«Свобода есть обман. Обман сладкий и свежий или горький и удушающий, но для каждого свой собственный. Кому дано отнять у человека то, что он придумал самолично?» — нечестивая королева Берутиэль после расставания с мужем — гондорским королём — на носу корабля, уносящего её в родные края.
Чарующий Шир… Как сложно представить, что всего в паре недель пути от Западного Удела лежат безжизненные, скалистые равнины Одиноких земель. Ибо здесь, в царстве размеренной жизни и покоя, весна пестрила яркими красками и премилыми звуками. Деревья игриво перешёптывались, а тёплый ветер непоседливо колыхал их тяжёлую от сока листву. В воздухе летал сладкий запах сирени и смешивался с ароматом только что испечённых пирогов. Дети смеялись и бегали возле тихо плещущей реки, ласково омывающей их большие ступни. Хоббиты так увлекались житейскими хлопотами, что вовсе не замечали тень, сидящую среди зарослей акации на вершине холма. Силуэт не двигался, точно выслеживал дичь среди снующих, как муравьи, полуросликов. — Если бы нам выпал шанс остаться здесь навечно, ты бы осталась, Ярниа? Добродушие хоббитов, кажется, безгранично, а плодородие земель неиссякаемо. Леса кишмя кишат непуганой дичью, и ночной сон под песни ветра в кронах — удовольствие, которое потрудись найти. Улыбки, кротость, простота, с которой они не замечают наших снований по округе… Мне бы вечно сидеть здесь, не двигаясь, не нарушая их скромное движение дел, и никогда не захаживать в гнусные городские таверны, от которых несёт бесстыдством и интригами, — рыжевато-бурая куница выпрыгнула из зарослей лютиков, пряча среди цветов цыплячье-жёлтую грудку, задержалась у ног девушки и шмыгнула в сторону недалёкого пролеска. — Прости, Ярниа, как бы раздолье Шира тебя не прельщало, места мы в толпе хоббитов не найдём, а жаль! Представь, каких размеров станут их глаза, когда рассмотрят нас внимательнее, — она тихонько усмехнулась. — Эх, и не спрячешься тут. А чего, спрашиваешь ты, прятаться? Да чтобы косо не поглядывали! Ловить вести, сотню раз сорвавшиеся с губёнок сплетниц, нужно в городах больших, громких, а в Хоббитоне, — что удочку в лужу забросить. Только какая-нибудь старая лягушка выпрыгнет да уши нам грязью обмажет. — Имею желание испортить твой умиротворённый настрой. Косо на тебя уже поглядывают. Хоббиты недолюбливают гостей-великанов, — скрипом дверных ставней и одновременно раскатом летнего шутливого дождя осадили слова нечаянного слушателя, который специально дождался конца этой односторонней беседы. Он отбросил большую серую тень на девушку, прервав тёплый поток солнечных лучей, под нитями которых нежилась закостенелая от беспощадных путешествий спина. — Ты, как всегда, приветлив, — нудно отозвалась та и схватила пучок ни в чём не повинной травы, перекрутила его, рассыпала, собрала. Слишком уж любила выводить мага из себя. — А ты, как всегда, безумна. Болтать на всеобщем обозрении, на темени холма! Благо додумалась капюшон натянуть, — раздражённый старец несильно ударил посохом по боку девушки, призывая её встать и повернуться к нему. — А что мне было делать?! Два дня я провела в ожиданиях, когда Ваша Светлость соизволит явиться в деревню для нужного — из нас двоих — только тебе разговора. Спешу уведомить, добраться за кратчайшие сроки в Шир с роханских лугов — не крылом взмахнуть! — пораскинув мозгами и отыскав в недрах памяти зарок не злить вспыльчивого мага — Гэндальфа Серого, ибо ни единый храбрец не устоит пред ним, когда гнев клубится дымом над его конусной шляпой, — одним словом, вспомнив, чьи глаза прожигают её спину, странница показательно отряхнула походное платье и медленно поравнялась с собеседником. С натянутой улыбкой она раскинула руки подобно парящей птице, будто обнажая саму душу. — Оставь