***
В этой части будет опубликован текст первого драббла-аушки по этой работе. Как говорилось ранее, это самостоятельная, отдельная история, которая не относится к основному тексту. Она лишь объединена теми же персонажами. Для удобства, буду расписывать перед каждой подобной частью «шапку» работы, как если бы это был самостоятельный фанфик.***
Метки: AU, Драббл, Лекарственная зависимость, Элементы ангста, Драма, Ложные обвинения, Пре-слэш, ООС (Повествование от лица Майкла) Описание: 1993 год.***
***
Жизнь Майкла Джексона — это фантазия вперемешку с трагедией.
Успокойся, Тебе не будет больно... Перед тем, как я введу это, Закрой глаза и досчитай до десяти, Не плачь, С тобой всё будет в порядке... Не надо бояться, Закрой глаза и улетай... Демерол Демерол О Боже, он принимает Демерол...
Холодный металл иглы легко входит под кожу. Сначала легкий дискомфорт, почти как щипок, заноза, а затем жар, расползающийся по вене. Кровь будто разгоняется сильнее, ударяет сначала в сердце, затем глаза и голову. Картинка почти сразу начинает плыть, пениться сладким туманом. Говорю доктору, у которого нет профессии: — Спасибо. Свой голос как чужой, доносится словно со стороны. Уши, видимо, тоже заложил туман. Бреду по коридору. Стены там грязные, обшарпанные, меня ведут под руку. Высокий, сильный человек. Кажется, он спрашивает, куда ехать. «Домой» застревает в горле шершавым, горьким комком. Кажется, я больше никогда не смогу по-настоящему назвать то место своим домом. Оно униженное, в нем больше нет той сказки и волшебства. Как и я сам, оно изменилось. — Домой? — все равно спрашивает он, и я покорно киваю, просто не в силах вспомнить правильный адрес отеля. Мне почему-то страшно находиться рядом с кем-то. В кожу будто въедается чужое внимание. Порой так хочется быть невидимым. Дискомфорт связывает шаги, отчего я запинаюсь, мельтешу ногами, стараясь поспеть за телохранителем, хотя, казалось бы, мы и идем не очень быстро — рисунки обваленной штукатурки у черного входа практически не двигаются с места, они неизменны в своем уродстве, как и клацающие звуки затворов камер, которые раздаются за пока еще спасительно закрытой дверью. Репетиция отняла все силы, но я ей благодарен. Ведь в любимой работе всегда можно спрятаться, немного отвлечься. Музыка для меня как что-то привычное, родное, как добрая заботливая мать. В ее объятия я всегда сбегал при малейшей сложности, сколько себя помню. Помню ли я себя? Благодаря препаратам боль постепенно отступает, с каждым шагом все покойнее и покойнее на сердце и в голове. Но где-то там, в подкорках пьянеющего сознания знаю, что этот побег недолгий, неправильный. Этот побег не может изменить ситуацию, помочь хоть чем-то, все останется прежним, таким же страшным, как и сейчас. Но сейчас мне не так плохо, а значит плевать. Думаю о том, что было бы здорово умудриться уснуть по дороге. Хотя каждый раз наивно мечтаю об этом, но затем, как только голова касается горизонтальной поверхности… Меня тошнит. Зажимаю нос пальцами, дышу одним ртом, привычно отгоняя тревогу, накатывающий лавиной страх. Мои руки трясет, колени вновь отказываются гнуться. — Еще немного. Почти дошли до машины, — раздается совсем рядом. Кажется, он жует мятную жвачку. — Хочу апельсинового сока. — Он есть в машине. Пойдемте. Как с ребенком. Меня обхватывают за пояс, практически тянут на себе. Все равно. Пускай фотографируют, если караулят до сих пор на улице. На свежем воздухе на секунду мысли неприятно трезвеют, возвращается боль в теле и душе. Щелчки камер все же настигают, они сливаются с призраками прошлого и будущего. Все в одном ключе. Я их слышал за всю жизнь чаще чем пение птиц, чем голоса своих родных. Я не помню лица Ребби. — Пропустите. Дайте пройти, — мой верный служащий, чьего имени я не знаю или забыл, расталкивает журналистов, открывает заднюю дверь машины. Наверное, он просто заталкивает меня туда. Слышу щелчок закрывающегося замка, ощущаю кожаную обивку сидения под щекой. Лежать непозволительно здорово. Ноющие конечности тут же сладко немеют, расслабляются, но непонятно почему, пугаюсь этого комфорта. Стараюсь привстать, открыть окно, чтобы помахать на прощание, улыбнуться. Промахиваюсь мимо кнопки. Машина трогается. Из-за того, что второй препарат начинает действовать, каждая кочка, камушек на дороге ощущаются настоящим землетрясением. — Вот ваш сок. Телохранитель протягивает мне закрытую стеклянную бутылку. Пальцы у него мозолистые, рабочие. Мне не нравятся такие. Они похожи на пальцы моего отца. — Не хочу, — отворачиваю голову, смотрю лишь в потолок, который плывет чернотой, растекаясь между щелями тонированных окон.Он вырвал крепления, и теперь камера висела на нескольких проводах. Он подпрыгнул еще раз, дернул ее снова и вырвал из стены. Вырвал голыми руками и изо всех сил швырнул об пол <…> Я подбежал к нему, он взглянул на меня. Глаза у него были покрасневшие. Руки — в крови, он сильно порезал пальцы, когда рвал провода. <...> Камера была нерабочая. <…> В такие моменты мы чувствовали себя паршиво. Собственно, нам было паршиво почти всегда. Защищать его было нашей работой, но мы не могли защитить его от того, что уже случилось от того, что уже причинило ему боль.
