Музыка тишины

      Миранда Я совершенно точно, совершенно определённо слышала, как этот идиот с носом — картошкой, сказал Андреа: «Эта старая стерва ещё найдёт себе жертву для развлечения. Это будет интересное шоу для шестой страницы, вот увидишь». Надо полагать, форма его носа — результат соприкосновения, некогда, с чужими личными границами ещё одного человека с таким же хорошим слухом, как мой. Я с ним более чем солидарна в данную минуту. Корпоратив для всех сотрудников Подиума, о котором так возмущался Найджел, носил характер, как выразилась Андреа, «принудительно-увеселительного», но тем не менее, официального, что вынуждало даже меня присутствовать здесь. Я все ещё вижу вчерашний эпизод с Найджелом у себя в кабинете: «Миранда Пристли укрепляет дух дружбы со своими подчинёнными? — Он чуть ли не плакал от смеха. — Что вы будете делать? Возьметесь за руки и будете водить хоровод вокруг маленького Ирва? Я принесу тебе антибактериальные салфетки, конечно же». — И новый взрыв хохота наполнил комнату.       Андреа оставляет это говорящее недоразумение и присоединяется к столу, где я, Ирв, Эмили, Найджел, ещё несколько человек, приглашённых Ирвом, обсуждали оказию, созданную Vogue в прошлом месяце. Андреа садится напротив меня, и на секунду наши взгляды встречаются. Что-то смутное, робкое, но едва уловимое, промелькнуло в глазах Андреа, прежде чем она отвлеклась на вопрос Ирва. И пока я гадаю, что мог сказать ей тот идиот, прежде чем она села за стол, Ирв задает новый вопрос:       — И вы, Андреа, как человек с дипломом журналиста, находите действительно интересной работу в качестве ассистента Миранды? Полагаю, ваши амбиции распространяются гораздо дальше. Глаза Ирва за очками весело блеснули, он отпил шампанского.       — Я нахожу этот опыт невероятно занимательным, мистер Равиц. Андреа мельком посмотрела на меня, и уголки ее губ дрогнули в слабой улыбке.       — То есть, — Ирв перевел взгляд с Андреа на меня и снова вернулся к Андреа, — вы пока не планируете от нас уходить? Андреа немного замялась, и Ирв уловив это, пуще прежнего обнажил клыки.       — Я вас смутил, Андреа? — Спросил он, не скрывая ехидства в голосе.       — На данный момент, мой контракт все еще действует, — Начала она. — Еще полтора месяца. Не люблю загадывать, мистер Равиц, жизнь имеет свойство меняться порой в одну минуту. Но конечно же, моя главная цель — карьера журналиста в дальнейшем.        Ирв кивнул и покрутил в задумчивости ножку бокала между пальцев. Я видела уже этот взгляд, он готовился захлопнуть капкан. Мне пришлось отвести взгляд, делая вид, что изучаю содержимое своей тарелки, дабы не выдать своего раздражения.       — Андреа, напомните, сколько вам лет? — Голос Ирва теперь был приторно вежлив.       — Двадцать восемь. С губ Ирва слетает омерзительный, самодовольный смешок, и я сжимаю руки на коленях. Мне хочется плеснуть ему в лицо остатками шампанского в бокале и увести Андреа из этого логова стервятников, но я вынуждена наблюдать, что он сделает дальше.       — Можно личный вопрос?       — Попробуйте, — с улыбкой говорит Андреа, но правая рука тревожно перебирает салфетку.       — Вы замужем? Или, может быть, в отношениях?       Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть сначала на него, а потом перевести взгляд на Андреа. Она молчит. Долго молчит, смотрит куда-то под ноги, а потом и вовсе в сторону. Это не касается никого из присутствующих здесь. Тем более, это не касается Ирва, но ее, такая явная нерешительность, задевает меня. Хотя, ни она, ни я, не спешили давать название происходящему, и это тоже факт.       — Я думаю… Думаю, что, возможно, я не одна. Это звучит так скомкано, что едва можно разобрать. Она думает, что возможно…. Ирву осталось спросить, знает ли тот, с кем Андреа в отношениях, что они в отношениях. Мою мысль прерывает ее голос. Она извиняется и уходит в уборную.       — Здесь прекрасная рыба, не правда ли? Шесть пар глаз смотрят на Эмили, с вилки у которой свисает кусок форели. Найджел снимает очки и сосредоточено начинает тереть стекла салфеткой. Я жду еще несколько минут, допиваю остатки шампанского в бокале и иду за Андреа.       