Пути страсти

      Рин не любит рассказывать о своих проблемах, но любит принимать душ вместе. Это их общая терапия: проявлять друг к другу заботу без признаний в любви, без клятв и заверений. Признания вульгарны по своей природе; они опошляют то незримое и прекрасное, что есть в отношениях.       Когда они с Микан тёрли друг другу спину, намыливали волосы шампунем и смывали пенку, то сохраняли священное молчание.       Это миг, не обязывающий ни к чему. Ни к верности, ни к обещаниям.       Рин обещания вообще на дух не переносил. Люди дают их, чтобы потешить свое самолюбие. В момент, когда человек произносит обещание, он имеет власть над чувствами другого живого существа. Это развращает рассудок. Жалкое и убогое зрелище.       Вот Микан Рин ничего не обещал. Ни того, что будет с ней рядом до могильной плиты, ни того, что поддержит ее в тяжёлую минуту или откажется ради нее от своих амбиций.       Он никому ничего не обещал и верил, что это правильно. Обещания ложные по своей сути, потому что когда человек хочет что-то сделать — он это делает, а не говорит, что сделает.       Из-за таких убеждений Рин не сходился с людьми. Его называли слишком категоричным, высокомерным и заносчивым. Может, они были правы. Рину от этого ни тепло, ни холодно.       Но Микан и не требовала нежность. Она сама была воплощением нежности: чуткая, ранимая, но в то же время понимающая. В ней ни капли осуждения. Она может быть игривой, глуповатой, даже навязчивой. Но осуждающей — никогда.       Поэтому они до сих пор вместе. Полгода прошло, и Рин чувствовал какую-то неприятную горечь во рту. Сердце словно срывалось с цепи сдержанности и спокойствия, когда Микан была рядом, окутывала его запахом своего ненавязчивого парфюма и целовала в щеку.       Так приторно. Так мерзко. Но ему нравилось. Он бы ни за что себе в этом не признался. Гордость не позволяла.       Рин иногда садился в ванную, погружался по подбородок в воду, грелся и думал обо всем и ни о чем. Приятные минуты спокойствия.       Микан устраивалась рядом, опускала голову на его плечо, и они вместе смотрели на искусственный лотос на стиральной машинке. Микан в свое оправдание говорила: «Лотос — символ чистоты и порядка. Куда его ещё поставить, если не в ванную?»       «Куда угодно», — отвечал Рин, но она игнорировала его слова. Так и стоял бедный искусственный лотос, пока Микан не разочаровалась в своих убеждениях и не выбросила его.       Она постоянно находилась в поисках ответов на какие-то экзистенциальные вопросы и, меняя приоритеты, выбрасывала что-то старое — не только из головы, но и из квартиры. Парадоксально, что вне зависимости от взглядов, ее чуткий характер оставался неизменным.       Рин с сожалением посмотрел на пустующее на стиральной машинке место и забрался в душевую. Микан, раздевшись, последовала за ним. Рин любил контрастный душ: сначала полилась теплая воды, потом он переключил ее на холодную, и так по кругу.       Микан, улыбаясь, не сводила с него глаз. Она мылась быстрее, чем он; обтеревшись, ждала, пока он ополоснет ее. Рин привык к ее наготе, но не к тому, что иногда ему хотелось склониться перед ликом этой женщины.       Это отвратительное, разъедающее нутро непризнание.       Отозвавшись на изменение в его настроении, Микан подошла вплотную, приобняла Рина за плечи, заглянула в полуприкрытые глаза. В них плескалось море. Если она искала ответы, то Рин им противостоял.       — Что с тобой? — робкий шепот, шумное дыхание, как у загнанной в угол лани.       Чего Микан хотела — так это помочь. Но Рин в помощи не нуждался. Более того: ненавидел любые ее проявления. Рин оттолкнул Микан, чтобы в следующую секунду прижаться к ней с силой, которой можно переломать ребра.       Душевая лейка упала на керамический пол. Микан резко выдохнула от неожиданности. Она хотела ответить на объятия, но Рин ей не позволил — то не было проявлением ласки, скорее удушающей ревности, но не к мужчине или женщине, а к самому себе.       