Проваливаюсь в темный водоворот манящей дремы на пару минут, а может и на полчаса. Ночной мир за окном непозволительно тих, слышу лишь глухие удары собственного сердца. Они, правда, какие-то слишком медленные, будто уставшие. — Включи радио, — говорю. Горло больно пересохло. Зря я все же отказался от сока… но просить вновь не хочется. По салону разливается негромкая мелодия. Биты хорошие, но ритм не докручен, гитаре бы еще пару акцентов добавить… И здесь нужна пауза. — Что за песня? — спрашиваю. — Она из фильма. — Как называется? — Я не знаю. Там снималась ваша сестра. — Джанет? В груди все туго сжимается. Интуитивно накручиваю прядь на указательный палец, оттягивая волоски, стараясь сохранить мысль. Кажется, мне обидно. — Да. Я думал вы знаете… — А давно вышел фильм? Он молчит слишком долго, чтобы я мог сам догадаться об ответе. Но затем зачем-то великодушно врет, и от этого я чувствую себя еще паршивее. — Буквально пару дней назад. Она, наверное, еще не успела рассказать. — Сколько нам еще ехать? — Пара минут. Уже почти у ворот. Киваю, зная, что он не увидит. Зажимаю рот рукой, слезы подступают опасно близко. Я плакал примерно два часа назад слишком долго, под конец думая, что, вероятнее всего, больше не буду способен на это никогда. Но вот опять… полон сил.<…>Слова утешения не шли, потому что я знала: положение, в котором он находился, было просто ужасно, и утверждать обратно было бы откровенной ложью<…>
Телохранитель делает вид, что ничего не слышит, только настраивает радио значительно громче.Я люблю тебя вне пространства и времени, Люблю за то, что ты есть в моей жизни, что ты мой друг, А когда моя жизнь кончится вспомни то время, когда мы были вместе, Мы были наедине, и я пел тебе эту песню. Это песня для тебя, эта песня для тебя, эта песня для тебя, эта пеня для тебя, Для тебя, для тебя.
Клавишные всегда убаюкивают. Их звучание забирается под кожу, смешивается с обезболивающими. Я будто нахожусь под действием гипноза. Я будто вновь стою за сценой маленький и восхищенный, и мне важно видеть, как пальцы артиста гладят инструмент, что делают его ноги. Отбивают ритм? А может, танцуют? Всегда нужно учиться у лучших. — Мы приехали. Дверь снаружи отпирается. Сосредотачиваю всю силу в руках, чтобы приподняться, однако они словно ватные, такие непослушные и слабые. Жалко, беспомощно смотрю на темный силуэт, будто ожидая, что он мне поможет. В то же время мне не хочется, чтобы меня касались. В этой статичной черной фигуре почти ничего не разобрать. Видно только яркий от пыльного фонаря серебристый контур света, обводящий прерывающимися линиями крепкие плечи мужчины и голову с коротко стриженными волосами. Смешная прическа. Все же получается сесть. Наклоняюсь немного вперед, пытаясь переждать момент сильного головокружения. Собственные колени, в которые отупело упирается взгляд, кажутся слишком хрупкими, с удовольствием и легкостью их можно было бы переломить. — Так… Тот все же протягивает руку, как будто собирается обнять, но это лишь попытка поставить меня на ноги. Ему, наверное, надоело нянчиться, ждать. — Держитесь? — спрашивает. Немного запоздало киваю. Рубашка, накинутая поверх потной футболки, скользит куда-то вниз. Он пытается поднять её, попутно удерживая меня. — Не надо, — отвожу его руку в сторону. Делаю пару неровных шагов по брусчатой дорожке. Колышки света от лампочек на карусели отражаются в черной воде озера. Озорные огоньки переливаются то синими, то красными, то желтыми цветами, будто подмигивая друг дружке. В ночное время, на самом деле, особенно хорошо гулять по ранчо. В первое время мне казалось, что я попал в сказку. В свой личный Диснейленд, в котором есть все, что я люблю, то, чего мне так всегда не хватало. Ощущение волшебства, тающего в воздухе, всегда было прекрасно. Только ночью все же немного страшно и не хватает запаха карамельного попкорна, смеха детей, этих ангелов. Подхожу ближе к поросшему