Она выходит из уборной, когда я иду по коридору ей навстречу. Сделав жест рукой, я показываю ей, что она идет за мной. Когда мы оказываемся в уборной, я прислушиваюсь, чтобы убедиться, что мы одни, и поворачиваюсь к Андреа, которая стоит рядом с входной дверью, прижавшись к стене.       Я складываю руки на груди, и Андреа будто съеживается на секунду еще сильнее, чем прежде, а потом мягко отталкивается от стены и идет к раковине. Она включает воду, опускает в нее руку и проводит ладонью по шее. Я хочу спросить ее, что ей сказал тот идиот, до того, как с ней заговорил Ирв. Хочу спросить и про разговор с Ирвом, но не знаю, как, потому что, даже себе не хочу признаваться, насколько на самом деле меня задел ее ответ. Андреа выглядит совершенно растеряно и все, что я в итоге делаю — это подхожу ближе и убираю ей за ухо выбившуюся прядь, пока она промокает лицо водой. Она понимает, что я даю ей время, что я жду, и заговаривает с моим отражением в зеркале:       — Ты хотела поговорить? Киваю ей. Я могу видеть, как шестерёнки крутится у нее в голове, пока она, видимо, перебирает варианты. Мне хочется протянуть руку и коснуться этих проступивших морщинок в уголках ее губ, когда они растягиваются в улыбке, но Андреа сейчас настолько хрупкая, что я отступаю и просто даю ей возможность вести этот разговор в том ритме, какой ей удобен. Андреа достала из сумочки алую помаду и начала подкрашивать губы.       — Тот парень у стола сказал, что ты старая стерва. — Она тронула пальцем уголок губ. — Я сказала, что он юный мудак, и на этом мы закончили наш разговор. Не беспокойся об этом.       Я знаю, что моя улыбка была более чем довольной, но ничего не могла с собой поделать. Более того, осознание, что она за меня заступилась, разлилось волной тепла где-то у меня в груди, делая неприлично счастливой. Пускай, даже на пару секунд, о которых я никому не скажу.       — Я не знала, как ответить Ирву. Мы с тобой это не обсуждали. Андреа последний раз смотрится в зеркало, причмокивает губами и убирает помаду в сумку. Она разворачивается ко мне и добавляет:       — По правде говоря, я хотела бы ответить что-то более определенное. То ость, — поспешно добавляет она, — я, естественно не имею ввиду каких-то громких слов и не хочу на тебя давить. Просто… хммм, — она поджала губы, — как бы ты отнеслась к тому… если бы это было нечто большее? Извини, это все какая-то сумятится, я не…       Она все продолжает говорить, а я смотрю на ее губы, на эти морщинки проступающие, когда она улыбается, так смущаясь, на то, как двигаются ее руки, пока она подбирает слова и никак не находит нужных. Я делаю несколько шагов к ней, и Андреа припадает спиной к холодному кафелю стены. Касаюсь ее шеи, скользя пальцами вверх к линии подбородка. Андреа на секунду прикрывает глаза. «Посмотри на меня. Посмотри на меня, ты же всегда можешь понять, да? Посмотри на меня, Андреа». И когда Андреа, наконец, открывает глаза, наши взгляды встречаются, и она кивает, едва заметно улыбаясь. Я касаюсь ее губ в мягком, неторопливом поцелуе.       «По крайней мере, мы можем попробовать», — говорю я себе, и стоило этой мысли прозвучать в моем, затуманенном ее губами, сознании, как Андреа отстраняется, чтобы сказать, что она хочет уехать. Видимо, мое недоумение настолько очевидно, что она сильнее сжимает мою руку, будто думает, что я сейчас развернусь и уйду.       — Я должна улететь в Цинциннати на несколько дней. Но потом я вернусь, как раз к твоему дню рождения. — Она улыбается, но последняя фраза звучит серьезно, — мне необходимо уехать, Миранда. Это очень важно. Узел тревоги в моей грудной клетке развязывается, и я смягчаюсь. Получив одобрительный кивок, Андреа подается вперед и касается губами моей щеки несколько долгих секунд. Этот поцелуй отдается волной тепла внизу живота, и я, сжав зубы, глубоко выдыхаю через нос. Как может такое простое действие вызывать такие эмоции? Во всем виновата Андреа, только Андреа.       