Пути страсти

      Карасу ковыряет изъяны: он не намерен выискивать достоинства там, где их нет. «Человеческая натура падшая по определению», — примерно так он выразился однажды, и Дзюнко поняла его мировоззрение по одной фразе и ужаснулась: он сделался обличителем людских пороков.       «Уж не слишком ли велика ноша?» — жажда возмездия подмывала бросить это с вызовом в голосе, но Дзюнко спасовала и в первый, и во второй, и в третий раз. Всё-таки спорами пусть занимаются полемисты. Она миротворец, а не разжигатель костра.       С таким человеком, как Карасу, нельзя давать слабину. Нужно быть гордым, стойким и неуязвимым, кстати, тоже, чтобы выдержать его вездесущие нападки.       Только неуязвимых людей не существует. В надежде скрыть свою ахиллесову пяту Дзюнко спряталась в спальне.       История знает множество сложных собеседников: от императоров и дворян до простолюдин и наёмников. Только мало кто из них упивался беспомощностью собеседника и желал вытащить из него всю гниль.       А Карасу именно этим и занимался, как врач, оперирующий пациента, он вскрывал душевную чернь. Одно непонятно — зачем ему это нужно.       Когда долго смотришь на зло, сам становишься злым. Дзюнко понимала — в людях зла много, поэтому старательно избегала острых тем: рядом с Карасу дышать спокойно невозможно.       Карасу шумный, грубый, насмехающийся. Неотёсанный немного даже.       Дзюнко его побаивалась. Она сторонилась ехидных людей: они упивались тем, что выводили других людей на эмоции, и это заставляло ее избегать их общества всеми силами.       Идеальным для человека состоянием она считала умеренность во всем, но если чаша весов переполнится, и ее захлестнет злость, то баланс будет потерян, и возвратить его будет непросто.       Короче говоря, лучше созидать, чем разрушать. Люди типа Карасу умели только второе и мешали остальным делать первое.       Но каким-то образом друзьям Дзюнко полюбился новоиспеченный приятель: они находили его забавным, беспечным и остроумным. Что, по сути, верно, но недостаточно, чтобы растопить лёд в ее сердце.       Она всегда излишне остро реагировала на шутки: юмор — даже безобидный — по сути своей казался ей угрозой спокойствию, потому что там, где юмор, нужно разрядить обстановку, а если она напряжена, значит, пора валить.       «Зайка», — ласково называла ее мама в детстве, и Дзюнко понимала, почему. Она и впрямь была пуглива, но пуглива не в привычном смысле: она не боялась грозы, темноты и монстров под кроватью; ее страх — это страх перед жестокостью, которая проявляется в мелочах, а Карасу очень жесток, почти беспощаден; только кроме нее никто это не замечал, не хотел заметить. Дзюнко была совершенно убеждена, что проблема в Карасу, а не в ней и ее суждениях.       Дзюнко скучающе переключала каналы — как и ожидалось, ничего стоящего — пока, наконец, не решила обратиться к интернету: от всевозможных списков, рейтингов и топов кружилась голова. Сложность определиться с выбором — одна из самых коварных ловушек двадцать первого века; простые обыватели попадали в нее, как мушки в паутину, а маркетологи, эти пауки, злорадно потирали лапки и навязывали бесконечное множество ненужных услуг и предложений.       — Снова сбегаешь?       Дзюнко обернулась и побледнела: Карасу стоял, облокотившись плечом о дверной косяк и засунув руки в карманы домашних серых брюк. Он выглядел расслабленно, но то был обман; хищники всегда бдительны и готовы напасть на пробегающую мимо дичь. Дзюнко втянула голову в плечи, чувствуя себя добычей. Нет, успокаивала себя она, бояться нечего — Карасу ничего ей не сделает. В противном случае она закричит, и друзья спасут ее.       