Мирай с детства была приучена к порядку: мера должна быть во всем. В том, сколько ты ешь и пьешь, в том, сколько полезных книг и статей ты читаешь или не читаешь.
Это же правило касалось отношений.
В особенности их.
В мире, где по-прежнему царствуют древние инстинкты, следует быть осторожной и бдительной — особенно если ты хрупкая омега, которая в период течки превращается в беззащитное, плаксивое существо.
Стоит миру отдать должное: он пошел на уступки и создал каждой омеге по защитнику. Назвали их «истинные». Альфа, предначертанный омеге судьбой. Но проблема в том, что женщин в Японии традиционно больше, чем мужчин — и в странах с таким же положением на одну омегу приходилось два-три альфы. Это скорее исключение, чем правило, но такие «семьи» не уживались: омега могла любить каждого одинаково, но не любить никого не могла вовсе, ведь эти чувства были предписаны ей свыше; альфы — это другое: они хотели, чтобы их женщина принадлежала только им, и зачастую перегрызали друг другу глотки в кровожадной схватке.
Великий режиссер — Кодзи Сасаки — в 1985 году даже снял комедийную драму, в которой высмеял это клише жизни: в такой схватке чаще всего побеждал тот, кто отсиживался. Что интересно, образ тихого альфы, который не ввязывается в конфликты, долгое время вызывал неприязнь у приличного люда, но в современном обществе альфа, идущий на компромиссы, стал эталоном японца.
Раскрученный образ, скучный и приевшийся, как любила повторять Цува, близкая подруга Мирай.
«А по-моему, все правильно, — как обычно повторяла Мирай, — благовоспитанные альфы, которые не кидаются на своих омег и своих соперников — вот ключ к светлому будущему».
«Зря ты так. Запрет на разврат лишь усилит разврат. Наше общество инфантильно и капризно: если ему что-то запретить, оно убьется, но нарушит запрет».
На это тоже, как обычно, Мирай ничего не отвечала. Она не могла возразить не потому, что была согласна, а потому, что не знала, как правильнее выразить свою мысль так, чтобы это не звучало наивно, и Цува ее не засмеяла.
Благодаря связям в высшем обществе Мирай удалось раздобыть билеты на новый фильм Кодзи Сасаки, который обещал стать сенсационным. Сначала Цува отнеслась к этой затее скептически:
— Ему же за семьдесят перевалило. Он ещё что-то снимает?
— Ну конечно!
— Ладно. Мне все равно на выходных особо делать нечего. В планах было нажраться перед теликом в одиночестве, но можно в кинотеатре и с тобой.
В пятницу Цува дала свое ленивое согласие, а в субботу они уже сидели перед большим экраном и ели попкорн из одной коробки. Цува жевала медленно, с наслаждением, а у Мирай дрожали руки от происходящего в фильме, и она нередко не успевала донести попкорн до рта — роняла его на пол, за что Цува цокала на нее и ворчала, что нужно все убрать.
Мирай наклонилась, подобрала попкорн и подумала: как они с Цувой, этой здравомыслящей материалисткой, стали подругами? Мирай натура мечтательная, ее взгляды строятся на идеализме, за что она не раз получала критику от Цувы, но они не переставали дружить из-за такой мелочи, как столкновение мировоззрений.
В конце концов, это неважно, кто прав, а кто — нет. Смерть, тихо шагая, крадётся за каждым.
Фильм подошёл к концу, и Мирай пришлось обтереть платком потный лоб, чтобы привести себя в человеческий вид. Волосы взъерошились, расширенные зрачки в панике метались от пола до потолка.
— Эй, дурёха, — мягким, обволакивающим голосом проговорила Цува, взяв руки Мирай в свои, — ты чего раскисла?
Мирай всхлипнула без слез и опустила подбородок на плечо Цувы. Как и ожидалось, Кодзи Сасаки — гений. Он вынес приговор нынешним тенденциям, разгромил в пух и прах популярные в последние года идеалистические течения и образ «тихого альфы», окрестив его подлецом.
Фильм был… неоднозначным и несомненно провокационным. Последует незамедлительная реакция в обществе: феминистки взорвутся, потому что фильм не льстил самолюбию женщин-омег; Кодзи Сасаки не опустился бы до повестки, Мирай в этом не сомневалась. Голимая правда — вот его кредо. И ничего, кроме правды.
Только за правду приходится платить репутацией.
Невозможно было сдержать эмоции от участи омег, которую представил Кодзи Сасаки зрителям на экране; главная героиня, безучастная к вражде своих истинных, наивно полагающая, что рано или поздно они примут друг друга, наложила на себя руки в конце — и это было неизбежной правдой жизни.
«Бесконечное терпение — бесконечное страдание», — одна из мыслей, заложенных в фильме, одна из мыслей, заставивших Мирай чувствовать себя ужасно. Она ассоциировала себя с героиней и страшилась, что ее ждёт такой же итог.
Цуве пришлось придерживать ее за талию, чтобы она не упала на ватных ногах. Посадив Мирай на скамейку и предупредив, что сходит в туалет, Цува отлучилась, а Мирай свесила голову, рассматривая мыски своих ботинок.
Рядом с ней, задев ее руку локтем, приземлился альфа — она почувствовала его терпкий запах ещё до того, как он приблизился к ней, и у нее закружилась голова. Он переобулся, и, закончив завязывать шнурки, приподнял ее подбородок, заглядывая в глубину перепуганных черных глаз.
Мирай нервно прикусила язык; ее бросило в жар, запершило в горле, она не знала, что говорить, и говорить ли вообще. Но незнакомец облегчил ее участь.
— Иронично, — просто бросил он, оцарапав ее подбородок ногтем — выступила струйка крови, и он прильнул к ней, слизал шершавым, как у кота, языком.
Мирай откинула голову, обнажая горло. Все в ней ожило, рокотало, сердце было водопадом, хлынувшим потоком крови вниз, в пятки. Мирай охватил страх. Она редко-редко взаимодействовала с альфами. Мама огородила ее от этого, поскольку сама в юности пережила насилие с их стороны; Мирай понятия не имела, как ей обращаться с истинным.
Когда его поцелуи иссохли, и он отстранился, она поняла, что у нее нет выбора, и неуверенно вложила свою ладонь в его, заозиралась по сторонам.
— Меня… будет искать… подруга… она отлучилась… — невнятно пробормотала Мирай, не слишком-то веря, что этот аргумент убедит истинного.
— Напиши подруге, что ты ушла, — небрежно сказал он, — я не отпущу тебя сейчас.
