Живым и невредимым

      Субин проснулся посреди ночи с вскриком. Его первая мысль была: «Он под землёй».       Сон стал медленно рассеиваться, пришло запоздалое осознание. Субин прислушался к шорохам в гостиной: похоже, Минсу не разбудил. Пронесло.       Уставившись в потолок, Субин стал вспоминать сон, пока тот окончательно не затерялся в закромах памяти.       Ему снилась школа. Задний двор со стадионом, забор из железной решётки, звенящей, когда в неё прилетал мяч. А за стадионом — кукурузное поле. Конечно, кукурузу у них не сажали, а уж о целом поле вместо их лысоватого пустыря и речи идти не могло! Однако во сне Субину представшая картина казалась вполне привычной, будто всю жизнь слышал шелест колосьев издалека.       Кажется, он возвращался со школы или просто проходил мимо — точной причины он не помнил. Помнил, что в пиджаке было холодно, а небо приобретало неестественно-синеватый цвет. С похолоданием на полях нередко можно найти трупики грызунов — мышей, крыс и даже кроликов. Они прижимлись друг к другу ещё тёплыми пушистыми тельцами, чтобы согреться. Вспомнив об этом, сердобольный Субин ломанулся через поле, внимательно глядя под ноги.       Невысокие колосья с глухим шорохом касались длинными листьями плеч, а Субин осторожно ступал по невытоптанной жирной земле. По телу бежали мурашки, Субин про себя сетовал на ветер, вот только погода стояла тихая.       Каково же было удивление, когда Субин обнаружил, что холод идёт снизу, будто поднимается из недр земли. Он остановился в паре шагов от взявшейся из ниоткуда ямы, напоминавшей глубокую чёрную дыру, куда ссыпались комки почвы и кренились кукурузные колосья, оголившие корни. Про кроликов Субин совершенно забыл, как загипнотизированный шагая всё ближе и ближе к яме, пока не добрался до самого её края.       Страшась провалиться, Субин вытянул шею и сощурил глаза, чтобы лучше рассмотреть, что же лежало на дне. Увиденное повергло его в ужас. На дне ямы лежал Ёнджун в неестественной позе. Обнажённое тело было засыпано чёрной землёй — вроде той, что продают для особо требовательных в уходе домашних растений. Из-под неё торчали посиневшие пальцы ног, колени, бледное запястье левой руки и лицо — исхудалое, измученное и ссохшееся. Из фиолетовых губ сыпалась земля, она же была в волосах и пара комков прилипла даже к остекленевшему глазу.       Субину хотелось кричать. В ту же секунду он проснулся. Всё встало на свои места.       Субин больше не хотел засыпать. За эти три недели кошмары уже должны были стать чем-то привычным, однако каждый раз — как в первый. Он верил сновидениям, вёлся на уловки жестокого разума и закономерно проигрывал ему. А с пробуждением твердил себе, что такому бывать лишь во сне. Нигде больше.       Субин стряхнул с ног простынь, спать под которой иногда было даже холодновато. Сел на кровать и взглянул в окно. Шелест листвы был идентичен шуму кукурузных колосьев. Прохладный ветерок пробирался в комнату через форточку. Желая избавиться от назойливого шума, Субин подошёл к окну и закрыл его.       Взгляд невольно уцепился за машину за стеклом: та стояла в золотистом свете фонаря, прямо под окнами дома, внутри копошился юноша лет двадцати, устраиваясь поудобнее, готовясь отойти ко сну. Может, его из дома выгнала жена или родители — совсем не важно. Субин вспомнил роковой вечер.       Мысль, всегда крутящаяся где-то на фоне, будто совсем незначительная, выскочила, как крыса из кустов. «Всё могло быть иначе», — подумал Субин. Он мог настоять на своём — стиснуть Ёнджуна в объятиях как можно крепче и попросить остаться на ночь. Они бы проспали в обнимку, а утром Ёнджуна наверняка наказали. Но недельный арест — такая глупость по сравнению с тем, что происходило сейчас. Субин корил себя за то, что не смог удержать Ёнджуна.       