Wacko Jacko

В сущности, наши отношения носили странный, болезненный характер. Кажется, Джексон начал остерегаться меня именно потому, что вдруг стал сильно тянуться. Я тоже старался соблюдать дистанцию, потому что прекрасно понимал — привязываться к подобным людям — гиблое дело. Конечно, я не встречал кого-то столь уникального как Майкл Джексон, прецедент особенный, отмеченный многими критиками, фанатами, планетой в целом. Говорю именно о складе характера. Очаровательном, подвижном, жаждущем проверить себя и мир вокруг, но в то же время пугливом и параноидально-недоверчивом. Думаю, Джексону и хотелось бы открыться кому-то, да хоть мне, в полной степени, да не получалось. Переступить через себя, позволить постороннему вновь залезть под панцирь — дело отчаянное и смелое. Джексон уже давно потерял связь с реальностью, запертый в коконе собственных фантазий, в отчаянной и наивной попытке спрятаться от боли. В такие моменты люди, пожалуй, как раз особо близки к необдуманным поступкам. Что касается меня, то я действительно испытываю проблемы, когда речь идет о сильных эмоциональных всплесках и тем более любовных ощущениях. Возможно, именно поэтому меня в некоторой степени и восхищал Джексон. Вопреки хрупкой, неуверенной натуре, в нем сохранялась смелость позволять себе оставаться иногда чувствительным, сострадательным, влюбчивым в искусство и творчество — самые несдержанные, неподдающиеся объяснению области человеческой жизни. Правда, не знаю, с чего начались мои проблемы. Может, дело было в том, что родители никогда не любили друг друга и меня не баловали проявлениями ласки. Может, из-за несправедливого бойкота со стороны одноклассников в средней школе. Из-за какого-то пустякового поступка, которого я даже не совершал, со мной не разговаривали несколько месяцев. Это было слишком тяжело для юного сердца. Я тогда, помнится, плакал каждое утро. И до сих пор не знаю, как удалось пережить те полгода без чьей-либо поддержки. А может, дело было в родном дяде, который однажды попробовал приставать ко мне. Странно, мы до сих пор вполне сносно общаемся на семейных встречах. И сколько бы я к нему ни приглядывался, все никак не мог понять — как же он тогда решился на такое? Я, кажется, был столь напуган, что в итоге решил отстраниться от всего, думать о происходящем как о дикой фантазии, о которой и не стоит лишний раз беспокоиться. — Можно я покопаюсь у вас в сумке? — спросил Майкл, нервно заламывая пальцы. Мы возвращались из Рима в Лос-Анджелес на самолете. Четыре с половиной тысячи миль под нами, узоры черных рек напоминали вскрытые вены. Дурное сравнение, но настояние у меня было упадническое. Джексон тоже переживал. Но по другой причине — он боялся летать. Ума не приложу, как он переживает бесчисленные путешествия во время гастролей, которые хочешь или не хочешь, но надо преодолевать. — Конечно. Я достал из-под сиденья сумку. Просьба была странная, но я понимал, что Джексону лишь хочется занять мысли чем-то другим, а копаться в чужих вещах — представлялось самым занимательным на свете делом после сочинения музыки и танцев, конечно. Руки у него дрожали, из-за чего язычок молнии всё никак не получалось прихватить. Я помог сам раскрыть сумку, наслаждаясь случайным касанием прохладной ладони и благодарным, стыдливым взглядом карих глаз. Кажется, Джексон больше всего ценил во мне то, что я никогда не задаю лишних вопросов, стараюсь принять и понять любой каприз. Моторы ревели. Мы попали в очень длинное мутное облако. Окна словно завесили грязными серыми полотенцем. Я слышал сбивчивое дыхание, чувствовал дрожь чужого плеча. Я поднял руку, приобнял Джексона за спину. — Попробуйте вновь дыхательное упражнение, которое мы делали во время взлета. Он ничего не ответил, только пододвинулся ближе, вцепился в край моей рубашки. — Осталось меньше часа. Вы замечательно справляетесь. — Зачем вам пленочная камера? - в голосе Джексона послышались холодные нотки. — Атрибут каждого туриста. Что-то не так? — Я ведь просил ничего подобного не брать, — очень тихо и грустно произнес он. — Уговор был в том, чтобы не фотографировать вас. Разве нет? — я нахмурился, задетый чужим недоверием. — Как я могу знать, что там? Его голос дрогнул, и моя обида тут же сменилась лаской и каким-то нетипичным желанием повиниться за то, в чем был абсолютно прав. — Клянусь, Майкл. Кроме виллы Боргезе и чаек там ничего интересно нет… — поймал себя на мысли, что первый раз обратился к нему по имени. Я потянулся, чтобы забрать предмет чуть не начавшейся ссоры из чужих рук. Джексон было пихнул камеру навстречу, но после секундного колебания, прижал обратно к груди. Я видел, как быстро меняется его взгляд. Глаза будто потухли. От доверчивого, спокойного выражения в них ничего не осталось. Думаю, Джексону было уже наплевать, что есть на снимках, а чего там никогда не было и не будет. Сам вид камеры ранил, оскорбил его, вызывал неподдельную злость. Тем более он и без того был сильно растревожен полетом. Джексон разревелся так внезапно и сильно, что я испугался. Это напоминало начало какого-то страшного припадка. Я попытался взять Джексона за руку, прекрасно понимая, что слов он уже никаких не услышит, но он оттолкнул меня. Несильно, даже будто хотел после броситься сам в объятия, но всё же не стал этого делать. На шум прибежали новые телохранители. Они вежливо проводили меня в другой край самолета. По прилете в Лос-Анджелес камеру, очевидно, мне никто не вернул.