Мирай так и сделала: стыд и срам ей! Чувствуя себя самой отвратительной подругой на свете, она устроилась на заднем сиденье в его машине. Они коротко повздорили на этот счёт — он хотел, чтобы она сидела рядом с ним, но она была непреклонна, и ему пришлось отступить.
«Победа за мной», — мелочно торжествовала Мирай, и поняла, что даже не знает имени своего похитителя.
— Саэ, — сжалился он, когда она стала расспрашивать его на отдаленные темы, подводящие к сути.
Мирай вспыхнула, поняв, что ее разоблачили. Саэ поинтересовался, где она живёт, и отвёз ее до квартиры. Уже на пороге он спросил:
— Когда у тебя течка?
Мирай выдержала паузу, прежде чем ответить:
— Через неделю.
— Я приеду. И давай без глупостей, ладно?
— Ладно. А сейчас ты… просто уйдешь?
Саэ как-то злобно усмехнулся.
— Если притяжение будет сильнее, я вернусь раньше.
Сильнее… Сильнее тебя самого?
Мирай впилась пальцами в край тумбочки, и, когда дверь за Саэ захлопнулась, она опустилась на корточки и тупо смотрела на стену.
Быть омегой — значит быть слабой. Подчиняться. Жертвовать своими интересами. Делать так, как велят инстинкты и так, как велит альфа.
Похоже, Саэ тоже не был в восторге от такого порядка вещей, потому что найти омегу — это значит найти лишнюю ответственность на свои плечи. Истинные альфы должны обеспечивать свою омегу, хотят они того или нет, — это прописано в грёбаном законодательстве.
В странах Европы у омег было больше свободы, но Восток отличался суровыми нравами и закостенелым мышлением, поскольку преобладало старое население. Традиции превыше чувства безопасности.
Переодевшись, Мирай прикорнула, смеживши веки, счастливая и безмятежная, ведь это, возможно, ее единственно счастливая ночь.
Ранним утром она проснулась в горячке: течка началась раньше положенного срока; наверное, так на ее организм повлияла встреча с истинным.
Его запах въелся под ее ногти, ядом проник в кровь, одурманил рассудок. Сухой кашель вырвался изо рта. Мирай закуталась в одеяло, сооружая импровизированное гнездо и прячась в него с головой. Липкая смазка стекла по внутренней стороне бедра, и Мирай скрестила ноги, проклиная весь этот мир.
До того, как омега нашла истинного, течка протекала относительно спокойно: им просто запрещалось выходить из дома на несколько дней, чтобы другие альфы не учуяли их феромоны, но в остальном — они свободны от режущей боли в висках, тошноты и слабости. Все осложняется со встречей с предначертанным.
Инстинкты омеги требуют секса. С истинным альфой. Зачать детей. Без перерыва на сон, еду и досуг.
Все это — отвратительная сторона их мира, которая сводит на нет все учения Декарта и остальных идеалистов. «Пока я мыслю, я существую». Нет. Пока я трахаюсь, я существую.
Мирай разрыдалась окончательно: вся критика Цувы в один миг стала ей близка и ударила больнее, чем можно было представить. Вот к чему приводит идеализм. К краху мировоззрения, ибо жить в иллюзиях вечно невозможно. Рано или поздно придется открыть глаза и узреть беспощадную истину, и Саэ помог ей в этом.
«Да будь ты проклят! Лучше бы я осталась слепа, как и прежде».
К физическим страданиям прибавились внутренние. Политика, которой Мирай придерживалась, оказалась пылью. Столько аргументов было обговорено, столько тем пересужено, и только сейчас, на своей шкуре испытав свою неправоту, Мирай призналась себе в том, что идеальное государство, в существование которого она верила, было утопией.
В 1976 году немецкий антрополог, социолог и биолог — Вилберт Майер — написал фундаментальный труд «Омегаверс». Германия переживала непростые времена — Нюрнбергский процесс, «эра Хонеккера», упадок инвестиций и новый политический курс. Немецкие мыслители были в замешательстве. На рубеже веков требовались новые трактовки старых идей.
Природа альф и омег, попытки воздержания и сокрушительные последствия, риторика власти — обо всем этом писали и до Майера, но он проделал поистине кропотливую работу, выпустив уникальный трактат, в котором объединил учения своих предшественников и выстроил логичную концепцию.
Он был категоричным материалистом, но к лагерю Мирай, идеалистическому, относился с отеческим снисхождением и пониманием. Мирай бунтовала, но поняла, что бунт ее был юношеским и несуразным.
Течка у омег и гон у альф — это то, что делает их не людьми, а двуногими животными, жестокими, развратными и необузданными. Покорность у первых и властность у вторых записана на уровне ДНК.
Мирай впервые позавидовала Цуве — она бета, настоящий человек, у которого вместо течки — менструация. Пусть в эти несколько дней она поплачет, побуянит, но не будет ни на кого набрасываться с целью спаривания.
«Лучше я выстрадаю душевно, чем физически, это невыносимо, я слаба и презираю себя».
Мирай осушила два стакана воды, но першение в горле не прошло, а, кажется, только усилилось. Мирай сидела на подоконнике с открытым окном, но лихорадка не отступила ни на миг. Если ад существовал, то он бурлил в ее организме, а не за его пределами.
Дверной звонок вырвал ее из унылых, летаргических размышлений, и она на четвереньках, как животное, доползла до двери, отворила, заранее зная, кто там.
С визитом в такой час к ней мог прийти только один человек, и это…
— Ты не Цува, — ахнула Мирай с неверием, закрыв рот и раскрыв в ужасе глаза.
Она метнулась в сторону, словно в место, где она недавно сидела, вонзилась молния, и беззвучно заплакала, утирая слезы с несвойственной ей гневливостью.
Саэ вошёл бесцеремонно, как к себе домой, поставил ботинки на обувницу и сел перед ней на корточки.
— Ты мне не рада?
— А чему мне радоваться? — спросила она с вызовом, взглянув на него как на врага народа. — Меня злит, что ты здесь, злит наша первая встреча, злит, что ты… да как ты… вообще приехал сюда?
— На такси, — Саэ невозмутимо пожал плечами. — Сама понимаешь, в таком состоянии я бы не доехал самостоятельно.
Мирай критически осмотрела Саэ. Столичные цены, как и нравы, суровы. Саэ так небрежно разбрасывается деньгами на такси — значит богат. И самоконтроль его просто поражает. У истинных течка и гон начинается в одно и то же время, их биологические ритмы синхронизируются; сила воли, которую проявил Саэ, просто поражала.
