — сказала Лера. — Нехило.       — Да уж, — отозвалась Ольга. — Так что не переживай, никаких расстройств у Киры нет. Она просто пищевая неженка. У меня дочь такая же: всё ей не так и всё не эдак.       — У тебя ещё и дочь есть? — удивилась Лера.       — Ну да. А что такого?       — Ну, как-то ты не похожа на женщину, у которой есть маленький ребёнок.       — Почему маленький? — в свою очередь удивилась Ольга. — Ей пятнадцать.       — Да ладно, — Лера аж рот от изумления открыла, — ты что, в восемнадцать родила?       — Это ты мне такие неуклюжие комплименты, что ли, делаешь? — рассмеялась Ольга, которой, конечно же, стало очень приятно, что она не похожа на женщину, имеющую почти взрослую дочь. — В двадцать три я её родила.       — Выглядишь моложе, — покачала головой Лера. — Что-то колешь?       — В смысле?       — Ну, в лицо… Ботокс там, гиалуронку.       — А-а-а… Нет. Пока Бог миловал.       — А я вот думаю начать, — с озабоченным видом сказала Лера, ощупывая своё лицо. — Всё-таки двадцать шесть уже.       — Ещё, — снисходительно улыбнулась Ольга. — Не торопись, успеешь.       — Кира тоже так говорит. Но ей-то хорошо: у неё тип старения такой, что лицо никуда не поплывёт. А у меня уже брыли, видишь? — Лера повернулась к собеседнице сначала одной стороной лица, затем другой. — Видишь?       — Не вижу, — честно призналась Ольга. — А надо?       — Да ну тебя, — как от лучшей подружайки отмахнулась от неё Лера, а госпожа режиссёр опять улыбнулась — на сей раз грустно — и тихонько вздохнула об ушедшей молодости, которую не вернёшь ни уколами ботокса, ни кремами с гиалуроновой кислотой, ни даже круговой подтяжкой лица. Увы.       Она наконец закончила колдовать над своим фирменным соусом, залила им рыбные стейки, заранее выложенные в огнеупорную форму, поставила получившийся шедевр кулинарии в разогретую духовку, выставила таймер и, прибрав рабочие поверхности, с облегчением стянула с рук плотные перчатки. Ну вот, дело сделано: теперь можно спокойно позавтракать и идти класть голову на плаху Борькиного гнева. Тем более что и Лера занялась своими делами и, кажется, больше не жаждет общаться на всякие любопытные темы.       Госпожа режиссёр сделала себе бутерброд, дополнила его горячим кофе, села за стол и долго, не чувствуя ни вкуса, ни тем более удовольствия от еды, жевала хлеб с сыром, запивая их картонную пресность чёрной терпкой горечью. Закончив с трапезой, сполоснула чашку и медленно поплелась в комнату, которую уже, наверное, могла называть «своей». Там ещё раз почистила зубы, заправила разворошённую постель, бесцельно побродила туда-сюда, потискала заглянувшего на огонёк кота и, наконец, исчерпав все возможности потянуть время, написала Ирке Курковой, что хотела бы созвониться в режиме конференции с ней и с уважаемым Борисом Аркадьевичем.       «Щас организую», — ответила Ирка и действительно организовала всё таким образом, что спустя пятнадцать минут госпожа сценарист публично каялась в том, что не успела закончить сценарий в оговорённый срок, и теперь униженно просит дать ей ещё неделю на реализацию творческих планов и зуб даёт, что спать не будет, но сделает режиссёрскую экспликацию за рекордные десять дней, и вообще готова пойти рабом на галеры, ежели проекту от этого будет хоть какая-то польза.       Выговорившись, она замолчала и, внутренне собравшись, приготовилась выслушать всё, что о ней думают друзья-коллеги, но те словно воды в рот набрали и не торопились высказываться.       — Оля, у тебя всё в порядке? — наконец осторожно спросила Ирка, видимо, выразив этим нейтральным вопросом общее недоумение коллектива. Ещё бы, Ольга Сергеевна Эссер не разбилась в лепёшку и не сделала в срок того, что обещала. Когда такое было? Правильно, никогда. — Ты там не заболела? — продолжила допрос Куркова. — В нос как-то говоришь.       — Всё в порядке, — немного нервно и оттого ещё более гнусаво ответила Ольга. — Просто не успела.       — Ну-ка включи видео, — внезапно потребовал Борис. — В глаза твои бесстыжие хочу посмотреть.       — Не включу, — мрачно сказала Ольга.       — Оленька, солнышко, — зашёл с другого бока Цейтельман. — Скажи дяде Боре всё как есть, а? Дядя Боря поймёт и не обидит, ты же знаешь.       — Иди ты, дядя Боря, — устало сказала Ольга. — Нет, правда, ребята, что вы ко мне пристали? Я действительно переоценила свои силы и не успела освоить материал. Могу я хоть раз в жизни перенести сроки всего на неделю? На какую-то жалкую неделю, Боря.       — Можешь, — согласился Боря. — Ты, главное, не болей.       — Не буду.       — Ладно. — Цейтельман едва слышно вздохнул. — Значит, на сценарий даю тебе ещё неделю, до следующей среды, получается. Ира, пометь себе.       — Пометила.       — Ещё вопросы, девочки?       — У меня нет, — откликнулась Куркова.       — У меня тоже, — поддакнула Ольга.       — Тогда разбегаемся, — подытожил Борис. — А, кстати, Оля, как тебе Игорь? Сработаетесь?       — Думаю, да, — ответила госпожа режиссёр. Затем, немного поколебавшись, добавила: — А вот с Олегом скорее нет, чем да.       — Почему?       — А то ты не в курсе, что он поддаёт?       — Прямо на смену выпивши пришёл? — заметно удивившись, спросил Боря.       — Нет. Но амбре было такое, что ничем не перебить.       — Бывает, — сказал Боря. — Может, праздник у человека был.       — Может, и праздник, — согласилась Ольга. — Но если у него праздник каждый день, то мне такого счастья на площадке не надо, так и знай.       — Хорошо, я с ним поговорю, — пообещал Цейтельман и, попрощавшись со всеми, покинул чат.       Госпожа режиссёр тоже нажала кнопку завершения сеанса связи и, отложив телефон, решила немного поработать. Пока запал не прошёл и пока действует волшебный пендель общественного порицания.       Она подтащила коробку с фотографиями и рисунками госпожи Шмелёвой к креслу у окна, сама устроилась в нём поудобнее и, достав первый попавшийся альбом (по виду родом из СССР), принялась листать его серые, пахнущие затхлостью и чужими воспоминаниями листы. Какие-то фотографии были наклеены на страницы и подписаны чётким каллиграфическим почерком педанта, какие-то — просто вложены и идентификации не подлежали, — их госпожа режиссёр откладывала в сторону, чтобы не путать саму себя. И так информации вагон и маленькая вагонетка, а тут ещё какие-то неизвестные люди в каких-то неизвестных ситуациях — с ума сойдёшь это всё укладывать в голове. Нет, вполне возможно, что эти люди приходятся госпоже Шмелёвой близкими родственниками и дороги ей как никто другой, но госпожу сценариста сейчас интересовала исключительно сама художница — что называется, от пелёнки до нынешних дней.       Ну что же, просили — получите. Вот Кира в возрасте трёх-четырёх лет: большеглазая, улыбчивая девочка, с торчащими в разные стороны пружинками мягких волос — неумело позирует в детском саду на фоне деревянной лошадки, сжимает в маленьких ручках уродливого, набитого опилками медвежонка, смотрит немного в сторону — на воспитателя, не иначе. А вот она уже чуть постарше, запечатлена фотографом-любителем где-то на спортивной площадке: худая, нескладная, похожая на маленькую обезьянку, — висит вниз головой на перекладине, тощими косичками подметает землю. А вот ещё кадр примерно того же времени: растрёпанная пацанка с разодранными в кровь коленками улыбается знакомой улыбкой прямо в камеру, и совершенно ясно, что в следующую секунду после щелчка затвора она сорвётся с места и вихрем унесётся прочь. В общем, если госпоже режиссёру пришлось бы когда-нибудь ставить фильм по мотивам произведений Астрид Линдгрен, то она, без сомнений, утвердила бы на роль Пеппи Длинныйчулок маленькую Киру, ибо попадание в типаж — самое что ни на есть точное.       