***

В последующие недели я испытывал такое опустошение и в то же время легкость, что самому стало неловко. Я думал: «Просто всё должно было завершиться. И очень хорошо, что закончилось именно сейчас. Я бы не выдержал ещё и дня в мире несчастных подожженных Дэйвов и прекрасных выступлений. Слишком много всего. Не все сердца рассчитаны на сильные, высокие переживания. И уж точно не мое». Я спокойно проработал ещё два месяца. Какие-то непомерно долгие два месяца, если подумать. Обычно время в моем возрасте ощущается немного иначе. Этот же период тянулся, словно я вновь в средней школе, и мне объявили бойкот, хоть я и ни сделал ничего плохого… И всё же здорово, что я не позволил себе сфотографировать Джексона. Хоть и хотелось много раз… Не для того, чтобы продать кому-то или еще что грязное. Мне просто мечталось запечатлеть общий момент. Не те сотни, тысячи чужих снимков, а единственный и только мой. Где взгляд темных глаз обращен ко мне и смотрит лишь на меня, болезненную красивую улыбку, которая сильно отличается от публичной. Если у Майкла хватило благодушия не выкинуть камеру, а приказать проявить с неё снимки, то, может быть, и не все потеряно… Хотя зачем мне это? Я на секунду замер. Кружка, стоящая на краю стола, упала сама по себе и разбилась. После звона разбитого стекла, в кабинете воцарилась какая-то мертвенная тишина. Стоя посреди пустой, неприятно затхлой комнаты я чувствовал, будто вот-вот потеряю сознание. Сердце колотилось как от испуга. Да я и действительно был напуган. Далекое воспоминание то ли о чужом смехе, то ли милой манере передразнивать мой голос произвело слишком сильное впечатление. Дышать стало сложно, как от ловкого удара в живот. И всё же… какой я глупый и наивный! Я ничем не отличаюсь от того ранимого ребенка, которым был когда-то. Всё такой же трусливый и жаждущий чьей-то любви как спасительного круга. Однажды мне хватило решимости загнать жизнь в понятные, простые рамки. Но с каждым годом, днем, секундой они с треском ломались одна за другой. Мне словно пересчитали кости, а затем за ненадобностью вынимали их поочередно. Видимая холодность — на деле, никакого стержня. Только кашель и жуткая бессонница. Сколько ни запирай в себе чувства, сколько ни оберегай душевное спокойствие… Я как идиот влюбился в своего бывшего пациента. И притом полюбил так, как никого прежде. До боли, слез восхищения. Как я мог забыть! Кажется, в тот вечер я был уверен, что впервые столкнулся с благословением и что никогда его теперь не потеряю. Но на утро, после концерта, проснулся и забыл. Вздор и лишь хорошо поставленный номер… Конечно, нет. Во мне уже тогда произошли непоправимые изменения. И я взаправду влюбился, хоть и искренне считал, что не способен на это. Теперь я должен попробовать позвонить первый? Ведь на снимках нет ничего плохого. А личный номер клиента остался в записной книжке. Значит, не всё ещё потеряно? Не так ли?