Впрочем… Мирай не следовало забывать, что Саэ, в отличие от нее, альфа. Даже во время течки она продолжала мыслить человеческими категориями.
— Помоги мне, — Мирай оперлась о руку Саэ и с помощью него доковыляла до ванной. — Мне нужно привести себя в порядок.
Так она и сделала: помылась и переоделась в сухую одежду. Освежившись, она почувствовала долгожданное облегчение: непосредственная близость Саэ уменьшила ее симптомы.
У нее больше не кружилась голова, не знобило и трясло, но осталась неудовлетворенная тяжесть внизу живота и жар в теле. Возбуждение. Отправляющее, съедающее, которое разумного человека превращает в
тень человека.
Мирай грязно выругалась, подумав об этом. Ей хотелось простоты. Когда она вышла из ванной, Саэ вовсю хозяйничал на кухне, но ее это почему-то не возмутило, словно таков был естественный порядок вещей. Саэ поджарил себе бекон и сварил кофе. Ел с жадным аппетитом, а она с такой же жадностью смотрела на его губы. И невозможно было не заметить, как вкусно он пахнет!
Боже! Остудив свой пыл, Мирай стыдливо отвела глаза и решила завести непринужденный разговор, чтобы отвлечься:
— А ты…
— Приехал на такси? — перебил ее Саэ, сразу разгадав ее нелепую попытку. — Это ты уже спрашивала.
Мирай обиженно насупилась.
— Нет, я хотела спросить, завтракал ли ты.
— Риторические вопросы — наше все?
— Ты можешь быть серьезен? Я не в настроении шутить,
сам понимаешь.
— Я вполне серьезен. По пробуждении я сразу метнулся к тебе. Ни о чем не думал. Ничего не ел. И ничего не хотел — только бы тебя увидеть. Это был вопрос жизни и смерти.
— Я бы не сделала для тебя того же.
Саэ не подал эмоций на ее жалкую попытку уязвить его самолюбие.
— Не то чтобы я жду от тебя подвигов. Ты всего лишь омега. Я это прекрасно понимаю.
— Я человек в первую очередь, уже потом — омега.
— Ну-ну. Ты можешь делать вид, что не сходила с ума, если тебе нравится разыгрывать спектакль, но от этого твоя омежья природа не станет разумнее.
— Ты не слишком-то вежлив.
— А ты не делаешь ничего, чтобы я
хотел быть с тобой вежливым. Это тоже нужно заслужить. Я не намерен раскланиваться перед кем попало.
— И что я, по-твоему, должна была сделать, чтобы заслужить твое уважение? Предложить себя с порога?
— Как минимум, — невозмутимо отчеканил Саэ. Твердость его ответа удивила Мирай неприятно. Она сморщилась и сжала подол домашнего ситцевого платья. — Как максимум — ты должна была пригласить меня остаться в первую ночь.
«Значит, ты этого ждал? — негодовала Мирай, даже лицо ее стало пунцовым как зрелая помидорина. — Ну и… козел!»
— Но я… не…
— Шлюха? — он насмешливо вскинул бровь. — Я ненавижу пустой фарс,
Мирай. Ты омега, я альфа, мы с тобой связаны, и теперь наше существование по отдельности невозможно, хотим мы того или нет. Я не предлагаю тебе нечто ненадёжное как брак, но я предлагаю иной договор — ни к чему обязывающие ночи во время нашей… хм… — Саэ задумался над корректной формулировкой, — уязвимости. Так будет правильно.
Мирай криво улыбнулась. Саэ красиво стелит, но в его словах, как и в каждом красноречии, отчётливо прослеживается желание извлечь как можно больше выгоды.
Подводные камни — это незавидное положение омеги; она может забеременеть, и тот факт, что Саэ об этом умолчал, означал, что он не возьмёт на себя ответственность в этом случае. По крайней мере, так растолковала Мирай, и возненавидела новоиспеченного истинного, возможно, больше, чем он того заслуживал.
Мирай разжала кулаки, опустила руки на стол, усиленно изображая на лице святую глупость.
— Ставишь связь одной ночи превыше брака? Забавно.
— Раз уж речь зашла о шлюхах, то проституция процветает, пока существует брак.
— Хочешь поговорить о высоком? Не самое подходящее время.
Мирай любила болтать, и согласилась бы развить эту тему, если бы перед ней сидел кто-то, кто не Саэ.
— Я закончил, — Саэ убрал палочки и отодвинул тарелку с доеденным беконом. — Раз ты не хочешь прелюдий, значит мы сразу перейдем к действиям.
Он встал и угрожающе двинулся на Мирай. Не нужно было быть экстрасенсом, чтобы угадать его намерения. Мирай попятились к стенке, осознавая при этом всю беспомощность своего положения. Закричит — прибегут соседи, вызовут полицию. Узнают, в чем дело — засмеют, оскорбят и отменят звонок. В обществе не принято влезать в семейные разборки между истинными. Их союз свят. И неважно, что в нем царит патриархат, принуждение и унижение.
— Мы? Не отвечай за нас двоих.
— Напомнить, кто из нас альфа?
— Это ещё не… не…
— Ничего не значит? Умные девочки знают свое место. Ты не хочешь быть в их числе? Хочешь сопротивляться? Хочешь жестокие уроки? Я могу их предоставить, но избавь меня от этих бессмысленных усилий. Ты и сама все прекрасно понимаешь. Твое упорство навредит только тебе.
Мирай не могла забыть его слов, они жужжали у нее в ушах с момента, когда были произнесены — так просто, так буднично: «Ты всего лишь омега».
Помешало ли это получить ей образование? Устроиться на работу? Нет и нет. Но снисходительный взгляд, отеческое отношение — о, этого было навалом. И пошлые комплименты. Всегда они.
Ее лицо омрачилось печалью. Следа ярости не осталось на нем, черты разгладились, уголки рта опустились. Мирай ни с того ни с сего сама прижалась к Саэ. Он прав: они оба обречены.
И рассыпались по коже грязные, животные поцелуи. Бездумные. В которых ни капли осмысленности, но столько искренности, что Мирай не верила в авторитарность человека, которым перед ней предстал Саэ.
Может, биологи, религиоведы, философы и остальные исследователи были правы: омега и альфа созданы для любви? Найдя друг друга, они не могут не любить.
Очнувшись ото сна длинною в три с половиной дня, Мирай купила тест на беременность, облегченно выдохнула, объяснилась с Цувой и вышла на работу. Стоило упоминуть причину — морщинки на лице руководителя разгладились, и он, пожав ей руку, поздравил, но выразил озабоченность по поводу декрета.