Субину чертовски не хватало его прикосновений: тёплых рук, окольцовывающих грудную клетку, будоражащих поцелуев в шею, целомудренных прикосновений мягких губ к губам. Не хватало его запаха: пресного — совершенно естественного, человеческого, и яркого — смеси ментолового аромата шампуня и недорого сладковатого парфюма. Не хватало голоса: гнусавого, но звонкого и запоминающегося. Субину не хватало Ёнджуна.       Он отошёл от подоконника и прошаркал к прикроватной тумбочке. На той стоял ночник — пузатый, белый, с ровными линиями вдоль, выведенными краской под позолоту, с тканевым голубым абажуром. В детстве Субин боялся темноты, поэтому Минсу всегда включала его на ночь, прежде чем Субин засыпал. Теперь в нём почти не было надобности.       Субин перенёс ночник к окну, поставил на подоконник и включил в розетку. С щелчком кнопки на пульте комнату озарило бледное холодноватое свечение, а Субин впервые за несколько недель увидел своё отражение.       Он не узнал себя. Уставший, растрёпанный, разбитый. В глазах — нескончаемая тоска. Но и на душе не лучше.       «При свете будет видно только мой силуэт», — подумал Субин про себя и поставил стул напротив светильника. Стащил со стола книгу, которую задолжал уже как три дня, и принялся за чтение.       Субин вспомнил, как Союн перед его уходом суетилась: ставила светильник на подоконник и, на свой страх и риск, открывала входную дверь. Шанс того, что Ёнджун объявится на такой сигнал, был ничтожно мал, но Союн верила. Теперь поверил и Субин. Факты могут говорить обратное, но что может лишить его надежды? Только он сам.              После того, как Субин и Бомгю ушли, Хюка снова бросился в плач. Минут десять он бился в истерике в маминых объятиях, не в силах собраться с духом и объяснить, что же всё-таки случилось. Стоило ему успокоиться, как с прогулки вернулась Бахи. Хюку вдруг охватило неясное, но сильное чувство, схожее с детской ревностью к родителям и вытекающей из неё неприязнью к младшей сестре. Он тут же вскочил с дивана, залетел в свою комнату и подпёр дверь стулом. Он не вышел даже на ужин.       Если бы мама заглянула в его комнату, то её, наверняка, хватил бы удар: Кай вывалил все комиксы из стеллажа на пол и читал один за другим, не разбираясь, какой номер и выпуск вообще читает. Картинки с разрушающимися городами, масштабными взрывами, выстрелами с огромной надписью «БАХ!» и демонстрацией суперспособностей красавчиков в плащах и цветастых трико он рассматривал со скептицизмом взрослого, бегая взглядом по бессмысленным репликам в рамках разных форм и размеров. Долистав до конца, отбрасывал книжонку в сторону и приступал к другой. Так тянулись минуты, а за ними часы, под боком Хюки росла горка небрежно брошенных комиксов, а тот всё без интереса преребирал старую коллекцию.       С закатом солнца читать стало неудобно. Тогда Хюка взял прорезиненный ночник в виде зайца с минималистичной мордой и стукнул тому по макушке. Свет был слабый, но текст вполне различим.       Просмотрев очередной выпуск «Супермэна», Хюка выдернул из стопки комикс про «Человека-Паука». Стоило ему открыть книжку, как глаза распахнулись. На первой странице был прилеплен бледно-жёлтый стикер, подписанный синей гелиевой ручкой. В косых неаккуратных каракулях Хюка распознал свои слова «Вернуть до воскресенья!!! Кай Камал Хюнин». По лицу расползлась кривая улыбка.       Года три тому назад он одалживал комикс Ёнджуну. Безусловно, старшему товарищу он доверял, но и драгоценнейшей коллекцией «Человека-Паука» дорожил не меньше, а потому так предохранился. Сейчас это казалось глупым.       Хюка всегда искал для себя супергероя — авторитет, который казался всесильным. В раннем детстве это был папа, как живой Супермэн, спасавший от занудства. Потом — супер-сильная мама, железной рукой способная уладить все беды, а в придачу сгрести Хюку и Бахи в охапку. А стоило Хюке влиться в компашку старших ребят, как главным супергероем безоговорочно стал Ёнджун. Не поймите неправильно, но для тринадцатилетки внимание самого старшего к его незаурядным интересам и простенькой личности — настоящая сказка.       