осокой берегу. Мелкие волны колышутся по водной холодной глади. Возможно, где-то в глубине сейчас резвится карась. Билл говорил, что видел здесь парочку. Он тогда хотел порыбачить, но я запретил. Ребристая дорожка света будоражит сердце. Я порой бываю слишком трепетен к таким простым вещам. Иногда накатывает такое удовольствие лишь от осознания того, что могу стоять на берегу, что могу чувствовать ветер на своем лице. Вдруг понимаю — огоньки подмигивают именно мне. Они кажутся волшебными, манящими, но такими неживыми на фоне звездного далекого неба. Странная мысль закрадывается в голову. Такое чувство, что жизнь окружающих людей и есть это небо – просторное, свободное, с тысячами близких точек. А моя жизнь… моя это искусственные огоньки карусели. — Здесь сильный ветер. Вы замерзните в одной футболке, давайте поскорее уйдем, — сзади раздается нерешительный низкий голос. Надо хотя бы спросить имя этого парня, может, выписать в конце квартала премию. — Можешь идти ставить машину в гараж. — А вы? — А я хочу покупаться. — Подогреть воду в бассейне? — протягивает он, прекрасно догадываясь о том, что я не это имею в виду. — Не надо. Иди.«Я возьму эти деньги, миллионы детей, детская больница, самая большая в мире. Детская Больница Майкла Джексона. Там будет кинотеатр, игровая комната… Дети угнетены. В других больницах без кинотеатров, без игровых комнат. Они угнетены, оттого и болеют. Их мысли угнетают их. Я хочу дать им это, я позабочусь о них, об этих ангелах. Бог хочет, чтобы я это сделал… Я собираюсь это сделать, Конрад. Не хватает надежды; нет больше надежды… Они ходят вокруг без мамы. Они брошены, они оставлены, из-за этого психологическая деградация. Они тянутся ко мне: «Возьми меня с собою». Я хочу сделать это для них. Я сделаю это ради них. Это то, что запомнится больше, чем мои концертные шоу. Мои шоу всегда будут предназначены для того, чтобы помогать моим детям и это всегда будет моей мечтой. Я их люблю. Я люблю их потому, что у меня не было детства. Я чувствую их боль. Я чувствую их страдание. Я могу с этим что-то сделать. Heal the World, We are the World, Will You Be There, The Lost Children — эти песни я написал потому, что я страдаю, понимаешь, мне больно».
Стаскиваю ботинки. Остальное как-то лень, и будто нет необходимости. Голова слегка кружится от резкого движения, когда делаю шаг вперед и утыкаюсь белым носком в мягкую склизкую тину. Мороз моментально пропитывает ткань насквозь, щекочет кожу пальцев. Поспешные шаги телохранителя раздаются за спиной. Он так быстро сорвался с места. Если не потороплюсь, то меня схватят, оттащат в дом, а завтра вызовут докторов. Настоящих докторов, у которых есть лицензия. Вздрагиваю, заставляя тело толкнуться дальше. Почему-то больше не чувствую холода, весь дискомфорт сжирает желание ощутить единство с этими яркими манящими огоньками, которые прячутся в черной воде, в водорослях, там, где находится домик карасей. Одежда тяжким грузом липнет к телу, а затем немного разбухает, заполняясь водой, когда я развожу руки и отплываю чуть дальше. Мокрая ткань сковывает, гадко тянет на дно. Может быть, это все всего лишь длинный страшный сон? Если бы было побольше сил, если бы третье лекарство не начало так внезапно действовать, то я смог бы с легкостью доплыть до противоположного берега. А так… мне быстро надоедает держаться на плаву. Услужливое сознание, ошалевшее от препаратов, подбрасывает милое воспоминание о другом сне — прекрасном сне. Он ко мне приходил еще в детстве, но я отлично его запомнил. Чтобы дышать под водой стоит лишь решиться нырнуть поглубже, сделать глубокий долгий вдох, чтобы вытеснить из легких мешающий кислород. Погружаюсь под воду, держа глаза открытыми, вглядываюсь в черноту, в силуэты колышущихся на дне теней. Меня с силой дергают наверх. Тянут за ворот рубашки, и она звонко трещит, рвясь по швам. Я толкаюсь, дергаюсь. Мне не хочется сделать телохранителю