Мирай отвечала на расспросы коллег — не всегда деликатные — и уверяла их, что не собирается заводить семью в ближайшие пару лет точно, на что незамедлительно следовала одна реакция — недоумение и порой обескураженность.
Упадок сил, вызванный бесконечными волнениями вокруг ее персоны, стих по приходе домой. Мирай никогда бы не подумала, что можно сблизиться за три дня настолько, словно вы знаете друг друга вечность, но присутствие Саэ она почти не замечала.
Ей было комфортно с ним, и за их ежедневными встречами не стояло ничего кроме разговоров, поцелуев и редких дискуссий. Удивительно легко и быстро она простила ему типичные авторитарные замашки альфы. Наверное, потому что поступки всегда важнее слов, а Саэ был с ней чуток настолько, насколько позволял его скверный характер.
Так миновали две недели, но в один вечер, когда они зашли перекусить в ресторан, Саэ будто бы невзначай уронил:
— Ты свободна в четверг?
— Вечером — да. А что?
— Хочу пригласить тебя на ужин.
— Да мы вроде каждый день ужинаем…
— Каждый день — без повода. А на этот раз ужин особенный. Хочу познакомить тебя со своими родителями.
— Бо-оже ты мой! — Мирай бросила палочки в тарелку и захлопали в ладоши: на лице ее отразилось театральное злорадство.
— Я знал, что так будет, — удрученно выдохнул Саэ.
— Значит принимай последствия. Не ты ли говорил: ах, ох и снова ах, ты, Мирай, всего лишь омега, а проституция существует, потому что существует брак?
— Не думала стать актрисулькой?
— Теперь подумала! Все вы, циники, одинаково разочаровываетесь в своих ценностях, когда влюбляетесь в женщину. Какое клише, Саэ, какое клише.
— Любовь не противоречит моей картине мира. Поэтому никаких внутренних исканий и самоедства не было.
— А жаль. Я бы посмотрела на депрессивную рефлексию Итоши Саэ. И, кстати… твой брат тоже будет на ужине?
— А что? Боишься, что он окажется твоим вторым истинным?
— А что, если так? Ну, вдруг? Что ты будешь делать?
Саэ открыл рот — похоже, хотел сказать какую-то колкость, но не стал, опомнившись.
— Ты серьезно? — фальшиво-скептический ответ не задел Мирай своей сухостью: она уже раззадорилась не на шутку, и ее энтузиазм было не так-то просто унять.
— Абсолютно! Ты же всерьез задумался над этим. Я хочу знать!
— Обойдешься.
— Нет, я умру без ответа!
Она перегнулась через стол, задевая блюдца, и капризно подергала Саэ за волосы. Он поднял на нее суровый, сшибающий с ног взгляд, и запихнул ей в рот суши — Мирай подавилась, закашлялась и вернулась на место как проигравшая.
— Обой-дешь-ся, — по слогам повторил Саэ, и Мирай больше не настаивала на своем.
Четверг выдался непогожим: Саэ заехал за Мирай в шесть, и они опоздали на полчаса из-за пробок; почему-то Мирай чувствовала себя виноватой, и, неловко переминаясь с ноги на ногу у порога, дёргала Саэ за рукав рубашки со словами: «Может, не надо?»
Саэ ответил что-то, чем заслужил прозвище «вредина» — и они вошли в дом, когда им открыли. Мама Саэ была тактичной, наученной жизнью женщиной, а отец — равнодушным, но приветливым.
Испытанием оказались не родители, как думала по началу Мирай, а младший брат Саэ. Она сидела рядом с ним, и ноздри ее щипал его цитрусовый аромат — она думала, что это одеколон, думала, что это из-за того, что Рин — брат ее истинного, но, когда, они случайно стукнулись локтями, она спросила, где уборная, и заперлась в туалете, тихо захныкав.
Сомнений не осталось — Рин Итоши ее второй истинный. Мирай вымученно улыбнулась, помахала на себя руками, как веером, и бесстрашно вышла обратно. У омег и альф остро развито обоняние, по которому они могут распознать истинных, но первое прикосновение подтверждает или опровергает догадку.
Во «втором раунде» у четы Итоши доселе угрюмый Рин острил беспрерывно: Мирай была уверена, что такая перемена вызвана недавним открытием.
И в ней пробудилась почти материнская жалость, пусть они и были ровесниками.
«Каково это — всегда быть вторым во всем?»
Под конец ужина, когда Саэ устал молчать и ввязался с Рином в словесный поединок, того задушило бешенство; лицо его словно вспухло и перекосило. Он вышел из-за стола, шумно отодвинув стул, и Мирай поспешила за ним, дав Саэ знак, что она знает, что делает. И он доверился, потому что не последовал за ней.
Она мысленно поблагодарила его и нагнала Рина в коридоре.
— Чего тебе? — рявкнул он, резко обернувшись и сбросив ее руку с плеча.
— Ты же знаешь, кем я тебе прихожусь.
— Да, — губы исказила сардоническая, горькая усмешка, настолько преобразившая его красивое лицо, что Мирай почудилось, что перед ней другой человек, — девушкой моего недобрата.
— Это не тот ответ, на который я рассчитывала.
— Мне плевать, на что ты там рассчитывала. Оставь меня в покое.
— Завтра у тебя начнется гон. Так было с Саэ и со мной. Я не хочу, чтобы ты проходил через это один, — она написала в блокноте что-то, вырвала листок и протянула Рину. — Это мой адрес. Пожалуйста, возьми.
Он смотрел на нее со смесью недоверия и подобия презрения.
— Ты… совсем конченая, да?
— Поговорим об этом завтра.
— Я тебя не хочу, — Рин покачал головой. — И не льсти себе мыслью, что я буду подбирать остатки за братом.
— Я же не еда, чтобы так говорить обо мне, Рин.
— Не зови меня по имени. Забудь, что мы знакомы.
Рин развернулся, и Мирай запихнула бумажку ему за шиворот — он раздражённо вынул и бросил ее в сторону. Что ж, захочет — подберёт, не захочет — у него все равно нет выбора. Противостоять связи истинных невозможно. Притяжение абсолютно.
— Что с тобой? — спросил Саэ, когда они устроились в салоне авто.
— Шутки про тройничок больше не шутки, — Мирай ответила смеясь, но ледяная рука словно легла ей на сердце, сжимала пульсирующую плоть — она чувствовала себя на краю пропасти: и только честное признание отделяло ее от падения.
— Ясно.
Мирай взглянула на Саэ: ни один мускул не двинулся на его равнодушном лице.
— Ты не удивлен?
— А должен? Пусть и в шутку, но я предполагал такой вариант.
