Wacko Jacko

Стоит глубокая ночь. Мои окна находятся слишком близко к земле, отчего я даже могу разглядеть то, как капли росы жирными гусеницами ползут по жухлой осенней траве. Думаю о том, что стоит купить хотя бы немного конфет на приближающийся Хэллоуин. Дети любят кислый мармелад и леденцы со вкусом колы. По крайней мере, раньше я любил именно такие, а о людях принято судить по себе. Комната наполнена густой тьмой. Та будто просачивается с улицы сквозь щели в набухших от давления окнах, заполняя все маленькое пространство вокруг меня. Зачем-то курю. Одну сигарету за другой. Пачка почти закончена, и от этого мне горько. В ватной тишине слышен только призрачный шорох осыпающегося на скатерть пепла. Хотя, наверное, мне все же мерещится. Закрываю глаза. Мне почему-то хочется плакать, хоть и достойной причины для этого нет. Царапаю ногтем кожу возле кутикулы. Какое-то нервное движение. Мне оно не нравится, но ничего не могу с собой поделать. Будто только ощущение легкой боли напоминает мне о том, что я до сих пор жив. Зияющая пустота внутри меня разрастается с каждой секундой все сильнее. А я ведь даже представить не мог тогда, когда увидел его впервые, что его отсутствие будет ощущаться так… так нестерпимо. Будто у меня выдернули часть сердца или легкого. На черном полотне закрытых век стараюсь начертать знакомый образ. Хотя, казалось бы, протяни руку и включи телевизор, где-нибудь да и крутят его сейчас. Но это совсем не то. Мне нужно увидеть другое. То, как он смотрит именно на меня, как смущенно заправляет выбившуюся прядь за ухо, как выжидательно прикусывает нижнюю губу, обращаясь ко мне. Мне хочется вспомнить, как же тогда ощущалась на ощупь его кожа, как пахли растрепанные после душа волосы. Жаль, что я тогда так и не спросил название парфюма… Может, накопил бы на него со своей куцей зарплаты когда-нибудь. Мне становится удушливо жарко от того, как болезненно четко я помню каждую мелочь. Это пугает своей реальностью, будто если открою глаза, то непременно увижу его силуэт перед собой, будто смогу дотронуться до него и сказать: «Прости меня». Я ведь тогда так и не извинился. И от этого мне еще больнее. Сигареты кончились. Перелистываю страницы дневника. Не вижу строк, не понимаю смысл кривых предложений, написанных моим почерком, только лишь то и дело цепляюсь взглядом за простенькое имя — «Майкл». Оно ведь действительно какое-то слишком простое для такого человека. «Мишель, Микки, Микаэль…», кажется это что-то вроде «подобный богу». Я не разбираюсь. Сестра любит гороскопы и руны, часто рассказывала мне об этом. «Значение имени Альберт — «благородный блеск», — говорила она. Я с ней не общался уже очень давно. Просто не мог. Мне не хотелось перекладывать на неё вину Билла, но как-то все равно непроизвольно получалось. И я злился. Глупо обижался как в детстве, когда она жаловалась маме о моих прогулах в школе. Поднимаюсь на ноги, высыпаю содержимое пепельницы в урну под раковиной. Спать совсем не хочется, и я накидываю первую попавшуюся рубашку на плечи. Она опять мятая. Хотя, казалось бы, какая разница. Выходу во двор. Небо далекое и зыбкое. Несколько плевков звезд все же видно на застроенном домами горизонте. Маленькие точки такие, как от вылетевших насквозь пуль. Мне отчего-то душно, хотя недавно был сильный дождь. Вся улица усыпана поломанными кривыми ветками. Слышу, как на другом конце улицы спорят голоса. Двое мужчин, перепалка грубая, жесткая. Я ожидаю услышать привычный звук выстрела, как завершающую