больно, но и поддаваться чужой силе ужасно страшно в этот момент. И все же пальцы у него сильные, крепкие, как у Джо, я не обманулся. Они если сомкнулись, то шансов вырваться уже нет, не разожмутся, и это так пугает до дрожи. — Пожалуйста, перестаньте! В его голосе неожиданное отчаяние, а крупное тело также, как и мое, ощутимо трясет то ли от холодного ветра, то ли от страха. Белая ткань его выправленной рубашки плавает вокруг нас смешным ободом. Когда перестаю отбиваться, этот мужчина поднимает меня на руки, словно ничего не вешу. И пока мы идем, мои пальцы ног продолжают касаться поверхности воды, невесомо рассекая её. Мой телохранитель сильный и теплый. И, пожалуй, этот комплекс сочетаний самое прекрасное, что слушалось за последнее время. Мне стыдно за поведение, мне радостно, что меня обнимают. Убираю с глаз налипшие сырые волосы для того, чтобы рассмотреть его лицо получше. А тот то ли сердитый, то ли обиженный — бледные губы поджаты — тонкая полоска. Глаза тоже особо не разобрать сейчас. Похоже, что серые, но с каким-то синим отблеском в глубине. На носу небольшая горбинка. Кажется, когда-то он был сломан. Мы оба дышим тяжело, громко. Я, потому что все же каким-то образом успел наглотаться воды, он — не знаю. Наверное, все же таскать на руках взрослого человека не так легко. Не говоря ни слова, телохранитель опускает меня на траву. Мы оба одеты, оба насквозь сырые, да так, что вода, стекая вниз, образует в траве густые лужицы. Он подбирает свой сброшенный впопыхах пиджак. Сухой. Поспешно отряхивает его от сора. — Совершайте суицид, когда и как захотите, но только не в мою смену, — говорит, опускаясь передо мной на корточки и строго заглядывая в глаза. И все же темно-голубые. Но оттенок не холодный, а какой-то необычно-теплый. — Я видел, как вы ревели из-за убитой охранником мухи на днях. А тут… Вместо того, чтобы накинуть на себя свой пиджак и спрятаться от неласковых порывов ночного ветра, он укутывает в него меня. Растирает сквозь ткань плечи. Это немного больно, но приятно-жарко. — Неправда. Я не хочу умирать. Телохранитель подтягивает ворот чуть выше и мягкой обивкой промакивает мне волосы. Он тщательно и осторожно вытирает каждую прядь, попутно стирает руками потоки воды, струящиеся по щекам то со своего, то с моего лица. — Выглядите жалко, как мышь сырая. — Я ведь тебя уволю. Он усмехается, будто я сказал забавную шутку. Но и я сам зачем-то несмело улыбаюсь в ответ, просто не в силах противиться его заразительной улыбке. Она добрая, искренняя. Я так давно такой не видел. Интересно, как долго этот человек у меня работает. Неделю? Месяц? Год? Странно, что я не замечал его. Хотя я мало, что замечаю в последнее время. — Как тебя зовут? — спрашиваю, почему-то глупо робея при этом. Однажды я читал рассказ об одной проститутке, которую приговорили к казни. Ей было так страшно, что в момент восхода на гильотину она внушила себе, что влюблена в палача. И что её страдания, смерть — все это во имя него. И внутри меня вдруг тоже разливается смутный пожар. Я вдруг понимаю, что люблю этого незнакомого человека только потому, что он неожиданно оказался рядом в момент моего глубокого отчаяния. На его месте, пожалуй, мог быть кто угодно, но я не хочу думать об этом. Сердце заходится как сумасшедшее, когда я вновь смотрю на него. Мне никогда не нравились мужчины. Они меня пугают. — Теперь я точно вам имени не скажу. Ведь не хочу быть уволенным, — он ловко встает на ноги, протягивает мне руку: — Пойдемте скорее в дом. Я приготовлю вам горячий шоколад, а потом мы поговорим. Мне кажется, сейчас вам это очень нужно. Дрожа, дотрагиваюсь до его узловатых пальцев. Кожа на ладони мягкая, приятно-горячая, как весеннее солнышко. Это уже совсем не похоже на руки отца, у него они холодные и шершавые, как нождачка. Телохранитель вновь улыбается мне, ласково сжимает ладонь. Помогает подняться с грязной земли. — Можно просто Альберт. Или Берт.