— И… готовился к нему? Морально?
— Может быть.
— Вот даёшь.
— Ты мне лучше скажи: что собираешься делать?
— Я дала ему свой адрес. А там уже выбор за ним.
— Какая чушь, — лишь сейчас Саэ позволил себе недобросовестную ухмылку, сжимая руль с такой силой, словно хотел его оторвать. И пусть он хорошо скрывал свои эмоции, сейчас Мирай знала, что им завладел бес. — Ты уже лишила его выбора.
Иллюзии выбора.
— Я лишь сделала то, что посчитала правильным. А ты бы как поступил на моем месте?
— Не переводи стрелки на меня, — но Саэ сам перевел тему, в общем, не слишком-то умело: — Вздумала мне изменять?
— Теоретически это не считается изменой. Это даже в законе прописано.
— А ты не ссылайся на закон — он не волнует меня.
— Но закон — удобное оправдание для бесчинства.
Саэ не ответил. Остаток дороги они молчали. Мирай нервно дернула ногой, подумала, глядя в окно, что, если завтра Рин не приедет, то Саэ ей не поможет. Эксперименты, проводимые в области биологии альф и омег, доказали, что лишь альфа, вызвавший течку, должен ее удовлетворить.
***
На следующий день голова трещала, будто с похмелья. Пот лился градом, и даже прохладный душ не помог избавиться от удушающей жары: организм словно превратился в пустыню, отталкивающую влагу. Ноги были точно налиты свинцом. В голове и в сердце стучало, как молотом. Каждый шаг был пыткой.
Мирай была права: гон наступил раньше, чем должен был. И это все из-за нее. Рин вспоминал ее длинные пальцы, и ему хотелось их оторвать.
Что это с ним?
Он должен думать об учебе, футболе, своем будущем.
Не о ней. Она никто. Призрак, оптическая иллюзия, женщина его брата. От этой мысли внутри что-то запротестовало:
нет, моя женщина.
Рин оскалился, точно намеревался перекусить кому-то глотку. Нет, это просто невозможно. Ни одной здравой мысли.
Он выше своей природы. Он не может поддаться чарам омеги.
Но одновременно с этим ему хочется сорваться с места и найти ее, сделать своей.
Но она
уже не его. Она принадлежит Итоши Саэ.
Всегда ему.
Всегда он урывает лакомый кусочек.
Всегда оставляет Рина ни с чем. Не более, чем надоедливый младший брат. Не особенный человек в чьей-то жизни.
Но ведь может он попытаться стать особенным для Мирай? Он
уже должен быть таким человеком для нее. Он ее истинный. И пусть не единственный. Ну и что? Она дала ему свой адрес не просто так.
Какая разница, знает об этом Саэ или нет?
Рин помассировал вспыхнувшие адской болью виски, глухо простонал в подушку. Он ненавидел слабость — и физическую и душевную одинаково — но никогда прежде он не испытывал и того, и другого разом.
Если он сломается, значит он переоценивал свои силы. Рин раздражённо снимает домашнюю футболку и смотрит маршрут. Повезло, что автобусная остановка рядом — не придется тратиться на такси и умирать от каждого шага.
***
Мирай не выглядела так, словно ждала его, но выглядела так, словно куда-то направлялась: для той, кого мучило проклятие природы, она выглядела на удивление свежо — естественный макияж, блестящие, влажные глаза и строгое платье в пол. Но ее лицо преобразила странная улыбка, контраст противоречий — застенчивое кокетство.
— Я уж думала, ты не приедешь.
— Куда ты намылилась? Ты обещала, что будешь ждать.
Оторопев от его неожиданного напора, Мирай не могла найтись с ответом и беспомощно промямлила:
— Ну… я…
— Саэ? — имя брата вылетело изо рта со свистом пули: одна мысль о Саэ провоцировала эффект взорвавшейся бомбы.
— Если ты не забыл, он мой истинный. И у нас вроде как всё серьёзно.
— «Вроде как» и «серьезно» в одном предложении. Какая-то нестыковочка.
— Могу я иметь свою личную…
— Не можешь.
Рин припал к ней в жадной ревности; он не мог совладать с разгоряченным тоской рассудком; ну почему его счастье в руках его брата? — вопрошал он то ли у себя, то ли у небес, но никогда не получал ответа. Нет, эта женщина будет принадлежать ему безраздельно, довольно ему насыщаться остатками; Мирай целиком будет в его власти, не потому, что он любит ее, а потому, что она не должна достаться его брату!
Она противная, падшая женщина, потому что уже беременна от его брата, как это ужасно и как грязно!
Он затолкал ее в квартиру, попутно раздевая — мягкая и податливая, Мирай была воском в его руках; он мог лепить из нее, что хотел, и это чувство опьяняло.
***
Мирай где-то пропадала два месяца, но Цува не слишком-то переживала по этому поводу: творческим личностям иногда нужен перерыв от внешнего мира, чтобы уйти в глубины познания себя.
«Мамкины экзистенциалисты», — неизменно отзывалась о них Цува и причисляла подругу к таким же чудикам.
Но, когда она объявилась с требованием о встрече и красочно изложила свою жизнь за время отсутствия, Цува не смогла скрыть разочарования.
Она ожидала, что у Мирай экзистенциальный кризис, а не любовный. Цува вообще не любила раздавать советы касательно личной жизни, поскольку не была экспертом, но Мирай не к кому обратиться кроме нее.
Мирай подвела итог своего рассказа, сентиментально утерев скупую слезу жалости к себе и своей незавидной судьбе:
— Я не хочу ссорить их.
— Наивная!
— Поясни.
— Ты мне поясни: почему ты так много о себе мнишь?
— Чт…
— Что слышала! — со злым торжеством Цува подняла бокал и выдержала тост: — Желаю тебе избавиться от детского эгоцентризма. Знай: я в тебя верю и поддержу тебя в непростом нравственном воспитании.
— Ты говоришь загадками, — Мирай с укором покачала головой: ей не прельщало осуждение без аргументов. — Я все ещё не понимаю тебя.
— Ты не причина их ссоры, Мирай, милая. Как бы тебе ни хотелось быть семенем раздора, ты не оно.
Если вкратце, то Мирай переспала со старшим Итоши, потому что он оказался ее истинным альфой, потусовалась с ним, а потом он позвал ее на ужин с родителями, чтобы подтвердить свои серьезные намерения, (какая показуха!) и после этого Мирай переспала с младшим Итоши, потому что он тоже — внезапно! — оказался ее истинным альфой.