На следующий день Андреа утренним рейсом улетает в Цинциннати. Меня раздражает сегодня совершенно все: Эмили, которая не понимает ничего из того, что мне требуется и приносит холодный кофе, художественный отдел, где на двоих сотрудников приходится один мозг, пробки в Нью-Йорке и даже ужин, сделанный Карой. Бывают такие дни, которые надо просто перетерпеть. Единственное, что поддерживает меня сегодня, это несколько часов, проведенных с моими девочками, когда я закончила работу с Книгой, и ожидание письма от Андреа. Она хотела написать в конце дня, и когда я выхожу из душа и ложусь в постель, я конечно же не смотрю на телефон каждые пятнадцать минут, пытаясь заставить его позвонить. Ну, практически не смотрю. Ближе к полуночи имя Андреа высвечивается на дисплее моего телефона, лежащего на соседней подушке. Радоваться сообщению, как лучшему событию дня — удел подростков. Так что, я, естественно, не радуюсь этому таким образом. Конечно, нет. И о том, чтобы глупо улыбаться тексту, речи тоже не идет.       «Привет, я хотела связаться с тобой раньше, но дел, ей богу, было столько, что едва успевала присесть. Такое странное чувство — быть дома. Знаешь, тут практически ничего не изменилось с того момента, как я переехала шесть лет назад в Нью-Йорк. В моей комнате так совершенно ничего. Та же мебель, кровать, письменный стол, шторы. Я их как-то порезала на полоски, когда мне было лет пять. Мне тогда от мамы досталось по самое не хочу, но я была совершенно счастливым ребёнком. Здесь, в шкафу, даже лежит моё детское постельное бельё с принцессами. Я утром оставила дома чемодан и ушла, а когда вернулась решила прибраться. Всякая ерунда — перемыла остатки посуды в раковине, убрала со стола, помыла пол, порылась на чердаке. Представляешь, там до сих пор храниться мой детский жёлтый ящик с игрушками. Родители ничего не выбросили. Тут столько разных вещей. Вообще, я раньше очень ворчала на маму, что она хранит всякий «очень нужный» хлам, который «может быть, ещё пригодиться». А ведь для них, это вся их жизнь, все какие-то воспоминания. Папа не хотел когда-то выбрасывать старый телевизор, потому что, как он рассказывал, он купил его под Новый год в квартиру, точнее в их комнату, которую снимал в первый год их знакомства с мамой, и это был первый Новый год, который они встретили вместе. Мама хранит в кладовке старый потертый кожаный чемодан. Она рассказала, что, когда переехала жить к папе, с ней был только этот чемодан и две пары туфель, одни из которых были на ней, и ещё одно платье. Оба платья, туфли и чемодан запрещалось выбрасывать когда-либо. Вещи хранят память, и в этом их ценность. Когда я это поняла, то отстала от родителей и бабушки с дедушкой. В конце концов, наступает период, когда это все, что у тебя остаётся. Жестоко всем своим видом показывать, что, в определённом смысле, жизнь человека, это хламьё для помойки. Только не думай, что я схожу с ума. Естественно, что поломанные веники, треснутые чашки и тому подобные вещи должны выбрасываться.       Я пишу тебе это, сидя на кухне, и жду, когда в духовке дойдёт мой любимый пирог с вишней. Не ругай меня слишком сильно за это. Я готовила его по маминому рецепту, это очень вкусно. Сейчас редко готовлю, не хватает времени из-за работы (между нами говоря, у меня очень требовательный босс), но сегодня мне захотелось именно этого пирога, и меня ничто не остановит. Мне жаль, что я уехала и оставила тебя на растерзание «полной некомпетентности». Знаешь, я хотела бы, чтобы ты была тут, хотела бы показать тебе свой дом. Он довольно простой, здесь всего одна ванная комната, и не подают устриц на обед, но я люблю это место. Может быть, поэтому мне кажется, что оно понравилось бы и тебе. Моя мама всегда говорит, что дом должен быть местом исцеления для того, кто живет под его крышей. В противном случае, это просто ночлежка. Эти стены всегда помогали мне. Я знала, что меня здесь ждут, даже если на меня однажды утром упадет кирпич, я потеряю помять и начну звать себя Майклом. Если серьезно, то ты понимаешь, что я подразумеваю наиболее тяжелые дни моей жизни. Я собираюсь