For better or worse

Близко, но далеко. Нет возможности поймать чужую улыбку губами, когда называешь обожаемого человека другом. Вместе, да не рядом. Собственные давящие мечты не дают покоя страстному влюблённому сердцу, руки ноют от желания прикасаться. Что делать, когда до своей любви путь тернист и непонятен? О, Томо мог бы стать в этом прекраснейшим специалистом. Если бы только спросили его стаж… — Ну хватит уже, иди сюда, — Томо с напором стучит по чужой подушке и смотрит с усмешкой и азартом. Парень противостоять его глазам не может и улыбается в ответ. — Иду, — говорит он, закатывая глаза и почти на ходу переодеваясь в ночное кимоно. Правильно, все дела подождут до утра. Подождут, пока целую ночь, до рассвета Казуха будет греться в теплых объятиях футона и подушки. Живя странником, все эти удобства забываются. С самого начала этот ронин чем-то безвозвратно зацепил его сердце, схватил мягкой улыбкой, сладким голосом и забыл отпустить, неосознанно держа повсюду с собой рядом. Заставляя думать о себе. Заставляя желать себя. А после Томо начал ловить его в путешествиях постоянно, списывая всё на прекрасную судьбу. Сейчас они тоже вместе: после «внезапной» встречи в побеге от Сёгуната они прогулялись, наговорились и попросили приюта в хижине с добродушной старушкой. И этой тихой ночью Кадзуха лежит прямо у него под боком: недоступный, запретный, но желанный. Бесконечно прекрасный и нежный. Умиротворённый безмятежным сном. Глядя на него, Томо чувствует в груди что-то невероятное. Он ощущает, как разгорается кровь в венах бушующим, жарким огнем, как глаза до невозможности впиваются в чужую изящную фигуру. Как пожирают её той лаской, исходящей от сердца. Любовью. Да, пожалуй, это самое подходящее под описание чувство. Томо держит его в себе уже пару лет. С того момента, когда пути их с очаровательным ронином только пересеклись. Только… пересеклись… А сейчас они уже чрезвычайно друг другу близки, так, будто бы прошли бок о бок целую жизнь. И делятся чувствами, мыслями, секретами — тоже бесконечную вечность. В их отношениях нет недосказанности или непонимания. Даже если и возникают ссоры, прекращать их не составляет труда. Такое доверие редкостно и очень ценно. Для Томо — тоже, и он всегда искренне радуется этой их с Кадзухой связи. Разрушать её так не хочется: тонкую, прекрасную ниточку их судеб, сплетенную из двух других. Абсолютно случайно подобранных. Абсолютно случайно друг другу подходящих во всём. Как родственные или… предначертанные. Вот уж интересно! Только любовное влечение не входило в список их планов друг на друга. У Томо — уж, точно, но именно его и угораздило непоправимо влюбиться. Кадзуха засыпает. Проходят минуты, пара часов, а он спит, не заботясь о том, как пялится на него друг. Наконец… Томо с довольным вздохом зарывается носом в чужие волосы. Вдыхает привычно приятный запах — в нем есть что-то, отдающее светлым утром в родной деревне, — и прижимает парня к себе. Теплого, податливого. Его белая шея так манит, а приоткрытые губы ставят рассудок под сомнение. Да какой, к чёрту, рассудок? Разве он необходим сейчас, когда каждая клеточка в теле дребезжит от нежности и желания? Когда все мысли — только об ангеле рядом, только о его теле, душе. Его ладном стане и обворожительном личике. Томо и раньше жаждал прикасаться к нему. И прикасался, отдавая себе отчёт о действиях и не заходя далеко: ласково трепал светлые волосы, обнимал при их встречах, надеясь, что парень воспримет всё это за простую дружбу. Что не поймет, как неровно дышит к нему Томо. Господи, он слишком долго сдерживался, чтобы и сейчас контролировать навязчивое желание. Совесть начинает кусаться, а кожа неконтролируемо покрывается мурашками. Предвкушение и тяга выдают себя, Томо ничего, ничего-ничего не может поделать! — Кадзуха, — он шепчет это, нависая над спящим юношей, медленно опускаясь к его сияющей в лунном свете коже. Оставляя первый краткий поцелуй на аккуратном ушке. — Прости меня потом, ладно? В нем больше нет сил сопротивляться топкой горячей