Саэ знал об их связи и «вроде бы как» не был против. Но Мирай знала, что был. И Рин тоже не был против. Но был. Короче говоря, она металась между двух огней, но при этом огни делали вид, что они ледяные статуи, и им вообще все по-барабану.
Цува считала, что проблема не в Мирай, а в двух этих зазнавшихся мудаках, которые не привыкли делиться с другими чем-то, что они по праву считали своим. А альфы, даже самые добрые, самые совестливые и прочее, относились к омегам на уровне инстинктов собственнически, как к вещи.
Ревностное отношение разъедало как альф, так и омег. Страдали все и помногу. Замкнутый круг. Если бы обстоятельства не усложнились тем, о чем Мирай умолчала.
— Та-ак, — многозначительно протянула Цува, отстукивая неровный ритм ногтем по бакалу, — есть что-то ещё?
— Мы переспали.
— С кем на этот раз? — Цува скучающе проследила за официантом, который спешно метался от одного столика к другому, желая всюду успеть.
— С Итоши.
Цува, наконец, показала заинтересованность в происходящем и перевела внимание на подругу.
— Что, с обоими разом?
— Так точно!
— У-у, ну ты влипла, подруга. Прямо как та героиня из последнего фильма Кодзи Сасаки. Напомни, как ее там?
— Амайя.
— Амайя, точно. Ну что, собираешься наложить на себя руки или как?
— Я не собираюсь повторять ее судьбу, — возразила Мирай, впрочем, протест ее был вялым.
— Но ты уже повторила.
— Ты меня что, подбиваешь на самоубийство?
— Кто знает? Может, я просто хочу избавить тебя от страданий.
— Специфические у тебя методы. Ну да ладно. Официант!
Мирай заказала себе сухое вино и продолжила рассказ:
— Не стану вдаваться в подробности, как мы к этому пришли, но дата… э-э, можно же считать секс втроём групповухой? — назначена на вторник прошлой недели. Знаешь, как это обычно бывает со мной перед экзаменами: я не волнуюсь за месяц или неделю, но в ночь — сущий ад. То же самое было со мной в понедельник. Я никак не могла заснуть, ворочалась. Мне пришлось выпить энергетик, чтобы пойти на работу. Я даже подумывала о том, чтобы отменить встречу, но потом решила, что либо сегодня, либо никогда.
— Как радикально. В твоём репертуаре.
— Слушай дальше. Я надела тот самый вульгарный комплект белья, который мы покупали в «Uniqlo» и чувствовала себя сексуальной, но они… они все испортили.
— Они альфы, — философски заметила Цува, — им предписано все портить.
— Кака-ая дискриминация.
— Будто бы тебе это не нравится.
— Я не такая расистка, как ты.
— Ой, кому ты заливаешь? Тебе напомнить, как ты…
— Довольно, — Мирай устыдилась упоминания о прошлом и выставила руку вперёд, прося Цуву замолчать. Подруга сжалилась и отступила. — В общем, я знаю, что тебя интересует: сам секс прошел гладко, если это важно, я даже удивлена. Мне казалось, что все наладилось, но это длилось решительно недолго. Наивно с моей стороны было рассматривать только одну сторону вопроса. Я думала только о сексе, но не о том, что делать после.
Цува сдавленно прыснула в кулак. Мирай нахмурилась.
— Что смешного?
— Да так, ничего… — давясь смешками, Цува вытерла слезы, выступившие на глазах от смеха. — Просто представила, как ты со своими идиотами питомцами рассуждаешь про науку, капитал, истину.
— Тебя смущает то, что я рассуждала об это после секса или то, что я рассуждала об этом с питомцами?
— И то, и другое. Значит, всё-таки рассуждала.
— Ну, я этого и не скрывала. Рин очень ревнив. Саэ проявляет ко мне больше лояльности. Я думаю, это потому, что мы успели узнать друг друга получше и сблизиться в духовном смысле. Знаешь, наверное… я его люблю.
— А что насчёт Ринчика?
— Он почему-то вбил себе в голову, что я беременна от Саэ. Каждый раз, когда я напоминаю ему, что это не так, он искреннее удивляется и, кажется, очень-очень себя осуждает.
— Да он просто помешался, — выплюнула Цува, — больной ублюдок.
— Не называй его так. Он мне дорог.
— Он твой сверстник, — Цува неприязненно сморщилась. — Все парни до тридцати (будь то альфы или беты) — пидорасы и извращенцы.
— Какое грубое обобщение.
— Истина не носит парадных костюмов, знаешь ли.
— Уже утверждаешь, что твои слова — истина?
— Так, слушай, — Цува откинулась на спинку сиденья, глядя на Мирай исподлобья, — в последнее время ты слишком часто меня осуждаешь. Ещё немножко, и не будет у тебя подружки. И да, это наглая манипуляция.
— Скорее шантаж, — иронически усмехнулась Мирай и пересела к подруге, обняв ее за плечи, — ну прости меня, пожалуйста, Цува-а, я такая коза.
— Коза Козетовна, — поправила Цува, — ну что там с твоими кавалерами? Мы тут уже час торчим, мне завтра рано вставать.
— Ого! Ещё недавно были питомцами, а теперь стали кавалерами. Что за необоснованное повышение? Я тоже так хочу взбираться по карьерной лестнице, — Цува ущипнула Мирай за руку, и ей пришлось продолжить: — Ладно, сдаюсь-сдаюсь. Вчера мы все рассорились невыносимо, собственно, поэтому я и решила встретиться с тобой, посоветоваться.
— И что я должна тебе посоветовать?
— Пусть решают свои проблемы самостоятельно. Я вообще ни в чем не виновата. Но почему рядом с ними чувствую себя куском мяса, который хотят оттяпать да побольше? Более того, я испытываю вину за то, что меня так мало и меня нельзя поделить. По-моему, это недопустимо. Поэтому на какое-то время хочу залечь на дно.
В окрестностях горы Такао у отца Мирай, художника, располагался небольшой домик с прилегающей студией. Пару лет назад он скончался, и Мирай унаследовала домик, но приезжала туда редко, когда хотела побыть наедине с собой. Об этом знало всего три человека: Цува, сама Мирай и ее мать. Братья Итоши в жизни ее там не найдут. Это отличный вариант, но…
— Сбегаешь?
— Я предпочитаю называть это стратегическим отступлением.
— Суть одна, — Цува потрепала подругу по голове: какое-то нехорошее предчувствие одолевало ее, но она не смела предостеречь. — Ты взрослая девочка. Зачем тебе мое разрешение? Поезжай.
— Но ты назвала это побегом, — неуверенно возразила Мирай. — Может, мне всё-таки остаться?
