Живот гадко крутит болью, он, видимо, любезно предлагает мне выблевать на простыни все те таблетки, полупустые погнутые блистеры из-под которых маняще сверкают из выдвинутого ящика прикроватной тумбочки. Там, если приглядеться, внутри ужасный беспорядок, словно отголоски того, что
они сделали с моим домом три дня назад.
Подношу трясущиеся руку к лицу, жажду занять блуждающий по комнате взгляд, параноидально выискивающий следы посторонних, хоть чем-то другим. Вглядываюсь в запутанные глубокие линии на ладонях, будто в них можно найти ответы, будто от поиска зависит вся моя дальнейшая жизнь. Однако пусто, лишь узоры голубоватых извилистых вен пугающе просвечивают сквозь лишенную пигмента полупрозрачную кожу, мелкие же коричневые пятна на тонком запястье представляются сейчас, по прошествии лет, несуразной, инородной картиной того, кем я являлся раньше.
Он хочет стать белым, чтобы продвинуться в карьере.
Быть черным или белым, выглядеть как мужчина или быть в зоне гермафродитов?
Я устал от этой чертовщины,
Устал от всего этого,
Устал от происходящего…
Детка, когда
Дела совсем испортятся…
Кажется, я ненавижу себя с четырнадцати лет.
Мама меня всегда успокаивала, говорила, что любовь — это внутренне состояние, оно обязательно должно находиться в балансе. Однако в моем случае равновесие всегда было ужасно сложно найти… Любовь? Такое большое чувство. Порой мне представляется, что я переполнен ею сполна, до болей в сердце.
Я умею отдавать её. Любовь других?
Я не умею принимать её. Закрываясь привычной улыбкой, я могу лишь на время притвориться, что она достигла моей души, однако единственное, что буду испытывать на самом деле, так это расползающийся внутри яд ужаса от столкновения со своей убогой неполноценностью и тотальным одиночеством. В очередной раз.
Каждый чертов раз… А каком балансе здесь речь?
Мне всегда говорили, что и одиночество — это внутреннее состояние. Пока не умеешь доверять, оно так и будет сжирать изнутри.
Видимо, как и эти дурные мысли, навеянные сегодняшней безлунной ночью.
Их глаза внимательно смотрят, их руки пренебрежительно ощупывают мое тело, словно оно кусок сгнившего мяса. Латекс перчаток холодный и шершавый.
Руки в тех перчатках двигались хаотично, грубо. Казалось бы, за всю жизнь меня столько раз трогали против моей воли, но только в этот раз, я чувствовал себя настолько униженным. Хотя ведь даже кивнул, сказал севшим от испуга голосом: «Да, вы можете это сделать».
«Клац-клац-клац». Словно умираешь каждый раз, слыша бесконечные щелчки затвора их маленькой шумной камеры.
— Вам надо поесть. Когда в желудке одни таблетки, это нехорошо, — тихо говорит Альберт, сидящий в большом кресле, в густой тени шкафа, уставленного наградами. Это выглядит даже мило, по-своему эстетично.
Не дождавшись ответа, мужчина устало откладывает на стол дольку уже давно очищенного мандарина, блестящая кожура которого за прошедшее время из нежной и сочной стала совсем сухой и хрупкой.
Даже не знаю, почему Альберт до сих пор здесь. Мне было все равно в тот момент, когда мы остались наедине, не было сил даже сказать что-нибудь, попросить уйти, накричать в конце концов на него. А тот в свою очередь, видимо, наивно решил, что если оставит меня одного, то при первой же удобной возможности я выпрыгну в окно. Такая глупость.
— Не хочу, можешь сам съесть.
— Расскажите, что вас беспокоит?
От неожиданного вопроса даже закашливаюсь, непонятный смех пробирает все тело до чертиков. Контролировать его становится невыносимо сложно, и я сдаюсь. Он слишком громкий, полный истерики, звонко отзывается в притихшем доме, разливается по длинным коридорам, пустующим гостевым комнатам.
Альберт смотрит на это представление с дурацкой жалостью. Хочется разозлиться на него, но и на это не хватает сил.
— Ты такой уморительный, Берти!
Не знаю, зачем так по-детски переврал его имя. Наверное, чтобы принизить, задеть, однако такое звучание неожиданно мягко, приятно ложится на язык… Хочется теперь только так и обзывать его, но не с дурной целью, а просто, чтобы приглашать к себе, когда захочется, чтобы вести дружескую беседу за завтраком.
В полумраке еле горящего бра картины на стенах чернеют размытыми пятнами. Ангелы, мой портрет, сад — все превращается в мутную кашу, если не приглядываться.
Альберт неспешно поднимается со скрипучего кресла. А я лишь запоздало, почему-то расстроившись, думаю о том, что телохранитель, видимо, решил уйти, что ему надоел этот цирк или его задели мои слова. Однако Альберт просто подходит ближе к моей кровати, возвышается над ней, до странного уютно укрывая сбитые простыни своей длинной густой тенью.