Ёнджун умел очаровывать людей, раскрывая свою харизму во всей полноте. Он охотно делился своими увлечениями и с любопытством относился к чужим. Бесконечно любил младших и с трепетом заботился о каждом из них. Ёнджун стал для Хюки новым примером для подражания — его личным супергероем, Человеком-Сердцем.       Однако даже герои смертны. Эта мысль пришла к Каю в голову внезапно, стоило ему перечитать надпись на стикере.       Он отбросил раскрытую книжонку в сторону и взял с пола светящегося зайца. Поставил того на подоконник и задёрнул шторы. Сквозь них еле просачивалось бледное сияние.       После Хюка упал на кровать и крепко обнял плюшевого пингвина. На глаза навернулись слёзы, сквозь ком в горле еле прорезался болезненный стон. Хюка плакал до глубокой ночи, пока не провалился в беспокойный сон.              Бомгю старался дома не плакать. Если для многих дом — это пристанище мира и уюта, куда охотно возвращаешься со знанием, что здесь тебя любят и примут, то для Бомгю каждый день становился испытанием.       После короткого диалога с Субином, когда Гю отгородился от бурных событий этого дня входной дверью, начался его персональный круг ада. С порога по спине Бомгю побежали колючие мурашки. Подрагивающей рукой он нервозно поправил чёлку и непроизвольно стиснул зубы. Поперёк горла стоял ком, но Гю боялся даже выдохнуть, чтобы не выдать свою слабость.       Он застал отца относительно трезвым: за долгие годы Бомгю успел выучить, когда тот трезв, а когда пьян, по одному лишь выражению глаз. Отец сидел с банкой пива перед телевизором, где миловидная женщина рассказывала прогноз погоды на следующую неделю. На запятнанном уже как несколько лет полу валялись пустые бутылки и смятые банки со вчерашнего дня, у кресла — шелуха от семечек и фисташек. На подлокотнике балансировала пепельница.       Бомгю попытался пройти по этому минному полю как можно скорее. Как в детстве он мчался по тёмному коридору к двери в туалет, боясь быть пойманным за пятку страшным монстром, так и сейчас он пытался прошмыгнуть в комнату мимо отца.       Гю чувствовал на себе его взгляд. Он пробирал Бомгю до костей, пусть со стороны никто бы не сказал, что отец смотрит как-то злобно. В том и заключался весь ужас: при всей отрешённости в тёмно-карих глазах, Бомгю чувствовал угрозу.       Когда он взялся за ручку двери, за спиной громыхнул голос:       — Даже не поздороваешься?       Гю застыл, как вкопанный. Подкативший к горлу ком провалился куда-то, сменившись сухостью во рту. Бомгю знал, что за подобную степень неуважения, если отец ещё и в плохом настроении, можно получить как минимум оплеуху.       — Привет, пап, — выдавил из себя он не своим голосом. Открыл дверь и спрятался в комнате.              Бомгю поставил рюкзак около дивана и лёг на тот, положив обутые в истоптанные кроссовки ноги на пыльный подлокотник. Раньше мама ругала его за это, а теперь ей вообще плевать...       Гю чувствовал себя преданным. Реакция Тэхёна была ожидаема. Сказать больше — закономерна поведению самого Бомгю, но его слова всё равно оставили в душе свой отпечаток. Бомгю был страшно зол и раздавлен. И гнев приумножался, стоило ему только вспомнить огромные глаза Тэхёна и голос, которым он произнёс роковое: «Ёнджун мёртв». Этот отзвук оседал в душе горечью ещё и оттого, что Гю не мог заставить себя ненавидеть Тэхёна за его слова. За его лживые слова.       Точно так же как не мог ненавидеть Субина за его молчание в ту минуту, когда Гю сильнее всего нужны были опровержения смерти Ёнджуна. Однако чувство вопиющей несправедливости не давало Бомгю покоя. От него будто все отвернулись.       