— Если ты колеблешься, значит какая-то часть тебя не готова или не хочет уезжать.
— Ты права… — глаза Мирай потемнили, она опустила взгляд в пол и побледнела. Только что она приняла важное для себя решение. — Спасибо, Цува. Я поеду.
Цува весело отсалютовала.
— Обращайся.
***
Цува могла сдержать хихиканье, но не победоносный блеск в глазах, когда перед ней объявился Итоши Саэ и потребовал местоположение Мирай. Цува упиралась, что ничего не знает, но под конец диалога не удержалась и прокляла его на чем свет стоит. Как же она ненавидела альф. Заносчивые самоуверенные глупцы, которые полагают, что им любое беззаконие сойдёт с рук.
«Вот же осёл, вычислил меня», — прокручивала она в голове с момента встречи. В субботу она собиралась на шоппинг, и ей было немного одиноко без ее верной спутницы, но она уважала ее стремление к уединению. Если бы у Цувы был домик в горах, она бы ездила туда каждые выходные.
За месяц отсутствия Мирай она написала ей всего два сообщения:
«Скучаю по тебе. Надеюсь, ты слушаешь Шуберта, читаешь Энгельса и постигаешь дзен. Как будешь в городе — напиши мне, лады?»
«Никогда не думала, что буду отбиваться от твоих кавалеров, Мирай. Вот уж правда: жизнь удивительна».
А в субботу, когда Цува накрасилась, оделась и уже готовилась к выходу, ей пришло длинное сообщение от Мирай, состоящее из нескольких эссе.
«Что, исповедь перед самоубийством?» — невесело хмыкнула Цува.
«Милая Цува, я умираю! Не думала, что так скоро изведаю вкус смерти. Да-да, тебе, наверное, смешно! Читая это, ты думаешь, что я совсем помешалась, но, знаешь, я так обессилена, что уже не сомневаюсь в своей скорой кончине; признаться, если не умру, я даже буду разочарована. Я истосковалась по смерти. Настал момент, когда она мне кажется спасением, освобождением.
Вспоминаю, как раньше любила жить, и слезы на глаза наворачиваются. А помнишь, как в пору студенчества я спала по пять часов в день, жадно глотая знания, потому что считала, что сон забирает у меня драгоценные часы жизни? Ведь я тогда обожала читать! Ходила в музеи, театры и кино. Где это теперь? Пора юности кажется мне далёкой, как звёзды! Угасло пламя в душе. Поверишь ли? Я его с детства ощущала.
Как же я любила жизнь. Боже! Глупая! Я ведь воли к жизни даже не осознавала умом, только ощущала сердцем, а это, мне кажется, много важнее. Ну, что тебе мои размышления о жизни да смерти? Кому интересно мнение мертвеца? Это все пустое! Лучше послушай, что сделалось со мной за время, что мы не виделись.
Ты меня знаешь лучше прочих; порядок был неотъемлемой частью моего существования; это вовсе не порядок буржуазного характера, но порядок внутренний, ясность ума и равновесие души — так я это называла. Скажи, что помнишь, иначе я огорчусь! Меня вот неизменно огорчало, когда ты забывала что-то важное, но, признайся, наконец, ты, хитрая лиса, всегда все помнила? Ты просто любила причинять боль близким — такая уж у тебя натура. Хотя почему в прошедшем времени?.. Так стоит говорить обо мне, но тебе, надеюсь, ещё дышать и дышать.
Я выпила сегодня скисшее молоко, которое простояло в кружке на подоконнике два дня — не спрашивай, просто моя прихоть. Знаешь, кружка так тяжело отмывалась. Никогда не думала, что мыть посуду от молока может быть настолько сложно. Эх, хотела бы я, чтобы ты страдала так же. Чтобы мучилась от одиночества и безысходности.
Ты не подумай, что я желаю тебе зла, нет, напротив! Я люблю тебя, и именно потому хочу, чтобы ты страдала; я теперь поняла всех литературных героев, которые получали наслаждение, испивая слезы и души близких до дна. В этом есть своя горькая прелесть! Когда ты любишь человека, ты хочешь, чтобы он стал твоей неотъемлемой частью, ты хочешь, чтобы он без тебя обходиться не мог, ты хочешь, хочешь… быть им и чтобы он был тобой. Он должен перенести на собственной шкуре то же, что и ты, иначе какая это любовь? Так, подделка! Я думаю, ты меня понимаешь — всегда понимала.
Помнишь, на втором курсе, когда мы пошли на дебаты, нам предложили подискутировать на интересную тему — в сущности, многие говорили банальности, но я была тогда так увлечена, что у меня гулко колотилось сердце — это было видно и слышно другим, я немного смущалась, ведь меня окружили вниманием, думая, что я упаду в обморок, а я просто была в восторге!
Как же это было сформулировано… Что будет после смерти? Нет, не то. Что вы сделаете, если узнаете, что жить вам осталось сутки? Кажется, так.
Ох, какие только были ответы! Повидаться со всеми близкими и обидчиками, всех простить, простить себя и свою кошку, прыгнуть с парашюта, ограбить банк, отомстить той вредной официантке в уличном кафе на курорте в Окинаве…
И никто не сказал: лечь и умереть. Знаешь, мне осталось недолго, я и так это знаю — и я перечитываю рассказы Дадзая, Эдгара По и Чехова. За окном — дождь, и я просто счастлива, что умираю в такую погоду.
Надо же, какая я болтливая. Просто пишу тебе — и слова льются рекой. Ты мой фараон, Цува. Прими мои дары, даже если это пустой трёп.
Папа в детстве звал меня бестией. Куда она пропала, эта бестия? Пусть она была глупой, тщеславной и капризной, но она была живой, настоящей и счастливой.
Раньше меня смущал мой характер, и мне хотелось переделать его, но теперь меня смутит только уродливое надгробие; надеюсь, ты позаботишься о том, чтобы оно было подобающим, иначе я тебя не прощу.
Хочу, как повелось, рассказать с начала.
Течка закончилась за три дня, но мы с Саэ безвылазно куковали на моей квартире неделю. Аппетита не было ни у меня, ни у него. Лишь раз мы вышли за продуктами. Он — в чем приехал, потому что у него не было другой одежды, а я в длинной футболке, небрежно заправленной в спортивные брюки, с криво надетой кепкой и в джинсовой куртке.
Мы такие непредусмотрительные (мягкая форма глупости) и не взяли зонты. Мы стояли под навесом с пакетами, набитыми до отвала всякой ерундой: сухариками, йогуртами, фруктами. Мы не брали продуктов, из которых можно было бы приготовить полноценный завтрак, обед или ужин.