Таким уж был Рин: бросать вызов самому себе, себя побеждать и себе же проигрывать.       — Ты не должна была стать для меня кем-то, на кого не плевать, — почти прорычал он у самого уха.       — Рин…       — Меня раздражает, что я не хочу тебя потерять. Я злюсь, когда ты рядом, но ещё больше, когда тебя нет.       — Такая у тебя любовь, — если бы тело не ныло, Микан бы пожала плечами в тон своему голосу: безмятежно и размеренно, — я давно привыкла к твоим колючкам. Они мне даже нравятся.       — Не заставляй меня доказывать эту «любовь».       — Я никогда ничего от тебя не требовала. Ты такой, какой есть. Тебе не нужно меняться.       Рин, наконец, выпустил ее. Взглянул как-то по-новому. То ли с недоверием, то ли с презрением.       — Этим ты подкупаешь, да? Иллюзией понимания?       — Почему иллюзией, Рин? Ты правда считаешь, что никому не понять твоих страданий?       — Тебе уж точно нет. Ты другого типа человек.       — Но это не тебе решать. И всё-таки я не могу понять: к чему ты начал этот разговор?       Микан неловко смеётся, скребёт в затылке, пытается перевести разговор в другое русло, но Рин упрямится в своем намерении сказать то, что сказать ему не под силам.       — Заткнись. Сейчас я говорю. Бесит твоя улыбка. Слишком яркая. Бесит, что ты улыбаешься всем. И так часто, что это, блядь, незаконно. Раньше мне хотелось блевать при виде тебя. Я не знаю, в какой момент все пошло по накатанной, но я ненавижу это день. Ненавижу тебя.       Микан не задевали эти слова. Она сдержала желание прыснуть в кулак только за тем, чтобы не обидеть Рина. Он мог говорить ей что угодно, но это правило не распространялось на нее.       — Ты меня любишь, Рин, — она ответила с глубокой убежденностью, которой невольно веришь. — Неважно, что ты не можешь сказать мне это. Я знаю тебя. Знаю мальчика, который жаждет признания старшего брата. Мальчика, который верит в добро.       — Не неси эту слащавую чушь.       — Из слащавого здесь только твое лицо, лапуля. Ну, и это прозвище «лапуля» — тоже слащавое. Могу ещё называть тебя «зайчик», «пупсик» «дорогой», «милый» «трахни меня».       Рин закатил глаза к потолку: на лице его отразилась невыразимая мука.       — Боже…       — Можно просто Микан, мы же вроде друзья. Уж это ты отрицать не будешь?       Рин молча наклонился, поднял лейку и выключил воду. Достаточно с него водной терапии.       Он чувствовал себя уязвленным без одежды, когда речь заходила о таких важных и сложных вещах, как чувства. Рин сам затеял эту игру и сам же спасовал. Корил себя за это, но иначе не мог.       Микан вышла тоже, продолжая журить:       — Занимательно выходит, не находишь?       С их мокрых тел капала вода, но это никого не волновало: Рин достал из шкафа полотенце, повязал на бедрах и взглянул на Микан с непониманием.       — О чем ты?       Она стала перечислять, загибая пальцы, с ангельским видом:       — Секс по дружбе, дети по дружбе. Что дальше?       — Дети?.. — Рин и сам выглядел как ребенок в этот момент: брови взметнулись вверх, рот приоткрылся.       — Ага, я беременна. Я тебе не говорила? Ну вот, говорю.       Микан уперла руки в бока, оценивая масштаб трагедии: Рин сел на кровать, сложил руки в замок и помрачнел так, словно она сообщила ему, что кто-то умер. Сжалившись над ним, Микан умостилась рядом и положила руку на его колено.       — Да шучу я, Рин, не делай такое лицо.       — Я откручу тебе уши… — не оборачиваясь, пригрозил он. Микан расхохоталась.       — А уши-то за что? Они не беременеют.       — Идиотка! — Рин в злом смущении бросил в нее полотенце.       Микан игриво подмигнула и, обняв Рина за шею, прислонилась ухом к его груди. Довольно улыбнулась, вслушиваясь:       — А сердечко-то как забилось. Волнуешься, да?       — Я… ты…       — Помолчи. Я же сказала, что знаю все и так. Я тоже, Рин. Страшно тебя люблю.       Признание повисло в воздухе как приговор. Рин не стал причитать. Молча согласился с тем, что принадлежало ему по праву.