Гю закрыл лицо руками и жалобно проскулил в ладони:       — Слишком много всего…       Он чувствовал, как внутри копится напряжение. Он раскалялся, будто чайник с кипящей водой. Казалось, из ушей вот-вот повалит пар. Чесались кулаки, хотелось ударить что-нибудь хорошенько и кричать до срыва голоса, но Бомгю не мог. Завалившись на бок, он придвинул колени к груди и упёрся лбом в подушку дивана.       Ёнджун не мог вот так уйти. Это просто не укладывалось в голове и не поддавалось никакому логическому анализу. Даже у самых запутанных дел всегда были детали, если не обличающие, то хотя бы намекающие на виновника преступления — вспомнить хотя бы Чёрный Георгин, где убийство было совершено с ювелирной точностью, однако многие детали всё равно указывали на одного из соседей. Даже там была динамика! А Ёнджун словно в воду канул... Нет, мысль о его смерти просто несостоятельна.       Да, убить в лесу — находчиво, но в случае, если там же оставляешь труп. Бомгю на ходу мог вспомнить с десяток дел, где тела находили в лесу растасканными по округе дикими зверями, что затрудняло расследование. Но в случае Ёнджуна останков обнаружено не было. Какой тогда в этом прок?       В лесу никто не откликнется? Интересное предположение, однако те же очки были найдены недалеко от местонахождения машины. Отсюда можно вычленить три версии: Ёнджун обронил их во время борьбы; Ёнджун кинул их специально, чтобы подать знак; преступник швырнул их туда, чтобы запутать следствие. Так себе аргумент в защиту позиции Бомгю, но он чувствовал, как с мыслительным процессом спадает напряжение.       Отсутствие повреждений на машине до спуска в озеро тоже странно — к чему Ёнджуну заезжать в воду? Он точно не был и не мог быть пьян в тот вечер. Возможно, он в панике не справился с управлением? Как вариант, но на него не похоже. Недалеко от места, где съехала машина, была заправка — он мог попросить о помощи ещё там, но, по свидетельствам, был вполне спокоен. Значит, машину мог угнать всё тот же преступник. Или целая группа лиц! Но какой в этом толк?       Союн никто не звонил и не вымогал деньги. Похищение с целью наживы можно отбросить. Семья Ёнджуна не могла перейти кому-то дорогу, и Ёнджун вряд ли мог стать орудием большой мести. Тогда почему?..       Бомгю наполнился решимостью. Настала пора взять дело в свои руки.       Гю вскочил на ноги и подбежал к столу. Вытащил школьные тетради, детские альбомы для рисования, ненужную документацию, на обратной стороне которой он обычно печатал рефераты в школьной библиотеке, какие-то блокноты и записные книжки. Ему всё равно больше никогда не пригодятся его каракули — а родителям и подавно, — а конспект по физике сейчас — не важнее, чем туалетная бумага.       Бомгю схватил первый попавшийся под руку карандаш и судорожно нацарапал что-то на одном из листов. Вытащил линейку и принялся по памяти чертить план местности: в школе им однажды дали групповое задание, где на ватмане нужно было начертить план города и проложить маршрут. Формально их с Тэ группа состояла из двух человек, по факту — до самого вечера трудились все пятеро. Ёнджун ловко вспоминал названия улиц и некоторые номера домов, умело прокладывал маршруты и производил впечатление городского старожила. Бомгю многое запомнил с того вечера, а приятным бонусом послужила первая в году оценка выше чем «удовлетворительно». Ко всему прочему, с тех пор он много раз объезжал город на велосипеде, а потому из-под руки быстро вырисовывался схематичный, но вполне подробный план.       Когда места на столе стало не хватать, Бомгю с маниакальной одержимостью уставился на стену. Старые бумажные обои держались плохо — где-то у потолка даже отходили от стены и сворачивались улиткой, но Гю посчитал, что те выдержат.       