Ольга отобрала из общей стопки альбомы с детскими фотографиями и, не замечая за собой невольной глуповатой улыбки, просмотрела их ещё раз, отбирая те, что можно было бы использовать в работе.       Закончив с фотографическими отпечатками детства и отрочества, перешла к разрозненным снимкам юности и студенчества и, перейдя, удивлённо покачала головой: а Кира-то, оказывается, из тех женщин, которые с возрастом становятся лучше. В молодости-то откровенно страшненькая, если честно. «Ну то есть не страшненькая, конечно, — поспешно поправила себя Ольга, — просто очень необычная и оттого по-своему красивая. На любителя, как говорится». И вообще, это внешнее несовершенство, должно быть, сглаживалось обаянием, открытой, располагающей к себе улыбкой, мощной харизмой — уж этого добра у госпожи Шмелёвой навалом, на десятерых хватит. А если уж совсем начистоту, то госпожа режиссёр такие типажи — далёкие от общепринятых стандартов красоты — нежно любила и на кастингах всегда отдавала предпочтение характеру, а не внешности.       Вот на Леру она бы даже не взглянула — неинтересно. Да, у неё красивая, отретушированная косметологами мордашка, густые каштановые волосы, выразительные карие глаза, смуглая матовая кожа, нежный овал лица, подтянутая фигура и все женские прелести на полагающихся им местах. Вот только… По отдельности оно всё такое красивое и ухоженное, а вместе складывается в какой-то карикатурный образ современной девицы, озабоченной лишь своей мордашкой да соцсетями, в которые эту мордашку можно выложить. Из общей картины инстаграмной дурочки выбиваются лишь руки без какого-либо намёка на маникюр: ногти крепкие, гладкие, холёные, но ничем не покрыты и подстрижены очень-очень коротко, почти под корень. И это так странно, так непривычно. Ведь, как правило, женщины, столь тщательно следящие за своей внешностью, как это делает Лера, довольно трепетно относятся к красоте ногтей и даже зачастую не знают меры в стремлении выделиться из толпы именно этой частью образа. А Валерия, стало быть, вполне равнодушна к общественному мнению и в каких-то вещах предпочитает естественность навязанной красоте. Что же, это, конечно, похвально, похвально. Если только… Если только дело не в другом, и такие короткие ногти — это не просто дань удобству и гигиене, но и жёсткая необходимость, диктуемая заботой о партнёрше. Ведь и у Киры такие же… Ольга довела до логического конца крамольное рассуждение о допустимой длине ногтей у лесбиянок и, представив, в каких обстоятельствах подобные «ГОСТы» будут нелишними, почувствовала, что заливается жаркой краской стыда и отчаяния. И вовсе не потому, что ей неприятны те образы, которые неизвестно откуда выудило услужливое воображение, а совсем даже наоборот: немного отдохнувшее после недавней муки тело опять взялось за свои дурацкие штуки и отреагировало на воспоминание о длинных пальцах госпожи Шмелёвой такой сильной остро-сладкой судорогой, что Ольга чуть не застонала от тянущей боли внизу живота и тут же, устыдившись этих животных реакций, попыталась изгнать из сознания даже тень той мысли, что однажды, при ином стечении обстоятельств, эти пальцы могли оказаться там, где сейчас они нужнее всего.       