Мы молчали, но это было комфортное молчание. Пока Саэ, наконец, не сказал:
— Я люблю дождь.
— Потому что он прячет слезы?
— Мне нравится запах мокрого асфальта. Город очищается от пыли. Жаль, дождь льет не целыми днями. Тогда было бы легче.
Понимаешь, Саэ Итоши — это твоя мужская версия. От него чудо услышать нечто подобное. Так несерьёзно, так… прозаично даже.
— Это то, о чем я думаю? Такое метафоричное признание в своей слабости?
— Уж не знаю, о чем ты подумала, но я говорил о дожде, асфальте и пыли.
Моя догадка была верна. Саэ был грязным городом, а я дождем, очищающим его. Понимаешь? Может, не слишком умелое признание, но очень трогательное.
Ливень все не заканчивался, и мы уже думали, взявшись за руки, пробежать до дома — там всего ничего, пять минут пешком. Я не боялась дождя, но Саэ боялся, что я простужусь. Нам повезло натолкнуться на пожилую пару — они, почему-то разглядев в нас молодоженов, передали нам зонт и благословили нас.
Я хотела держать зонт, но Саэ перехватил его и взглянул на меня так властно, так подавляюще, что я все поняла.
Как много в любви эгоизма! И он проявляется не только в желании обладать, но и в мелочах, которые мы порой не замечаем.
Этот зонт — красноречивый жест. Саэ хотел сберечь меня для
себя.
Смеясь, мы прохлюпали до квартиры. Я была так счастлива… Даже сейчас, закрывая глаза, я с точностью представляю запах мокрого асфальта, мокрую ладонь Саэ, сжимающую мою, и наш смех, слившийся в единую симфонию.
Я бы хотела написать о большем, но — поверишь ли? — некоторые моменты я должна похоронить с собой.
Честно говоря, (надеюсь, он об этом не узнает) секс с Рином был для меня пыткой. Такое чувство, словно я была для него первой — он действовал не то чтобы неуверенно, скорее раздраженно, нервно, он даже душил меня. Сейчас, когда я пишу это, то не могу сдержать улыбку, но тогда смешно не было.
Он проклинал и себя, и меня, и этот мир. Он даже несколько раз прошипел сквозь стиснутые зубы: «ненавижу». Мне было страшно. В нем столько необузданной, неукротимой злости.
Но в то же время меня это… заводило. В самом отвратительном смысле этого слова.
После того, как Рин кончил, (у нас не было сцепки, как с Саэ; ты ведь знаешь, что омеги и альфы не чувствуют свой запах, но я предполагаю, что пахла Саэ, поэтому Рин внушил себе, что я беременна) я пожаловалась ему, что ненавижу боль. Он посмотрел на меня выразительно и немного осуждающе.
— Но боль — часть жизни.
— Только не говори что-то в духе: «если ты не чувствуешь боль, то тебя не существует».
— И не собирался. Но боль учит жить, это верно.
— Тогда я предпочту не учиться вовсе.
Перевернувшись на бок, я подумала, что боль для Рина значит очень многое. Через боль он строит лучшую версию себя. Наверное, это правильно, но я не думаю, что это подходит всем.
С Саэ у нас общение пошло как-то проще и сразу, но Рин разговорился лишь под вечер следующего дня, когда мы устроились вместе, в обнимку, на диване за просмотров какого-то ужастика про морских тварей.
Я рассказала про то, как мы с тобой в 2016 поехали отдыхать в Грецию и заблудились на маленьком, негусто населенном островке. Так, слово за слово, и я просто не могла не поделиться своим открытием: материалисты были правы. Рин, казалось, смотрел на меня минуту с недоумением, и я уж думала, что он не ответит.
— Значит, твои убеждения были не так глубоки, раз они разбились о первые сложности.
— И в этом весь ужас: я не верила. Я думала, что верила, а это совсем другое.
Он добавил, что человек, понявший Гегеля и разуверившийся в его философии так легко, никогда его не понимал и не любил. Рин был… прав.
А потом мой вскрик боли захлебнулся в диком кашле. Это был первый раз, когда я поняла, что больна, и это разрушает меня изнутри.
К Рину я питаю самые что ни есть материнские чувства, а каждая мать — эгоистка. Не берусь утверждать, что мать живёт в каждой женщине, но в каждой омеге — сто процентов.
Он стал предлагать мне воду, спрашивал про лекарства. Я ответила, что просто хочу полежать на его коленях. Он нежно гладил меня по волосам, словно извиняясь за прежнюю резкость, и это так тронуло меня, что я всхлипнула, а потом разрыдалась, как ребенок, намочив его штаны.
Я… я такая глупая! Нашла в телефоне, в заметках, мысль, которую записала, когда мы решили попробовать втроём:
«Мерила всему усталость. А с двумя альфами, к тому же спортсменами, я буду уставать еженедельно и до смерти». Тогда мне казалось это тупым оборотом речи, вырванным из бульварного любовного романа, но сейчас я понимаю, что моя жизнь — дешёвое комедийное кино.
Как я и повторялась неоднократно, Саэ и Рин делили меня, как кусок мяса; в сущности, я могла бы помирить их, если бы хотела, но они не желали мириться, более того, настраивали меня против друг друга. В нас есть что-то незрелое… Я имею в виду — в каждом человеке. И это жутко.
Напоследок расскажу эпизод, который мне запомнился.
Открытием для меня стало то, что Саэ не любит трагедии; стоило мне открыть томик Кобаяси Исса и зачитать вслух, как он попросил меня читать про себя. Честно, меня это ранило; только послушай это хайку:
«Росинка
Не знала радости —
Родилась слезой
И слезой умерла».
Вот и я — эта росинка. Кто бы мог подумать, что Саэ — часть простодушной публики, но и такое бывает; и всё-таки, знаешь, я склонна идеализировать мужчин — есть за мной такой грех, ты мне намекала, а я не понимала. Но теперь-то мне все ясно! Только теперь поздно.
Будь счастлива, Цу. Привези на мою могилку какой-нибудь сувенир из Дании. Или ракушку. Идёт?»
На этом закончилось сообщение. Мирай была в сети два дня назад. Значит, смс-ка отправилась автоматически. И черт знает — написала Мирай вчера, неделю или месяц назад…
Цува, не до конца веря, что это конец, пролистала вниз, но ничего больше не было.
«Ты не умирала, дурёха, ты убила себя сама».
Цува горько рассмеялась и вышла на улицу, не закрывая дверь.