точку в предложении, но ничего не происходит. Затишье. Наверное, разошлись. Иду, волоча ноги вдоль пустынной дороги. Бетонные плиты тротуара на поломанных стыках напоминают рваные раны, сквозь которые растет трава и дикие цветочки. Зеленый знак метро горит, мигая. На ступеньках валяются парочки спящих бомжей. У них распухшие лица, все похожие друг на друга. Сугробы фигур завернуты в шапки и рваные куртки, чтоб холод камня казался не таким заметным. Выгребаю всю мелочь из кармана, не глядя. Не отсчитывая, кладу рядом с одним из них, на часть картонки, торчащей из-под грязной, серой, как земля, руки. Запах пота и мочи ощутимо бьет по носу. Я отстраняюсь, непонятно почему стараясь не морщиться, сохранить на лице гримасу отстраненного уважения. Толкаю громоздкие двери, захожу в метро, покупаю на кассе талон. На станции почти пусто. Стою буквально пять минут, а затем слышу грохочущий звук приближающегося поезда. Зачем-то пристально вглядываюсь в ржавые рельсы. Странное интуитивное желание толкает меня к самому краю. Но я останавливаюсь. Лишь играючи, балансирую, дожидаясь пока вагоны заслонят пути. Я почти благодарен им за то, что они такие быстрые, за то, что не дают мне слишком долго думать. Внутри нет людей, но я все равно еду стоя. Болтаюсь между кресел, вглядываюсь в черные окна, за которыми несутся блеклые змеи бесконечных проводов. Мне нравится смотреть, как они исчезают друг за другом в темноте туннеля. Мой организм так хорошо выучил, сколько времени нужно ехать до той станции. Даже не слушая объявления, не читая надписи на обшарпанной стене, я выхожу из вагона как по будильнику. Здесь уже словно приличнее. Здесь эскалатор не трещит так, будто собирается развалиться под тобой в любой момент. Идти до того места от станции совсем недолго. И вновь не глядя, я бреду вперед, полагаясь лишь на свои ноги, мышечную память. Они лучше меня знают, что делать. Они ходили здесь уже сотню раз. Как приличный гражданин, подождав, пока загорится зеленый свет светофора, перехожу улицу. Парк темной тучей маячит впереди. Деревья там старые и высокие, а в глубине стоит фонтан с фавнами. Я слышу даже на входе его шум. Здесь так пустынно и тихо… Лишь шуршание песка под подошвой кроссовок шепчет мне что-то в уши. Листья почти все облетели. Даже жалко как-то. Мне всегда жалко умирающую осенью природу. Наконец-то передо мной возникает то самое место, ради которого я проделал свой незамысловатый бестолковый ночной путь длинною в полтора часа. Здесь все осталось прежним, как и в тот недостижимо далекий апрельский вечер, в который я познакомился с ним. Узкая изогнутая лавочка, спроектированная каким-то архитектурным умником, перегоревший фонарь… Его до сих пор не заменили. Майкл тогда сказал: «Мне очень сложно найти друзей», а я ответил: «Хорошо. Давайте немного погуляем вместе». Надо было взять его за руку тогда. Надо было раньше задуматься над тем, что я творю. Захожу в круг тусклого света соседнего фонаря. Опускаюсь на лавочку и зачем-то сжимаю руками колени. Впиваюсь пальцами, удерживаю себя на месте, чтобы не сбежать от нахлынувших воспоминаний и чувств. Мне больно. Пустота внутри постепенно наполняется чем-то жгучим, чем-то похожим на болотную тину. Удушливое, пугающее подступает к пересохшему горлу. Чувство вины, перемешанное с осколками разбитого сердца. Не знаю даже, зачем постоянно приезжаю сюда... помучиться разве что лишний раз. Как сквозь вату слышу чьи-то приближающиеся шаги. Человек как на зло опускается рядом, хотя остальные