С такого необычного ракурса мне нравится разглядывать его фигуру. Она внушительная, типично-мужественная, но по-своему изящная. Это, наверное, более заметно в движении, обычно я сразу подмечаю такое, хоть другие могут и не видеть вовсе. Может быть, Альберт даже смог бы неплохо танцевать, если бы потренировался немного, захотел… Разглядывая телохранителя, непроизвольно чувствуешь спокойствие, уверенность, исходящие от него. Но эта короткая иллюзия быстро рушится, когда Альберт до смешного робко переминается с ноги на ногу. Это выглядит так несуразно, смешно, отчего мне вновь хочется подразнить его, но уже по-доброму.
— Куда ты дел мокрую одежду? — спрашиваю, прищуривая глаза, чтобы лучше рассмотреть контур греческого профиля, который словно соткан из теплого тусклого света от горящей позади лампы.
— Бросил в прачку, как и вашу. Вы согрелись? — спрашивает Альберт ласково, но по-родительски строго.
— Вполне, — легко лгу, пожимая плечами.
— Давайте, может, еще одеял принесем? А то у вас волосы мокрые до сих пор.
После этих слов он неожиданно дотрагивается до моего лба, осторожно убирает прядь, видимо, проверяя. Движения Альберта плавные и аккуратные, он делает это так, будто подобное в порядке вещей между нами. Однако заметив мой удивленный взгляд, все же виновато отдергивает руку.
Она все равно довольно близко к моему лицу. Могу с легкостью рассмотреть ручейки вен, шероховатость обветренной кожи на тыльной стороне ладони и бледных костяшках.
— Простите.
— Ничего страшного, — говорю, чувствуя непонятный ком в горле и то, как кровь предательски приливает к щекам.
Альберт отводит взгляд:
— Сегодня я не уйду, останусь с вами на ночь. Хочу удостовериться, что все будет хорошо. Поэтому не обижайтесь, а постарайтесь, как можно скорее заснуть.
— Легче сказать, чем сделать, — бормочу себе под нос, а затем отворачиваюсь, зачем-то немного отодвигаюсь, освобождая место: — Можешь посидеть здесь, если хочешь. Мне порой становится легче, когда ощущаю кого-то рядом с собой.
— Правда?
По тому как прогнулся матрас, понимаю, что Альберт послушно опустился рядом.
— Когда мы жили в старом доме, то вшестером ночевали на трехэтажной кровати, по двое. Я всегда вместе с Марлоном.
— Вы скучаете по братьям? — зачем-то спрашивает. Видимо, хочет заболтать меня, отвлечь, и я благодарен ему за эту попытку.
— Вроде нет.
— Почему?
— Они агрессивные, похожи на
него слишком сильно. Правда, наверное, и я похож… — понижаю голос, пытаюсь подобрать правильные слова, чтоб не казаться последней сволочью, которая осуждает своих родственников: — Но я знаю, что, когда злюсь, мне легче ранить себя, чем других.
— Наверное, это больно, — говорит Альберт, ничего не уточняя, словно уже обо всем зная заранее: — Гораздо проще подраться, накричать на кого-то. Не хотите попробовать?
— О чем ты?
Он улыбается, аккуратно берет меня за руку, изображая ей небольшой взмах:
— Ударьте меня. После станет легче.
Затем с готовностью поворачивает голову, беззащитно подставляя правую щеку, прикрывает глаза. Не верится, что он действительно ждет от меня удара.
— Глупость. Бить человека, делать ему больно, разве от этого становится легче? — бормочу, лишь аккуратно толкая его в плечо, чтобы прекратил.
Уже чувствую, как меня подташнивает. Лишь от одной мысли о насилии над другим существом становится невыносимо. Живот режет внезапной судорогой, внутри все скручивается. В такие моменты особенно жалко становится именно себя, невольно задаешься вопросом, чем именно заслужил подобное отношение, где провинился. Наверное, ведь действительно я где-то совершил ошибку?
Стараюсь незаметно подтянуть ноги чуть выше, чтобы облегчить болезненное ощущение. Обычно я прекрасно умею скрывать дискомфорт, меня с детства тренировали держать лицо, не показывать уязвимость.
Альберт обеспокоенно спрашивает:
— Где болит?
— Ты экстрасенс?
— Не огрызайтесь, или я позвоню в скорую.
У меня перехватывает дыхание от такой наглости, от неожиданно сменившегося полушуточного тона на командный. Однако слова угрозы об увольнении застревают где-то в горле, когда Альберт, не спрашивая, перемещает свою руку мне на бок. Ведет ею вниз, очерчивая сквозь ткань участок возле пупка, чуть справа, слегка надавливает:
— Здесь больно?
Мне и страшно от чужих внезапных касаний, и почему-то волнительно, что это делает именно Альберт, именно сейчас. Отрицательно качаю головой, не в силах выдавить из себя хоть слово.
— Хотя бы не аппендицит… — Альберт облегченно выдыхает: — Ложитесь на спину и попытайтесь расслабиться. Если это простая судорога, то можно попробовать массаж.
