Любовное убийство

      Хлоя вспомнила о каких-то делах и упорхнула, а Энни осталась доедать остывший завтрак и пытаться осмыслить произошедшее.       А осмыслять, на самом деле, было нечего: так называемая подруга по уши втрескалась в Армина и даже это не скрывает. Нет, безусловно, в подобной ситуации можно найти свои плюсы: раз уж она такая поехавшая, что даже нашла его тайник, можно заболтать её и узнать другие его секреты. Для подстраховки можно даже напоить, в делах любовных все средства хороши. Девушка одёргивает себя — конечно, не в любовных! Всё это нужно ей только для того, чтобы выполнить своё задание, благополучно смыться и получить разрешение от Аккермана на выезд из города. Потом поселиться где-нибудь в заброшенной лачужке у моря, заниматься рыбным промыслом и охотой, а на выручку от продажи мяса и шкур и шикарное вознаграждение за миссию покупать отцу лекарства. В такой жизни нет ничего интересного, но лучше так, чем шастать ловкими пальцами по карманам невнимательных посетителей рынка, убегать в неудобной обуви от констеблей, мочиться в грязных подворотнях и носовым платком оттирать нож от крови пьянчуги, попытавшегося изнасиловать уже успешную, несмотря на возраст, преступницу. Попытка оказалась фатальной, но о смерти этого мусора никто не вспомнит. И о смерти Энни никто не вспомнит, поэтому она предпочла быть под покровительством Кенни. С его бандой «конкуренты» по делу связываться не хотели, поэтому девушка могла себе позволить безболезненно промышлять на чужих территориях без опасений за свою жизнь. Относительно безболезненно.       Бесплатный сыр можно обнаружить только в мышеловке, но в Парадизе вы и сыра не найдёте, и за мышеловку заплатите втридорога. Нахождение в банде Аккермана было не то, чтобы очень изнурительным, однако привилегий за красивые глаза не наблюдалось (А у Энни они действительно красивые. Не верите? Спросите Армина.). Главное условие — каждый участник должен приносить группировке прибыль. Самым мягким наказанием за не перечисленный в казну доход считалось «чистилище». За овечьей шкурой названия скрывалась публичная порка без одежды. Все члены банды собирались в убежище, заброшенном центре обслуживания цеппелинов, особенно пугающем с пробивающимися через щели лунными песчинками, и становились вокруг Кенни и привязанного к столбу раздетому виновнику торжества. Не проронив ни звука, главарь избивал розгами козла отпущения, и дети, слышавшие о водящемся в этих краях приведении, в ужасе убегали домой, убедившись в правдивости городской легенды — настолько жестокими были удары. Почему же это наказание считалось мягким? Всё просто. За сокрытие слишком большой суммы денег преступника просто исключали из банды. Это почти во всех случаях означало паршивую и мучительную смерть. На спину предателя наносили клеймо, благодаря которому в другие банды путь отныне был заказан. Если же он решал идти по кривой дорожке в одиночку, то мог быть зарезан бывшими своими или чужими за промысел на их территории. Заняться чем-то честным он тоже не был волен — банда Аккермана нашла бы его в любой части города и заставила отдать почти все кровные деньги, а при отказе «товарищи» с лёгкостью перерезали бы ему горло. Такие жёсткие правила игры сводили к минимуму число желающих отхватить побольше. После сбора заработанных за день средств всё делилось между участниками с учётом их статуса и значимости.       Было ещё одно условие. Покинуть банду или город без письменного согласия Кенни невозможно. А согласие это можно получить только в одном случае. Выполнить серьёзное задание, соответствующее политическим интересам «партнёров», предпочитающих оставаться инкогнито, и, конечно, остаться в живых. В этот раз невидимая рука жестокости остановилась на роде Арлертов, занимающих в городе не последнее место и, помимо всего прочего, владеющих исключительным правом на производство «дельфинов», и Энни должна была себя заставить выкинуть за борт аэростата все чувства, чтобы наконец оторваться от тягости своего существования, сделать его хотя бы приемлемым, терпимым. Но волшебный голос переносит куда-то за грань, в бескрайнее поле подсолнухов, в котором так легко заблудиться, раствориться, остаться на века… — Грязную посуду вымоешь сам, — проскрипела пожилая женщина, поставив свой поднос в противоположной части стола, и Леонхарт поняла, что скоро придут и другие слуги, а знакомиться с ними она сейчас не очень хотела. Хватило Хлои. Девушка быстро собрала посуду, взяла поднос и отнесла к ближайшей раковине. Вымыла две тарелки, ложку и чашку со сколом, поставила их в паровую сушилку и вышла на задний двор через подгнившую дверь.       