лавочки свободны. Возможно, сейчас мне в висок упрется холодное дуло пистолета, и чей-то голос скажет: «Доставай кошелек». Но мне вовсе не страшно. Я даже не поднимаю голову, чтобы убедиться, что все в порядке. Лишь выдыхаю: — Уйдите, — и зарываюсь пальцами глубже в волосы. Не выдержав застрявшую в воздухе тишину, все же вскидываюсь. Начинаю злиться. Уже почти готов к драке, однако останавливаюсь. Какой-то непонятный мужик с пушистой бородой, торчащей из-под капюшона, производит на меня странное ошеломляющее впечатление. Он кажется безобидным и слабым. Какой-то сумасшедший, как и я, забредший в парк. — Уйдите, пожалуйста, — повторяю тверже, надеясь, что он понимает меня. — Нет, — вдруг отвечает мне вполне разумный низкий голос. Только он мне почему-то кажется ненастоящим, будто после длинной простуды или будто человек играется со мной: — Мне нравится это место. Почему я должен уходить? — Я заплачу вам сто долларов, если вы уйдете, — вынимаю из внутреннего кармана заначку. Пальцы мелко дрожат. Конечно, мне нельзя так раскидываться деньгами. Практически все ушло на погашение долга, а зарплата охранника в последнее время совсем не радовала. Но было плевать. Я сую ему в руки деньги. — Богатей, значит? — презрительно протягивает тот, даже не смотря на мятую купюру: — Не твою ли фотку по телевизору показывали? — Вы ошибаетесь. — Нет. У меня отличная память на лица. — В любом случае это не ваше дело. — Значит, все же вы… Хорошо, получается, подзаработали на тех скандалах? Это было здорово! Лично меня этот ненормальный Джексон всегда бесил. Ну, не может быть, чтобы черномазый из Гэри был нормальным человеком. Наркоман и гей сразу видно ведь, что-то в его образе есть отталкивающее, больное. — Вы ошибаетесь. Он хороший человек, — почему-то запинаюсь и почему-то даже не злюсь на этого мужика. Лишь на самого себя. Впиваюсь в кутикулу ногтем. Чувствую, как по пальцам в сжатую ладонь течет капля липкой крови. — Они артисты все психи. А он большой артист, значит, самый больший псих. Все же просто, неужели не ясно? — Я с ним провел достаточно времени, — отвечаю, не зная зачем: — Он хороший человек. — Что вы заладили «хороший человек», «хороший человек»?! Если бы вы считали его хотя бы человеком, а не вещью, то вы бы сделали с ним то, что сделали? Мужчина неожиданно в конце повышает голос. Он весь звенит, дрожит от гнева. А я теряюсь. Этот человек попадает очень точно и очень больно в незажившую еще душевную рану, которую я и с сам с радостью постоянно ковыряю. Просто… просто посторонние руки, словно надломили её края еще сильнее. Распахнули в стороны, разрывая до самого основания. Чувствую, как по щекам текут горячие слезы. С правой и с левой стороны, по очереди, по одиночке, прямо как в глупых фильмах. Я почему-то даже не стараюсь их скрыть. И жгучие, крупные они бегут дальше, скапливаясь где-то на подбородке, падая, впитываясь в воротник рубашки. — Клянусь, я не хотел делать ему больно. Честно, — говорю шепотом, не в силах найти хоть какую-то жизненную энергию внутри. Ни злости, ни стыда, ни обиды. Ровным счетом ничего: — Это все произошло так быстро… и я так сожалею, боже, я так сожалею… Начинаю тупо мотать головой в разные стороны, как пьяный. Из тела будто выдернули все кости разом, обессиленно горблюсь, утыкаюсь лицом в ладони, разыскивая хоть какую-то опору. Мне откровенно плевать, что думает обо мне мой случайный собеседник сейчас. Мне на все плевать кроме тех воспоминаний, которые накрывают как многотонное цунами. Робкие