пылкости. Больше нет сил просто смотреть и мечтать: Томо, словно изголодавшийся зверь, хочет взять заслуженное добро и укротить свой неистовый голод. Даже если на пару минут, но насладиться любимым телом, в меру, конечно. Он осторожно раздвигает поля его ночного кимоно — спускает с плеч, открывая пространство для последующих поцелуев и касаний. Прекрасно податливая кожа, ровная, гладкая, трепетно замечательная. О, Архонты, как его ведёт от этого тела. Чистого, ещё никем не облюбованного — Кадзуха сам признавался, что никаких отношений и связей у него пока не было. Это ещё одна причина, почему Томо малость стыдно сейчас нарушать его невинность. Губы подрагивают от волнения. На щеках краска абсолютного восхищения. И глаза готовы слезиться, когда Томо трепетно целует друга в щёку, спускаясь всё ниже, сохраняя осторожность из последних сил. Кадзуха чутко спит на природе, но сегодня, когда им обоим подвернулась возможность переночевать у добрых жителей Конды, расслабляется. Шансы побыть с ним рядом становятся выше, но страх попасться… Он по размеру каждую секунду конкурирует с желанием. Именно их связь заставляла Томо годами молчать о своих настоящих чувствах. Он боялся подорвать доверие к себе, возможно, навсегда. Кадзуха, понимающий и добрый, сможет ли он простить приставания, уйму поцелуев-меток на плечах, шее, руках, и… это. Парень уже тянется к его приоткрытым губам в своей последней страсти. Сердце колотится в голове, как бешенное, но громче всех звучит странное, неожиданное предчувствие. Перед ним неожиданно открываются чужие глаза и сразу бегают от волнения. Верно, не простит. Это вряд ли. Сложно описать эмоции на лице Кадзухи, когда он подскакивает вслед за Томо и пытается понять происходящее. Господи. Зачем, почему, как Томо так увлёкся?! Когда упустил момент к отступлению и допустил главную свою ошибку? Это почти конец, думает он, но что-то дельное сказать не может. Даже оправдания прозвучат дико, ведь Кадзуха уже со смущением осматривает оставшиеся на нём метки и сжимается под грузом стыда. Томо отворачивается, не в силах смотреть на свою позорную работу. — Ох, чёрт, Кадзуха, я… я… прости пожалуйста, мне даже оправдаться нечем… Прости! Он выбирает побег и в следующую секунду уже хлопает дверью. Сидящая за вязанием в другой комнате старушка провожает его вопросительным, но добродушным взглядом, стоит Томо выйти на улицу. Освежающий воздух до конца помогает ему отрезветь от недавних глупостей. Что же он натворил. — Ну ты чего убежал, — улыбается Кадзуха, но его безмятежность сложно заметить взволнованному Томо. С него семь потов сходит к этому моменту, а некогда спящий юноша уже стоит рядом и безмолвно ждёт объяснений. В голове ни одной отговорки. Тяжко, так тяжко. — Решил, что напакостишь и сможешь скрыться? Ронин трогает друга за плечо, когда тот не обращает внимания: всё-таки схвачен дрожью от волнения, резкой прохлады и страха. Словно шаловливый кот, разбивший ту самую вазу с верхней полки, расписанную витиеватыми узорами и хранящую в себе многие секреты — отпечатки прожитых лет. — Посмотри на меня, — в своей нежной манере Каэдехара внушает покой и доверие. Томо вздыхает и переводит на него виноватый взгляд. — Извини, тысячу раз, Кадзуха, — начинает он, несмело продвигая слова, а затем срываясь и тараторя. — Такого больше никогда не повторится, обещаю, что буду себя сдерживать. Лунатизм замучил, понимаешь. Знаю, как это было непонятно и… — Сдерживать себя? От чего? Кадзуха невинен в этих словах. Да уж, теперь на роли обескураженного и шокированного — Томо. Начиная с ночного пробуждения у них ничья. — Я… не знаю, как сказать, — запинается Томо. — Я тоже люблю тебя. Кадзуха угадывает всё очень ловко и кажется… сам отвечает на чужие чувства? Чудо. Просто чудо. — Что? Что ты сказал? — у парня заходится сердце, когда смысл слов медленно доходит до него. Медленно и так жарко. Ронин всё улыбается, даже продолжая краснеть. И его взгляд вновь спокоен, а мягкие ладони внезапно притягивают к себе чужое лицо. — Ничего. Пойдём спать, лунатик.