Он стал лепить исчерченные листы на скотч. С треском разматывал рулон, отрывал прозрачные куски зубами и налеплял на план города. Затем брал ярко-красный фломастер, пусть и чутка подсохший, и отмечал для себя важные места жирной точкой. В их центр пришпиливал канцелярские кнопки с красной пластиковой шапочкой. Под них иногда подставлял записки, выведенные нервной дрожащей рукой простым карандашом: «машина 30 км», «заправка еда», «лес футболка ??? км»…       Когда Бомгю завершил своё творение, он отошёл на пару шагов, рассматривая. Разрозненные точки стоило объединить. Для этого он взял бечевку, которой обматывал книги, когда их стоило отнести обратно в библиотеку или школу. Обмотав её вокруг первой кнопки, он потянул её к другой, к третьей, пока не получилась странная ломанная линия.       — Может, всё было не так? — прошептал себе под нос Бомгю и принялся перетягивать бечевку в другом порядке, но и на этот раз остался недоволен. Бросив кончик верёвки печально висеть, он вернулся к столу и принялся излагать всё что только знает на клетчатых листах старых блокнотов. Что-то черкал и писал заново, что-то выдирал и откладывал в сторону, а что-то сминал и неглядя бросал на пол. Когда собиралась приличная стопка, он мчался к обклеенной стене и прикалывал к ней записки, а затем снова возвращался к столу.       Гю и не заметил, как на город опустилась ночь. Только щёлкнул кнопкой настольной лампы и продолжал писать, плотно сомкнув губы. Сзади медленно подкрадывалась усталость, веки тяжелели, как и карандаш в руках: несколько раз Бомгю просыпался от стука деревянного обгрызанного конца карандаша о стол.       Однако Гю не поддавался сну, несмотря на соблазн. Зависнув над тетрадью, он иной раз вспоминал недавнюю ночь в доме у Хюки. Застеленный простынёй матрас, крепкие руки Тэхёна на его плечах, его тёплая грудь под тканью футболки, убаюкивающее биение сердца и сопение куда-то в макушку… Бомгю давно так хорошо не спал: чтобы без забот и предвкушения нападения откуда-то со стороны. Тэхён был убежищем.       Думая об этом, Бомгю хотел снова ощутить тепло чужого тела, но на душе становилось тяжко. Он отгонял эти мысли, снова погружаясь в работу.       Ближе к полуночи дверь открылась снова — мама пришла с работы. Даже сквозь шум телевизора Бомгю услышал её тяжёлый вздох и жалобы усталым голосом. Отец громко цыкнул и уронил бутылку — Гю различал, когда на ковролин падала жестянка, а когда — стеклянный сосуд (сказать больше, иногда он даже понимал, насколько примерно тот был наполнен).       — Ну почему ты как свинья? — раздражённо выдала мать и, похоже, что-то швырнула в сторону кресла. Она нередко швыряла в отца вещами: иногда в целях самозащиты, а иногда — просто чтобы выпустить пар. На кухне часто билась посуда и опрокидывались бутылки, по квартире летали туфли и неудобные тканевые балетки, а однажды отцу чуть не попало раскалённым утюгом в лицо. В общем, мать умела за себя постоять, когда ей того хотелось.       — Эй!       — Я не «эй»! И я устала оттирать от ковра эти пятна. Твоё сраное пиво не отстирывается!       Похоже, в упавшей бутылке что-то оставалось. На тёмном ковролине пятна всегда были ещё темнее, а потому весь пол в гостиной был покрыт ими и разводами стирального порошка. Пару раз оттирать приходилось и самому Бомгю, но он чуть не потерял сознание от запаха какого-то ядрёного моющего средства.       За дверью послышались шаги и цоканье жестяных банок друг о друга. К ним присоединился и звон бутылок — Бомгю насчитал только две. Сегодня, похоже, его счастливый день: отец не напился до полной потери здравого рассудка и не ломился к нему в комнату. В противном случае, он бы не сидел за столом и, вероятнее всего, давил бы всем весом на хлипко пошатывающуюся дверь, пока отец дубасил ногами со стороны гостиной. Отец злился, когда Гю так делал, а потому и прилетало ему тогда сильнее.       