прикосновения, поцелуи, ночные разговоры по телефону. — То есть ты правда любил, а не желал втереться в доверие и использовать? До ушей доносится знакомый мягкий бархатистый голос, как из многочисленных снов. Думаю, что мне просто мерещится. Мне многое мерещится в последнее время. Зажмуриваю глаза сильнее, желая раствориться в этом звуке, фантазии. Плечи трясет. Меня всего трясет. Чья-то рука ложится мне на спину. Оглаживает, словно желая успокоить. Оборачиваюсь, вижу красивые тонкие пальцы. Они такие аккуратный, музыкальные… возле ногтя на безымянном пальце странное белое пятно. Меня будто прошибает током от осознания. Непонимающе промаргиваюсь, желая сбросить наваждение. Но оно не исчезает. Весь выпрямляюсь и не могу поверить своим глазам. Из-за того, что мой собеседник снял капюшон, я теперь вижу его глаза. Миндалевидные, шоколадно-карие… Я узнал бы их из тысячи других. — Майкл? — мой выдох звучит как вопрос. — Она накладная, — невнятно говорит он, снимая с лица фальшивую бороду: — Просто так ходить опасно уже. Часто маскируюсь. Мне кажется, что он напуган, растерян не меньше моего. — Как вы здесь? — Я же говорил, что хожу гулять сюда, когда становится одиноко. Пару раз я видел тебя издалека и раньше. Тут… решил подойти просто поближе. Захотелось. Удивительно, что ты приходишь сюда. Это не странно? Ночной теплый воздух мне кажется совсем вязким, осязаемым. Только прошедшая пелена перед глазами вновь становится зыбко-мутной. — Я… — говорю, а язык не слушается. Мне почти физически больно смотреть на Майкла: — Я хочу сказать, то есть мне надо сказать, не могу не сказать… Мне так жаль. У меня перехватывает дыхание. Злюсь на себя за чрезмерную внезапную чувствительность. Она будто все годы копилась внутри моего сухого мужественного сердца, чтоб выплеснуться потоком слез и соплей в самый неподходящий момент. — Я уволил Билла, — внезапно говорит Майкл: — Во время тура выяснилось, что он действительно сливает информацию отцу. Я сделал глупость, что не послушал тогда. Но я был так зол. Так ужасно зол на тебя. — Я знаю. Это правильно, — шепчу. Его рука лежит совсем рядом. Несмело дотрагиваюсь до неё. Просто, чтобы убедиться, что все происходящее реальность. Майкл не убирает её, не отдергивает, и я подношу тонкую кисть к лицу, невесомо тыкаюсь губами в пятнышко на костяшке. Он громко вздыхает. — У тебя опять слезы. — Извините. Вам не мерзко разговаривать со мной сейчас? — произношу куда-то в запястье. Замираю. Так внезапно страшно услышать ответ. — Нет, — тихо произносит. Майкл расслаблен, он кажется таким рассудительным и взрослым, и в то же время хрупким: — Я растерялся, когда понял, что ты практически ничего не рассказал о нас СМИ. Вначале я боялся включать телевизор. Увидеть тебя там. Как ты с издевательской усмешкой рассказываешь про то, как я лип к тебе, про то, какой я жалкий и испорченный. Но ты этого не сделал. У тебя был шанс убить мою карьеру. Но ты не стал. Спасибо за это. — Не говорите так. Не благодарите. Его голос прозвучал так искренне и испуганно, словно он действительно думал, что я так сделаю, что имею право так сделать и продолжать спокойно жить с подобным грузом ответственности. — Зачем тебе нужны были те деньги? — спрашивает, облокачиваясь слегка на спинку лавки. Его глаза горят любопытством и чем-то еще… будто смущенной скрытой лаской. Я теряюсь под неожиданным теплом этого взгляда. Нельзя так смотреть на людей, нельзя так смотреть на меня после того, что я сделал. — У меня был серьезный долг. Когда