Как по команде, не сопротивляюсь, лишь делаю так, как он сказал и зажмуриваю глаза, чувствуя, как его большая ладонь проскальзывает под бархат пижамы. Он, видимо, думает, что я не против, раз ничего не говорю и слушаюсь его, а мне сложно сделать лишний вдох.
Его пальца медленно и аккуратно очерчивают круги на моей коже. Где-то рука замирает, где-то давит чуть сильнее, видимо, нащупывая нужные точки. Как ни странно, спустя минуту мне действительно становится чуть легче, боль постепенно отступает.
— Вы ведь верите в Бога, святыни? — внезапно спрашивает Альберт, немного наклоняясь.
Вновь лишь молча киваю, сглатываю вязкую, горькую слюну.
— Я раньше много путешествовал, трогал разные реликвии. Попытайтесь представить, что мои руки впитали в себя часть их энергии, представьте, что они волшебные. Самоубеждение тоже важная штука, тем более раз вы не хотите связываться с настоящими врачами… — шепчет он.
Закрываю глаза. Когда перед ними расстилается тьма, сосредоточиться на движениях чужой руки становится легче. Его ладонь горячая, ласковая… Она все продолжает кружить по моему животу, успокаивающе оглаживая, а я почему-то совсем забываюсь, растворяюсь в этих касаниях, как ни странно, совсем не стесняясь того, что футболка задралась, открывая некрасивые контрастные пятна на ребрах.
Описания из протокола не совпадают. Он выглядит иначе.
Я так близок к тому, что меня вот-вот вывернет наизнанку. Другие воспоминания слишком быстро подкрадываются вновь.
Латекс перчаток другой, он холодный и шершавый.
Клац.
— Вам лучше? — спрашивает Альберт, немного отстраняясь.
Его голос словно выносит меня на берег реальности.
— Мне так страшно…
Я распахиваю мутные глаза, жадно глотаю воздух. По щекам безобразно скользит что-то влажное, теплое. Я невидяще смотрю на Альберта, уперто стараясь дышать.
— Боже…
Кажется, он хотел ещё что-то сказать. Приподнимаюсь, тянусь зачем-то вперед, по-глупому отчаянно цепляюсь руками за шею Альберта, прижимаюсь к его тяжело вздымающейся груди.
Собственное сердце колотится так сильно, наверное, желая раздробить все ребра изнутри.
Ощутить кого-то рядом, понять, что не одинок в момент уязвимости.
Марлон?
Мой бедный телохранитель в замешательстве, я чувствую, как он напугано замер. Долгие секунды ничего не происходит, но все же потом чувствую чужое прикосновение к своей спине, Альберт неуверенно отвечает на мои спонтанные объятия, обнимая в ответ. Возможно, он делает это слишком сильно, мне немного больно, однако весь дискомфорт теряется в моей жадности.
Альберт гладит мои волосы, говорит что-то успокаивающее, наверняка очень хорошее, доброе, но я не могу разобрать ни слова из-за собственных всхлипов и непрекращающейся дрожи.
— Вы боитесь, что они могут опубликовать фотографии, где вы обнажены? — еле слышно спрашивает он.
— Нет. Мне все равно!
Я прячу лицо где-то в изгибе его крепкой широкой шеи. Кожа там теперь из-за меня вся влажная, я вижу в расфокусе, как на ней проступают мурашки от моего дыхания.
— Вы ведь знаете, что они не имели права настаивать на осмотре?
— Мне все равно, — повторяю, думая лишь о том, что мне хочется просидеть так, в этих объятиях, до самого рассвета: — Лишь желаю, чтобы это все прекратилось как можно быстрее.
Альберт вновь касается моего живота, чувствуя, что я дрожу, осторожно ведет пальцами вбок.
— Знаете, что я сделал?
— Что?
— Я стер их касания. Вам больше не придется запираться в душе на несколько часов, отмывая себя.
Когда Альберт хмурит фигурные брови, то у него на переносице образуется небольшая трогательная морщинка. Я зачем-то стискиваю в пальцах край его рубашки, тяну вниз. Сам немного отстраняюсь, продолжая теребить мягкую ткань в руках, словно боясь, что её владелец растворится в воздухе.
— Спасибо.
Я растерян, не знаю, как реагировать, поэтому просто вновь пододвигаюсь ближе. Подставляюсь под ласковые касания, чувствую, как Альберт убирает большим пальцем с моего подбородка остатки влажных соленых следов.
— Мне очень жаль, — дрожащим болью голосом тихо говорит он, увлекая меня в объятия, как большого плюшевого медведя: — Ведь рано или поздно всегда наступает утро? И я буду рядом с вами, пока эта темная ночь не закончится. Не умею говорить так, вы гораздо красивее говорите, всегда восхищался тем, как у вас это получается.
***
— Какие принципы ты исповедуешь, находясь на вершине?
— Наверное, скромность, веру в себя и искреннюю любовь к миру. Я действительно пытаюсь помочь людям через песни и любовь к музыке, танцам, потому что я на самом деле люблю людей очень сильно.