У Арлертов было заведено вставать рано. Не до зари, конечно, но долго нежиться в постели не позволялось никому — правда, преступная жизнь тоже не терпит лежебок, поэтому привыкать девушке не пришлось. И вот сейчас природа только начинала дышать, а солнце снимало маску застенчивости и заливало своей добротой всё, до чего могло дотянуться. Энни вздохнула с облегчением, потому что деревья, баюкавшие сад в колыбели бархатистых листьев, не позволяли воздуху здесь быть таким ужасным, каким он был на окраинах и в районах жителей среднего класса. А ещё потому, что наконец-то выбралась из ада кухни: тяжело было представить более жаркое и душное помещение.       Человеку трудно понять и даже представить, для чего ему даётся жизнь. Неподалёку от присевшей на корточки Энни приземлилась горлица и стала с деловитым видом расхаживать туда-сюда. Ветер играл с травой, запускал свои беглые пальцы в её непослушные волосы и целовал отвечавшие взаимностью кроны ясеней. Всё это было так просто, так естественно и красиво, что хотелось плакать. Плакать, и со слезами смывать с покрасневших щёк всю боль, что въелась в кожу, проникла на уровень ДНК и стала паразитом, постепенно уничтожавшим организм хозяина. Но плакать нельзя. Давно уже Энни уяснила, что банда Аккермана не место для слабаков. Она перестала быть слабачкой, чтобы не умереть. Не понимая, чем эта паршивая жизнь так привлекает неё, она тащилась за ней, а потом выпрямила уставшую спину и быстро догнала, мёртвой хваткой вцепилась в горло и понесла, как факел, освещая свой кровавый и трагичный путь. Но огонь жизни в какой-то момент всё равно начнёт обжигать руку, а пока этого не произошло, Леонхарт не даст предательской влаге сбежать от её слёзных желёз. Потому что единственное стихотворение Йегера, с содержанием которого она не согласна, содержит такие строки: «…Слезами свободы Горит наше белое утро.»       Потому что проявление эмоций — смерть.       Потому что она не хочет умирать.       Жизнь отвратительна и похожа на эксгибициониста, до ужаса напугавшего Энни, когда той было всего шесть.       Но Энни ни за что не сдастся и будет сражаться до самого конца. «Но я ни за что не сдамся и буду сражаться до самого конца», — произнесла вслух Энни и поморщилась от излишнего пафоса, насквозь пропитавшего её слова и голос. Увлечение поэзией действительно не доведёт до добра. — Ты слишком несправедливо относишься к жизни, — сказал священник, отговоривший четырнадцатилетнюю Энни прыгать с крыши церкви и после этого отпаивавший еë молоком с мëдом. — Тебе кажется, что мир без тебя станет лучше, но посмотри на наш город! Разве может такой хрупкий лотос, как ты, осквернить его жуткий облик? Найди верный путь и делай то, что можешь, чтобы мир стал достойнее. Ты думаешь о мире без тебя, но подумай, каким прекрасным может быть мир с тобой! — В жизни нет ничего хорошего. Одни страдания приходят на смену другим, поэтому я совершенно не понимаю, за что люди так цепляются. Я терпеть не могу наш мир, и мне всё равно, смогу я его сделать лучше или нет. Пусть сам разбирается со своими проблемами. — Не пытайся меня обмануть, — вздохнул священник, — точнее, не пытайся обмануть себя. Девочка, ты не любишь себя, глаза никогда не соврут.       Глаза никогда не соврут… — Что это? — сказала Энни после задумчивого и липкого молчания, растянувшегося между молодым священником с запечатлённой на лице тоской, глубоко въевшейся в уголки губ тоской и тощей девчушкой, напоминавшей загнанного в угол зверька. Сразу после этих слов из настенных часов по очереди вышли три фигурки девушек, олицетворявших Трёх Богинь — Сину, Розу, Марию. Три часа ночи. — Это? А, сборник стихов моего брата Эрена. Очень он любит свободу, готов воспевать её в каждой строчке… Можешь забрать себе один, по ошибке он отправил мне два экземпляра.       Девочка, считавшая себя достаточно взрослой, чтобы добровольно расстаться с жизнью, плелась по предрассветным переулкам и несла под мышкой подарок. Она немного злилась на священника за то, что он разрушил её планы, но сонное сознание всё равно не позволяло забыть его слова. Простые и понятные. С точки зрения Энни, наивные. Но то, как он их говорил, с каким сочувствием смотрел на неё… «Подумай, каким прекрасным может быть мир с тобой», да? Хорошо, священник Зик, я подумаю. Только следи за своими карманами, в толпе на лица не обращаешь внимание.       В конце концов природа взяла верх, мысли спутались в разношёрстный клубок, и Леонхарт, гроза уличных рынков, завалилась спать у ног статуи короля Фрица.       С утра Энни решила, что станет сильнее и ни один священник или другой пройдоха не сможет застать её в таком жалком виде, как в ту ночь.       Наконец девушка открыла глаза, поднялась, размяла конечности и направилась обратно в особняк. Белая рубашка трепыхалась на ветру, и отчего-то легко дышалось. Да, воспоминания даже в прекрасный утренний час, в час любви и пробуждения не покидали светлую голову. Но теперь они казались далёкими отголосками прошлой жизни и не пронзали сердце с таким яростным удовольствием, как они любили это делать ещё совсем недавно.       До появления застенчивой улыбки Армина.