сделать чай, взять пирог и пойти с ним на веранду. Мой телефон со мной, если ты не спишь. Мне сегодня не спится. Может быть, ночной воздух сможет меня усыпить. Он сейчас такой чистый и сладковатый после недавнего дождя. Участок, на котором стоит дом, окружен деревьями, а зелень пахнет свежестью и пробуждающимся летом, это должно приносить с собой сны.» Я читаю письмо Андреа несколько раз. В нем слишком много всего, чтобы ответить кратко, но я надеюсь, что она поймет:       «Я бы хотела попробовать этот вишневый пирог. В твоем доме, на этой веранде, и видеть все, что ты рассказываешь, своими глазами. Что касается устриц, Андреа, за свои пятьдесят лет, я успела понять, что жизнь в доме делают счастливой далеко не устрицы, о чем ты и сама пишешь. Ко мне сегодня тоже не идет сон, и я думаю, причина в окружающей меня некомпетентности и твоем отсутствии.» «Я вернусь через два дня, к твоему дню рождения, если все будет хорошо.»       Мы разговариваем еще какое-то время, и я не спрашиваю Андреа, что она имела ввиду, так как она явно не хочет об этом упоминать. Когда наш разговор заканчивается, я убираю телефон и, плотнее укутавшись в одеяло, закрываю глаза, но этой ночью мне так и не удается уснуть глубоко.       На следующий день Эмили крутится вокруг меня, организовывая «небольшую вечеринку», как она это назвала, в честь моего дня рождения послезавтра. Планируется около пятидесяти гостей, торт, много алкоголя, музыки и каких-то там сюрпризов от приглашенных. Помилуй, бог. Если, кто-то выпрыгнет из торта, я сбегу оттуда на вертолёте, клянусь. Несколько моих сообщений Андреа сегодня остаются без ответа, и все еще окруженная полнейшей «предпраздничной некомпетентностью», я спешу покинуть офис после десяти вечера как можно скорее. Поужинав с Кэролайн и Кэссиди и стараясь отвлечься от мысли, что меня дважды за день проигнорировали, я ненадолго откладываю работу с Книгой, чтобы помочь Кэссиди с заданием по литературе. Ей нужно выбрать стихотворение и выучить его в течении трех дней, до урока у мисс Симпсон. Кэссиди выбирает один из сонетов Шекспира. Я объясняю ей с помощью письма суть написанных поэтом строк там, где что-то ускользает еще от ее юного сознания, но она чувствует красоту и проявляет искренний интерес, что на данном этапе важнее.       Где-то через час, я провожаю девочек в их спальни и сама отправляюсь спать. В районе четырех утра мой неглубокий, беспокойный сон прерывает жужжание телефона. Я вижу имя Андреа, и источник тревоги, несколько дней не позволявшей мне спать, вдруг становится мне ясен. Я беру трубку и на мгновение задерживаю дыхание, ожидая чего угодно. Мои пальцы сжимают трубку в руке, когда в динамике раздается задушенный слезами хриплый голос Андреа.       — Миранда… прости … я не... — она задыхается прежде и на секунду замолкает, чтобы восстановить дыхание. — Моя мама сегодня ночью… в больнице… ее нет, Миранда. Она плачет, и я пытаюсь сделать то единственное, что могу сейчас, будучи так далеко от нее и без возможности что-то сказать — я остаюсь с ней на связи всю ночь, слушаю Андреа, когда она говорит и когда умолкает, пока заваривает очередную чашку кофе. Что бы ты ни сказал в такую ночь, этого все равно будет недостаточно. Иногда, слов просто не хватает, и тишина становится нашим союзником. И в ней понимание, и пусть слабое, но все же, утешение. С наступлением утра я принимаю единственное решение, которое вижу верным - говорю Эмили отменить завтрашний праздник и заказать мне билет на вечерний рейс в Цинциннати.        “Украдкой время с тонким мастерством Волшебный праздник создает для глаз. И то же время в беге круговом Уносит все, что радовало нас.       Часов и дней безудержный поток Уводит лето в сумрак зимних дней, Где нет листвы, застыл в деревьях сок, Земля мертва и белый плащ на ней.       И только аромат цветущих роз — Летучий пленник, запертый в стекле, — Напоминает в стужу и мороз О том, что лето было на земле.       Свой прежний блеск утратили цветы, Но сохранили душу красоты” . Шекспир — Украдкой время с тонким мастерством — Сонет 5