В один такой раз Бомгю и сломал руку. Вспомнить сейчас причину отцовского гнева сложно, потому что Бомгю, по мнению родителей, буквально всё делал не так: неправильно мыл посуду, неправильно общался, безалаберно относился к учёбе, плохо старался, неуважительно себя вёл и иногда даже вздыхал с неподобающим презрением. Иногда Гю казалось, что его ненавидели за сам факт существования. Он думал, что без него родители были бы счастливее — как минимум потому, что не были бы вместе. Мать бы сбросила ненужный балласт, а отец мог бы праздно прожигать жизнь в одиночестве. Никакого лишнего и неправильного Бомгю.       В любом случае, в тот день они поссорились. Бомгю, горячая голова, покрыл отца благим матом и шмыгнул в комнату. Он до сих пор помнил роковой треск дерева над головой и звон слетающих петель. Затем лицо в пол, горящую щёку, крепкую хватку на руке, хруст, а за ним, чуть погодя, обжигающую вспышку боли и свой нечеловеческий рёв. Сейчас Бомгю той боли и не припоминал, и сам момент затишья остался лишь белым пятном, но непередаваемый страх оставил в душе отпечаток.       Благо, мать была цела и невредима — всего лишь убрала мусор, ворча себе под нос. Когда отец был особо не в духе, то и на жену мог поднять руку. На удары она обычно вскрикивала или шипела, а затем смело давала сдачи. Гю думал, что её легче убить, чем заставить признаться в слабости («Уйти? Я что, по-твоему, не справляюсь?»).       Когда мать ушла в душ, Бомгю относительно спокойно снова принялся писать заметки. Он старался лишний раз не встревать в родительские междоусобицы, чтобы не прилетало лишний раз, но иногда вступался за маму — дело, мягко говоря, неблагодарное: за разбитую губу нередко можно получить и оплеуху сверху. В общем, так себе у них семейка…       Говоря откровенно, между семьёй и друзьями Бомгю выбрал бы друзей. Те во многом больше занимались его «воспитанием», чем мама или папа. Безусловную любовь Бомгю дарил Тэхён. Кай был доверчив к миру и немного наивен — это помогало не сойти с ума. Субин уравновешивал их характеры, благодаря чему Гю чувствовал правильную стабильность и надёжность. А Ёнджун… Ёнджун был ответственным старшим, способным как осадить Бомгю, так и подставить плечо в трудную минуту.       Ёнджун был одним из первых, кто узнал о переломе Бомгю. Они случайно встретились в магазине, когда Гю покупал шипучие конфеты — единственную радость в те дни. Ёнджуну не потребовалось даже слушать историю про падение с велосипеда, чтобы понять, что это ложь.       «Я не хочу, чтобы на меня смотрели, как на побитого щенка», — говорил Бомгю на обратном пути из магазина. Ёнджун шёл рядом с пакетом продуктов за пазухой.       «Размечтался», — прыснул смешком Ёнджун. Спустя пару секунд спросил: «Болит?»       «Да», — нехотя признался Бомгю. Боли то появлялись, то уходили, то снова возвращались. В голове крутилась лишь одна мысль: когда же это всё закончится? Есть и спать было так и вовсе невозможно.       «Что мама сказала?» — поинтересовался Ёнджун. Бомгю только усмехнулся. Её голова была занята грядущими разборками с социальными службами и счетами за обследование и лечение. Ей было в тягость разбираться в произошедшем, а жалеть Бомгю она считала делом последним.       Ёнджун снова попал точно в цель. Он остановился, мягко ущипнув Бомгю за рукав футболки. Обнял друга одной рукой, осторожно прижимая к себе. Бомгю не углядел в этом жесте жалости, а только сочувствие. На душе стало легче и словно из ниоткуда возникло не эфемерное чувство безопасности, а вполне естественное и устойчивое. Дома Гю такого никогда не испытывал.       «Ты та ещё заноза в заднице, но я тебя люблю», — сказал Ёнджун прямо. — «Ты достоин лучшего».       Бомгю еле сдержал нервный смешок за улыбкой, когда Ёнджун отстранился.       «Я знаю, моя семья тоже так себе пример для подражания… Но если тебе что-то понадобится, то я всегда рядом».       Этот короткий разговор произвёл на Бомгю неизгладимое впечатление. Он прокручивал его в голове снова и снова, спотыкаясь о последние слова Ёнджуна. Сердце болезненно щемило и полнилось сожалениями, которые Бомгю гнал прочь утверждением: «Я найду тебя. Обязательно найду…»