мама заболела, набрал, не задумываясь о последствиях. Тоже немного отстраняюсь, облокачиваюсь назад, но его руку продолжаю держать в своей. Невзначай удерживаю его шершавые пальцы, оглаживаю. Вздрагиваю от осознания того, что я могу видеть его перед собой, касаться так просто, по-дружески. — Если бы ты мне все рассказал, то я бы непременно дал денег, — Майкл тихо, как-то грустно фыркает. Встревоженно переводит взгляд на наши сцепленные руки. Такое чувство, что он тоже наслаждается всем этим и в то же время хочет сбежать поскорее. — Пожалуйста, не бойтесь. — Мне сложно. Я… я слишком быстро доверился тогда, что для меня нетипично, и сильно обжегся, понимаешь? — Да, — медленно киваю. В горле опять распространяется странная горечь. Не знаю, сколько еще буду испытывать это скользкое чувство вины, глядя на Майкла: — Если вы позволите… я бы хотел…. Я буду стараться возродить ваше доверие. Если пожелаете, разрешите, стану вашим верным псом, и вы сможете делать со мной все, что захотите. Только… пожалуйста, не прогоняйте. Сердце колотится как бешеное. Я закрываю глаза, чтоб не выдать свою уязвимость и страх. Внутри все сжимается с каждой секундой все сильнее. Майкл ничего не говорит. Видимо, удивлен моей сумбурной непонятной речью. Сомневается. Думает, подбирает нужные слова, чтоб порвать со мной раз и навсегда. Я уверен в этом. Чувство, что из легких откачивают воздух. Я делаю глубокий нервный вздох и говорю: — Извините. Я понимаю. Глаза предательски жжет. Собираюсь подняться с лавочки. Собираюсь заставить себя улыбнуться и проститься первым, чтоб не позориться дальше. Однако его рука вдруг касается меня. Она скользит по шее, цепляется за влажный ворот рубашки, резко дергает на себя. Я не успеваю ничего сообразить, чувствую лишь, как его мягкие губы впиваются в мои, отчаянно терзают. Это даже не похоже на поцелуй, скорее быстрые мелкие укусы. Мы никогда так не целовались. Майкл будто злится и в то же время боится отпускать меня. Приоткрываю рот, жадно ловлю чужое надрывное дыхание. По языку расползается нечто солоноватое. Мне так хорошо. Безумно, страшно хорошо. — Я люблю вас, — непонятный стон вырывается из груди: — Боготворю. Я никогда никого не любит так, как вас. Хочу принадлежать только вам… вы позволите? — Я тоже хочу, — поспешно шепчет Майкл, беря мои щеки в чашу теплых ладоней. Его глаза ошалело блестят, бегают по моему покрасневшему лицу: — Но я вещь общественная. Мной полагается делиться с другими. — Все хорошо, хорошо, — бормочу, подставляясь весь под его ласковые поглаживания: — Главное, чтобы вам было комфортно. — Берти! — Майкл неожиданно вздрагивает. Виновато сводит брови: — Я так сильно укусил тебя? Кровь идет. Очень больно? — Пустяки, — я широко улыбаюсь, отчего новая волна солености расползается во рту, мелкую ранку внизу начинает щипать сильнее. Пользуясь заминкой, чужой заботой перемещаю руки на его талию, притягиваю ближе к себе, в тесные объятия: — Не хотите посидеть у меня на коленях? Врачи говорят, что так заживает все быстрее. Хотя, возможно, такое работает только с кошками. Майкл прищуривает глаза. Тоже вдруг хрупко улыбается, и я готов поспорить, что могу умереть только лишь за эту улыбку: — Не заслужил еще, но я подумаю. — Знаю… — борюсь с желанием поцеловать его, прижаться к острому плечу сильнее, зарыться куда-нибудь в растрепанные волосы, так заманчиво пахнущие гарденией и жасмином, тем самым парфюмом… Но, наверное, первому мне еще такое делать совсем нельзя: — Я буду стараться, честно…