Спасут?! Да разве она настолько беспомощна?! Она не принцесса, заключённая в башне, в конце концов! Ее страх перед этим человеком иррационален. Он не поддается объяснению. Значит, Дзюнко сама должна его обуздать.       Вдох-выдох. Я в безопасности. Все в порядке.       — Заметил, значит, — Дзюнко решила подыграть, но вовремя опомнилась: с ним шутки плохи. — Это не то, что я хотела сказать.       — Нет, именно то, — Карасу кивнул на плазменный телевизор. — Позволишь присоединиться?       — Если ты будешь душкой.       — Я всегда душка.       Колкий комментарий встал поперёк горла, но Дзюнко сглотнула его вместе с желчной слюной. Если бы Карасу был душкой, она бы не боялась его. Ничего не подозревая, Карасу лег рядом, касаясь коленом ее; сердце в ней заколотилось молотом, пульс бился как ураган в ставни; Дзюнко подумала, что симптомы ее тела свидетельствуют не только о приливе адреналина, но и о приливе влюбленности.       Мальчишки в большинстве своем самодовольные существа, убежденные в своем превосходстве. Они уверены, что все девчонки без ума от них, и неважно, насколько они безобразны, кривоноги и прочее.       Скорее всего ее красноту и тремор Карасу примет за влюбленность в него, а не страх перед ним; страх не очевиден, а влюбленность проста и приземлена.       Дзюнко не имеет права осуждать Карасу за мысль, волей-неволей царапнувшую его мозг; но Дзюнко слишком стыдно, и она злится на себя пуще прежнего. Губы ее дрожат, и только чудо заставляет ее не захныкать, а стойко выдержать испытание под названием «близость с вороном».       Они с Карасу выбрали фильм — какой-то проходный боевик: Дзюнко смотрела на экран, но не следила за сюжетом. Все ее мысли занимало положение, в которое она попала, и как из него можно выкарабкаться.       Пока, наконец, Карасу не позвал ее: он выглядел таким безобидным, пока молчал.       — Ты вообще смотришь?       — Нет, — честно ответила Дзюнко.       — Тогда я выключаю.       Дзюнко схватилась за эту возможность как утопающий за соломинку: если погаснет экран, то им с Карасу придется говорить, а Дзюнко хотела отсрочить это как можно дольше.       — Нет-нет, если тебе интересно — смотри.       — Дзюнко, — с нажимом проговорил Карасу, и у девушки все внутри замерло: сейчас что-то будет, — ты боишься… меня?       На удивление точная формулировка вышибла кислород из лёгких. Дзюнко закашлялась, не веря своим ушам. Карасу похлопал ее по спине, но от этого ей стало только хуже. Сморгнув слезы, Дзюнко посмотрела на Карасу так, словно он узнал страшный секрет:       — Откуда ты знаешь?       — Что значит откуда? — Карасу вперил в нее недоуменный, но вовсе не осуждающий взгляд — это принесло Дзюнко подобие облегчения. Значит, он не измывался над ней, а был совершенно искренним. — По-твоему, такие вещи не видно?       — Ну, я это скрывала.       — Ты не особо в этом преуспела.       — Вместо того, чтобы критиковать, мог бы объясниться.       — А что тут объяснять? Ты едва ли в обморок не падаешь, когда я рядом.       — Кто-то на твоём месте мог принять это за влюбленность, — неуверенно возразила Дзюнко, почесав бровь.       В его словах был смысл. Неужели она его недооценивала? К щекам прилила кровь: Дзюнко почувствовала себя дурой совершенной. Но Карасу смотрел спокойно, совсем без укора, и она была благодарна ему за то, что он не ехидничал как обычно.       — Значит этот кто-то недальновидный идиот. По крайней мере, мне бы не хотелось, чтобы влюблённые в меня девушки задыхались. Я, знаешь ли, не некрофил.       — Фу, — Дзюнко сморщилась в притворном отвращение: теперь она узнавала привычного Карасу.       — Ой, да ладно недотрогу строить. Единственный из нас, кто должен объясниться — это ты. Что я такого тебе сделал, что ты трусишь?       — Да если честно… ничего такого, — Дзюнко сама удивилась своему признанию: ее картина мира только что перевернулась на сто восемьдесят градусов. — Просто ты язвишь постоянно. И у меня такое чувство, словно тебе нравится ловить людей на их неправоте и недостатках.       — Ну да, есть грешок. А проблема-то в чем?       — Этого, по-твоему, недостаточно?       — Чтобы грохнуться в обморок? Ты удивишься: нет.       Ощущение такое, словно в грудь ударилась наковальня — настолько резким, шумным был выдох Дзюнко. Она шокированно округлила глаза, вспотела.       — Наверное, я просто… боюсь критики, — это признание далось ей нелегко: от внутреннего потрясения голос сделался хриплым. Дзюнко никогда не думала, что причина ее страха перед Карасу лежит не на поверхности: она кроется в давнем страхе перед осуждением других людей. — Знаешь, шутки — это тоже мягкая форма критики.       — Бедная запуганная девочка, — Карасу пожалел ее с толикой лукавства, но это почему-то не задело Дзюнко. Она посмотрела на Карасу совершенно новыми глазами и поняла: он совсем нестрашный. — Тебя поди все детство критиковали.       — Не думаю, что в этом есть связь, — приврала Дзюнко. Она пока не готова говорить о личном.       — Прямее рельсов, между прочим.       — Поверю тебе на слово.       На какое-то время воцарилась тишина. Задумчивая для Дзюнко и нетерпеливая для Карасу.       — Не хочешь довериться мне ещё кое в чем? — предложил он, игриво вскинув бровь. Дзюнко заинтересованно подалась вперёд: их лица оказались в нескольких дюймах, но это почему-то ничуть не смутило и уж тем более не испугало. — Например, в гаданиях.       — А ты умеешь?       — По крайней мере, попробовать можно.       — Что ж, звучит заманчиво.       Дзюнко села на кровати и с готовностью протянула правую руку. Удивительно, сколько нового она узнала в этот вечер и о себе, и о Карасу. Но вечер ещё не закончился.       Карасу последовал ее примеру. Когда он водил по ладони Дзюнко пальцами, нашептывая что-то себе под нос, у нее закралось смутное подозрение. Шевельнулось, когда Карасу поднял на нее горящие глаза.       Волшебство этих линий. Волны, к которым приятно прикоснуться.       Он отстранился, и Дзюнко почувствовала… горечь разочарования?       — Боюсь, все твои линии, — сокрушенно покачал головой Карасу, и сердце Дзюнко превратилось в ледник в ожидании бури, — говорят о том, что я хочу тебя.       Ледник растаял, оставив после себя море воды — море чувств, захлестнувших Дзюнко: нежная благодарность, чуткое внимание и… игривость. Она подвинулась ближе и устроила голову на его груди: сердце билось гулко, неравномерно, развеяв туман ее сомнений напрочь.       — Линии, или ты сам?       — Думаю, мы действуем сообща, — хохотнул он сверху, и звук его смеха показался ей самым ласковым, самым теплым звуком из всех возможных.       — Может быть, когда мне будет двадцать, мы попробуем нечто большее, — это сорвалось с языка так непринужденно, словно они встречались пять лет как минимум. — Ну а пока ограничимся невинными поцелуями.       Действовала Дзюнко в разрез со словами: она потянулась к губам Карасу, впилась в них, словно была вампиром, желающим высосать всю кровь. От такого напора Карасу оторопел: он открыл рот, но не двигался.       — Не похоже, что ты целовала меня невинно, — отшутился он, все ещё шокированный, когда Дзюнко отстранилась.       — Ну так покажи мне, как целуются вороны.       — Они клюют, — предупредил он строго. — Будет больно.       — Я не боюсь боли.       — Несложно догадаться.       Карасу клюнул ее в губы — это и впрямь мало походило на поцелуй: Дзюнко расхохоталась и клятвенно заверила, что это худший поцелуй в ее жизни. Но не худший вечер.