Не получилось. Да и действительно: чего уж тут изображать оскорблённую невинность, безуспешно убеждая саму себя, что «не такая и ждёт трамвая»? По всему выходит, что очень даже «такая», и если бы позавчера ночью Иванка не позвонила в истерике, она бы забила на трамвай (и вообще на весь общественный транспорт) и ничтоже сумняшеся уехала бы с Кирой в «номера», где выпила бы ещё шампанского и, окончательно опьянев от вина и её бесстыжего вожделения, позволила бы делать с собой всё что угодно. А потом, возможно, и сама бы делала что-то такое, о чём в трезвом уме боится даже подумать. Например, ласкала бы ртом и руками её чудесную маленькую грудь или же покрывала жадными поцелуями эти невозможные острые ключицы, касаясь языком нежной кожи, чуть прикусывая, оставляя заметные следы…       Так, стоп! Дожили, прибыли. Ольга рывком, не обращая внимания на упавшие с колен альбомы и фотографии, встала с кресла и нервно, ломая руки и пальцы, забегала по комнате — от двери к окну и обратно. Господи, да что с ней происходит, в конце-то концов?!. Ведь она же замужем, пусть и на грани развода. Она никогда не жаждала ничьих прелестей — ни мужских, ни тем более женских. Она и к мужу-то никогда не испытывала такой низменной страсти. Она верует в Бога и всегда жила, чувствуя Его благодать. У неё есть ребёнок. Это реальность. А всё остальное — морок, мрак, бесовское искушение. И всё это потому, что уже много месяцев её душа не знает исповеди и покаяния, и от этого в ней накопилась такая невозможная грязь. Господи, помилуй.       Ольга без сил рухнула обратно в кресло, перекрестилась, зачастила разрозненные фразы молитв об избавлении от страстей — наизусть их она, естественно, не помнила, а Молитвослова под рукой не было. Вот, вот что надо первым делом взять из дома! Духовные книги, которые она даже не удосужилась распаковать, и они так и лежат в перемотанной скотчем коробке где-то на антресолях. Карманный молитвенник, Закон Божий протоиерея Серафима Слободского, толкование Святого Евангелия, сборник акафистов на каждый день — словом, именно то наставление, которое сейчас так необходимо её мятущейся измученной душе. На этих страницах она всегда находила либо ответы на вопросы, либо утешение, если ответа не было. И сейчас найдёт. И ещё обязательно сходит в ближайший храм, исповедуется, причастится, попросит батюшку о душепопечении и благословении на посещение психотерапевта, потому что сама уже, очевидно, не справляется.       Ольга представила, сколько лишних телодвижений ей придётся совершить, чтобы очистить душу, и заранее устала. Вспышка благочестия и вызванной им активности погасла так же внезапно, как и вспыхнула, и она устало сгорбилась, спрятала лицо в ладонях, закачалась из стороны в сторону. И уже знала, что не полезет ни на какие антресоли за взятой взаймы святостью, и не будет искать никакие ответы там, где больше не в состоянии их найти, и ни в какой храм тоже не пойдёт, потому что это всё — и чтение молитвы, и беседы со священником — требует искреннего порыва, духовного запроса, жажды спасения.       А она уже ничего не хочет — ни спасения, ни жизни, ни вечности — и может только лежать грудой мяса и костей на чужой кровати в чужой квартире и ждать, когда чужая женщина вернётся со своей важной работы, чтобы съездить с ней за вещами к родному мужу. Сюр. Просто сюр.       Кира приехала домой около десяти и, быстро переодевшись в джинсы и толстовку, предложила не тянуть кота за хвост и сразу ехать. Мрачная и измученная собственной тьмой, госпожа режиссёр нехотя согласилась — за прошедший день она несколько раз успела довести себя до крайней точки самобичевания и теперь хотела только одного: чтобы её оставили в покое, желательно в горизонтальном положении. Но какое там. Не знающая устали, госпожа Шмелёва осторожно взяла гостью за локоток, усадила в машину, отвезла через полгорода на другой берег Невы и, выгрузив у подъезда тёткиной хрущёвки, наконец угомонилась.       — Я поднимусь с вами, хорошо? — спросила она, открывая багажник и доставая из него какой-то небольшой предмет в чёрном чехле, в котором отупевшая от переживаний дня Ольга не сразу признала электрошокер.       — Это лишнее, — вяло сказала она. — Не нужно.       — На всякий случай, — ответила Кира. — Пойдёмте?       — Пойдёмте, — устало согласилась Ольга и, набрав на домофоне служебный код, зашла в родной подъезд, из которого бежала два дня назад роняя тапки. В прямом смысле этого выражения.       Она взялась за тонкие, покрытые скользким пластиком перила и, отказавшись от помощи спутницы, начала долгое восхождение к квартире на пятом этаже. И чем выше она поднималась, тем тревожнее становилось у неё на душе. Внезапно вспомнился давешний сон, в котором она точно так же отсчитывала ногами ступени и в котором не могла найти свой дом за одинаковыми створками дверей. Что, если и сейчас она уткнётся носом в чёрные безликие полотна, за которыми нет ничего, даже пустоты? Что, если реальность неуловимо изменилась, и в этой её версии нет ни тёткиной хрущёвки, ни Димы, ни Иванки? Что, если их теперь вообще нигде нет?..       Ольга, испугавшись этих дурных мыслей, резво рванула вперёд и, одолев последний пролёт, облегчённо выдохнула: все четыре двери — их собственная и три соседские — оказались на месте и ни капельки не изменились за время её отсутствия.       «Хоть что-то в этом мире неизменно», — горько усмехнулась она и уже хотела нажать дрожащей рукой на кнопку звонка, как вдруг заметила, что дверь не заперта. Она осторожно просунула пальцы в щель, потянула створку на себя, нерешительно заглянула внутрь квартиры. Недоумённо нахмурилась: в крохотном коридоре в её отсутствие кто-то устроил склад строительных материалов, и вдоль ближней стены, вместо старенького тёткиного трюмо, красовались аккуратно сложенные упаковки кафельной плитки, бумажные мешки с плитонитом и рулоны прозрачной укрывной плёнки.       — Эй, — тихо и неуверенно позвала она неизвестно кого, заходя в прихожую.       Не дождавшись ответа, пошла на странный лязгающий шум, доносившийся из приоткрытой двери в ванную комнату. Заглянула и обмерла от изумления: весь санузел был разбит и раскурочен, словно в нём претерпевал своё нелёгкое превращение Халк. И судя по всему, не один раз.       — Что здесь происходит? — растерянно спросила она у ковыряющегося в недрах полуразобранной душевой кабины Димы.       — Оля?.. — Дима обернулся на голос, поспешно отложил инструмент, встал с колен, автоматичным движением подтянул старые спортивки и наконец бросился к ней. — Оля, Оленька, — бормотал он, не решаясь подойти ближе чем на метр и выделывая вокруг неё какие-то нелепые па. — Как же хорошо, что ты вернулась. Я вот, — он указал рукой на изнасилованную кабину, — к ремонту готовлюсь, разбираю всё, заглушки ставлю. Трубы, конечно, атас — надо всё менять. Но я уже договорился с сантехником, ты не переживай…       — Ясно, — сухо сказала Ольга и, выйдя из ванной, пошла проводить инспекцию в других комнатах, в которых на первый взгляд всё было в порядке.       На Киру, которая неловко топталась у порога и явно не знала, куда себя деть, даже не взглянула — не до неё, — зато вышедший вслед за благоверной Дима спутницу жены заметил и зачем-то решил представиться. Придурок.       — Дмитрий, — сказал он и, вытерев о штаны мокрую грязную руку, протянул её для знакомства. — Извините, я в таком виде… Ремонт.       — Кира, — вежливо ответила госпожа Шмелёва, но достать руки из кармана толстовки даже не подумала, и Ольгин муженёк какое-то время глупо пялился на неё, ожидая рукопожатия.       Наконец понял, что ручкаться с ним никто не собирается, и неловким жестом убрал ладонь за спину. Немного помялся, не зная, что делать с незваной гостьей, а потом, решив, что та сама как-нибудь разберётся, поспешил к супруге, которая методично, выверенными движениями робота складывала в свой командировочный чемодан вещи из шкафа.       — Оля, зачем ты?.. — страдальчески скривившись, спросил он. — Куда?..       — Поживу пока не здесь, — механическим голосом ответила Ольга, стараясь ничем не выдать того огромного напряжения, которое постепенно овладевало всем её существом и, заставляя дрожать каждую жилку в теле, грозило вот-вот войти в резонанс с тонко звенящими от боли и обиды струнами души. И тогда они, эти струны — краеугольный камень духа, его основа основ — дрогнут, лопнут, порвутся в самом тонком месте, и не останется от той души ничего. Даже пепелища. Страшно. — Ты, пожалуйста, не мешай мне, Дима, — устало попросила она, выгребая из ящика с бельём всё, что попалось под руку. — Я тебя прошу, по-человечески.       — Хорошо, — покорно согласился муж. — Но ты же вернёшься, правда?       — Не знаю, — помедлив, ответила Ольга. — Сейчас мне нужно побыть одной и всё обдумать.       — А я пока ремонт сделаю, хорошо? — с просительными интонациями сказал Дима, как обычно пропустив мимо ушей и слова супруги, и их страшное подспудное значение.       — Делай, — равнодушно согласилась Ольга.       Она жестом попросила его отойти с прохода и ушла на кухню, где собрала в сумку ноутбук и рабочие записи. Долго искала очки, но так и не нашла. Потом решила, что из-за сломанного носа всё равно не сможет их носить, и махнула рукой. Оглядела маленькую кухоньку в поисках забытых вещей, вспомнила, как задыхалась по ночам, сидя за этим столом на старой колченогой табуретке, и, почувствовав головокружение, без сил опустилась на привычное место.       Дима же, всё это время маячивший в проходе скорбной тенью самого себя, вдруг одним широким шагом преодолел те два метра, что отделяли их друг от друга, бухнулся перед ней на колени, обхватил её за ноги, прижался мягкой растрёпанной бородой к её бессильно сложенным рукам и так замер, не желая отпускать.       — Не уходи, — глухо попросил он. — Оленька, пожалуйста, не уходи. Слышишь?       — И что будет? — без интереса спросила она, с каким-то холодным и отчасти брезгливым любопытством разглядывая его сальные, давно не мытые волосы, и хорошую такую проплешину на темечке, и неопрятный, так и не подстриженный в парикмахерской затылок, и грязный ворот рабочей футболки, от которой так отчётливо разило козлом, что это почувствовал даже её изувеченный, до отказа набитый тампонами нос. Господи, какое же он чмо и убожище — иначе не скажешь. А ведь когда-то она считала мужа красивым мужчиной и даже втайне немного гордилась его достаточно редкой внешностью среднерусского витязя. Куда только что девается? Теперь ей просто стыдно перед чужим человеком за его затрапезный вид и противно от его близости. До тошноты.       — По-другому всё будет, — между тем бормотал Дима, всё сильнее прижимаясь к её ногам, словно неосознанно пытался раздвинуть их и проникнуть туда, к горячему лону, которое больше не желало его семени. — Я обещаю, Оленька, обещаю, — бормотал он чуть не плача.       — Перестань, — брезгливо попросила она. — Возьми себя в руки. Мужик ты или где?       — Да… Да… Конечно. — Дима наконец поднял голову, кулаком размазал выступившие слёзы и, сжав её ледяные пальцы в своих грубых лапищах, понёс совсем уж какую-то чушь: — Ты прости меня, дурака… То ж не я был… А тот, другой, ну ты знаешь, как выпью… Словно бесы вселяются… А я же… Я же не хотел, Оленька… Прости, слышишь?       — Всё, хватит, — пресекла эти инфантильные попытки оправдаться Ольга и хотела подняться, но Дима ещё крепче вцепился в неё, заставил сесть.       — Нет, подожди, — упрямо бормотал он, — ты знаешь, я тут подумал… Насчёт Иванки… Что ей нужна отдельная комната. Ты права, Оленька, во всём права.       «Ну вот, я уже и права», — отстранённо подумала Ольга и, будучи больше не в силах смотреть в лицо постылого мужа, отвела взгляд. Скользнула им по стене кухни и вдруг увидела в дверном проёме Киру, о присутствии которой каким-то образом (видимо, под действием стресса и усталости) умудрилась позабыть. А та, оказывается, всё это время стояла в коридоре и молча наблюдала за пошлыми разборками двух людей, которые за пятнадцать лет брака так срослись друг с другом, что могут расстаться лишь с болью и кровью, выкорчёвывая части себя из некогда родного человека. Да уж, довольно бездарная получилась мизансцена. Сценариста — на мыло, режиссёра — гнать взашей из профессии. Те ещё деятели.       Она опять хотела высвободиться и встать, но Дима не дал — держал крепкой хваткой, излагал какие-то утопические планы на будущее, привычно душил занудством.       — Давай отдадим Иванке дальнюю комнату, — нудил Дима, не замечая, как жене физически тошно, как она бьётся, пытаясь увернуться от его душной непробиваемой уверенности в том, что всё будет хорошо, что всё будет как прежде. — Сделаем там какой-нибудь крутой ремонт, — всё увереннее, вводя в бой тяжёлую артиллерию, говорил он. — Ну что там у подростков сейчас модно, я не знаю? Дизайнера, может, наймём. Большой стол у окна поставим. Компьютер обновим. Только ничего ей говорить не будем, давай? Она приедет, а мы такие: сюрприз! Давай, Оль? А?       — Нет, не давай, — вновь зачем-то взглянув на Киру, которая наблюдала за происходящим с довольно сложным выражением лица, устало покачала головой Ольга. — Я хочу развестись. И уехать обратно в Москву. Иванка, разумеется, поедет со мной.       — Оленька… — опять начал Дима, но она, собравшись с силами, отпихнула его от себя и, решительно поднявшись, пошла дальше собирать вещи.       Собрала в дополнение к чемодану большую спортивную сумку и рюкзак, выставила их в коридор — прямо в ноги госпоже Шмелёвой, — а потом со странным чувством, которое так и не смогла идентифицировать, наблюдала за тем, как женщина, с которой она недавно чуть было не легла в постель, и этот придурок, который пока ещё муж, совместными усилиями спускают её вещи к машине, грузят их в багажник, а после мирно обсуждают, не забыла ли она чего, и если забыла, то Дима сам привезёт, дабы никого не утруждать. Разве что телефонами не обменялись. Это уже даже не сюр. Это просто дичь. Бред больного воображения.       Она села на лавочку у подъезда, сложила руки на коленях и тупо уставилась в одну точку, дожидаясь, пока бытие перестанет выделывать свои абсурдные коленца и войдёт в более-менее привычную колею.       — Ну, вы как? — присев рядом с ней, заботливо поинтересовалась Кира, когда Дима наконец ушёл домой и тем самым самоустранился из картины окружающего мира.       — Нормально, — ответила Ольга, чувствуя, как страшное напряжение, владевшее ею весь последний час, начинает слабеть, сдавать свои позиции, и вроде как уже не нужно сохранять лицо, не нужно казаться холодной и безучастной, не нужно держать круговую оборону, и значит, можно немного расслабиться и позволить внутренней дрожи, которую уже нет сил терпеть, вырваться наружу, проявиться тремором рук, дрожанием нижней губы, частым морганием.       — Оля… — тихо сказала Кира, заметив, что та едва сдерживает слёзы. — Ну что же вы…       Ольга ничего не ответила, отвернулась, спрятала лицо в ладонях и горько, безутешно разрыдалась, выплёскивая из себя всю тяжесть прожитого дня. И госпожа Шмелёва, конечно же, не осталась равнодушной к такому горю: чуть ли не силком притянула к себе, крепко обняла, гладила и утешала, а госпожа режиссёр, почувствовав крепкое плечо, совсем разнюнилась, уткнулась носом куда придётся и позорно ревела, пока не выплакала все запасы слёзной жидкости.       — Оля, я понимаю, всё это очень тяжело, — сказала Кира, почувствовав, что женщина в её объятиях немного успокоилась. — Надо просто пережить. Завтра будет легче, чем сегодня. Ведь вы же это знаете, правда?       — Знаю, — всхлипнула Ольга, с невольным раздражением подумав, что ничего-то Кира не понимает. Что может понимать лесбиянка в отношениях мужчины и женщины? Вот что? Она никогда не жила с мужчиной, не спала с ним, не была близка, не рожала ему детей. И нате вам, понимает. Смешно.       — Тогда прекращайте, — строго, но одновременно и ласково, так, как говорят с капризным маленьким ребёнком, сказала Кира. — Иначе нас смоет в канализацию потоком ваших слёз.       — Не… Не смоет, — сквозь сухую икоту, которая пришла на смену рыданию, возразила Ольга. — Мы… Мы не пролезем.       — Одна барышня тоже думала, что не пролезет, — спокойно ответила Кира. — Но по частям у неё получилось.       — Боже мой, Кира!.. — воскликнула Ольга, подавив безумный, истерический смешок. — Что за чернуха?       — Да ладно вам, — пожала плечами госпожа Шмелёва. — Это же Питер. У нас, помнится, соседа по коммуналке на общей кухне зарезали, пока мы мирно дрыхли в дальней комнате. И ничего, никто не умер. То есть он умер, конечно, но мы-то, как говорится, живы.       — Я не хочу этого знать, — пробормотала Ольга и, прежде чем оторваться от такого крепкого и такого надёжного плеча, ещё раз украдкой, не отдавая или не желая отдавать себе в этом отчёта, коснулась щекой её шеи, а потом, невесомо вздохнув, отстранилась.       — Ну, Ольга Сергеевна? — улыбнувшись, спросила Кира. — Все моря и океаны выплакали али ещё осталось? У меня, видите, даже кофта промокла. — Она указала пальцем на довольно внушительное влажное пятно, которое расплылось на ткани её толстовки в области левого плеча и сокрушённо покачала головой: — Царевна Несмеяна вы наша.       — Извините, — смущённо пробормотала Ольга. — Я постираю.       — Постирайте, — насмешливо согласилась Кира.       Ольга хотела ответить что-нибудь такое же лёгкое и насмешливое, однако сразу не нашлась, а блистать остроумием спустя время — лишь демонстрировать всем и каждому свои эстонские корни, — и потому промолчала. Взглянула исподлобья на госпожу Шмелёву и вдруг поняла, что за время её тугоумных мучений в поисках достойного ответа диспозиция их тел в пространстве неуловимо изменилась: сама она почему-то оказалась прижатой к спинке скамейки, а Кира нависла сверху и смотрит своим неподвижным взглядом матёрого рептилоида — пытливо, внимательно, словно спрашивая разрешения.       Ольга растерянно моргнула, а потом опять невольно поддалась змеиной ворожбе её мерцающих жёлто-зелёных крапчатых глаз, в которых, как любят писать в женских романах, тонула, словно в омуте. Хотя почему — тонула? Глупости какие! Нет, она не тонула. Она падала. Падала с высоты четыре тысячи метров, без «крыла» и запаски, уже заранее зная, чем закончится это свободное падение в пропасть греха.       «Наверное, она сейчас меня поцелует», — испуганно подумала Ольга и поспешно зажмурилась, словно трёхлетний ребёнок при виде опасности, снимая с себя всякую ответственность за происходящее и в глубине души надеясь, что как-нибудь оно само всё рассосётся. А если не рассосётся, то пусть будет как будет — ведь сил сопротивляться у неё нет. И вообще, её так давно никто не целовал! Интересно, как это будет? С языком или без? И будет ли это так же волнующе и сладко, как тот приснопамятный опыт на тёмной лестнице? И как она будет дышать из-за этих дурацких тампонов в носу? И не пахнет ли у неё изо рта? А вдруг увидит кто из соседей? Время не такое уж и позднее, а в доме полно собачников-полуночников. Этого ей только не хватало!       Икота ещё эта — будь она трижды неладна! Ольга ещё раз сухо икнула и открыла глаза — как раз в тот момент, когда Кира протянула руку и, осторожно очертив горячим шершавым пальцем линию челюсти госпожи режиссёра, стёрла остатки слёз с её щёк.       — Надо ехать, — тихо сказала она и, легко поднявшись со скамейки, сделала шаг по направлению к своей машине, а Ольга в который раз за день устало подумала, что сценарист её жизни — полный кретин.