лицемерие, Рах, я не рад видеть тебя настолько же, насколько ты меня, — Гэндальф сосредоточено глядел поверх тёмного капюшона девушки и следил за спокойным течением Водьи. — К чему лукавить, я бы без зазрений совести побрёл в Зелёного Дракона и угостился бы элем, коль не приковал бы свои сапоги к злосчастной поляне за надобностью разъяснить послание. — Не пойму твою страсть всё усложнять. Отчего не послать с пичугой подробное письмецо и не являться на встречу, ежели тебя тошнит от вида моей дрянной персоны? — вспылила та, и её подвижный подбородок застыл в неестественном сжатии челюстей. — Я должен был привязать к лапке сойки пятифутовый свиток? — маг смерил девушку презрительным взглядом. — Дело не шуточное, раз я обратился к тебе. Как бы не чернела пустота на месте твоей души, ты все ещё племянница своего дяди по матери, несмотря на то, что родство с нерадивым отцом — Надхалуром приближает тебя ко Тьме в разы больше, чем добровольный отказ от святости эльфийского духа. Ты всё ещё моя подопечная, хотя отличаешься незаурядными способностями в чернокнижии. Это ставит тебя на ступень выше обычных смертных и, отчасти, бессмертных. — Какой червь нашептал, что я помогу тебе? Насмешки и принижения меня не влекут, маг, — она покачала головой, и потревоженная тень капюшона оголила острый конопатый нос. — Что стоит мне закинуть торбу на плечо и покинуть общество эдакого зазнавшегося гуся? — в мыслях Рах тягостно приложила ладонь ко лбу: «Неужели тебе мало яда, которым он брызжет сейчас? Чего ты добиваешься? Бури, трещины облаков и молнии, расколовшей твердь былого доверия! Назвала бы тебя безумной, да ты прекрасно осведомлена об этом…» — Четыре стороны света как на ладони, дерзай! — неприятно улыбнулся Гэндальф. — Однако, любопытство выест тебя изнутри, если я не поведаю тебе о цели визита в Шир. Таковы твои приоритеты, потому что… Скитания по свету с двумя серебряниками в кармане тебе порядком осточертели, а занятие по ремеслу никак не подвернётся, я прав? — девушка вдохнула через рот и отвернула корпус к востоку. Ветер пробрался под накидку, надул капюшон и сбросил его с тёмно-рыжей головы. — А знаешь, я, пожалуй, так и сделаю. Твои мучения меня забавляют. Мечешься, как загнанный в сетку хорёк! — И после сей тирады ты зовёшь себя благодетелем западных земель? — с отвращением шепнула Рах. — Выкладывай как на духу, маг, а после решим, каковы чьи приоритеты. Что за роль мне отведена в твоём спектакле? Гэндальф, представьте себе, растерялся. Привыкший к скупой дерзости, которой эта особа с отличительно безрезультатным усердием прикрывала всякую слабость, и торопливым вереницам слов, сказанных в ответ одному восклицанию, он готовился к продолжению прений, и внезапное — холодное и бесстрастное — их прекращение выбило волшебника из колеи. Увидеть девушку, поникшую в раздумьях, Гэндальф считал редкостью, и первый порыв — вернуть на знакомое до омерзения лицо живой румянец — его испугал. Не изгладившиеся за столько лет шрамы на сердце после ссоры напоминали о злоключениях, связанных с девицей, но эхо давней ответственности за вверенного ребёнка отдавалось одиночными гулкими ударами в груди. — Убийцы дракона. Роль убийцы дракона. Спустя секунду осмысления девушка давилась от смеха, забыв о приличии прикрывать рот рукой при неудержимом хохоте. Жёлто-зелёные глаза слезами отразили игривые лучи солнца. Но горьковатый смех не возымел надлежащего эффекта — на морщинистом лице чародея не рассыпались лукавые искры вранья. — Да уж. А всё твердят, что шутить ты отнюдь не мастер! Не подыскиваешь, случаем, работёнку при королевском дворе? Один мой вестфолдский знакомый вполне мог бы… А впрочем, вряд ли. Этот дурак либо задушился тесмяным воротом собственной рубахи, либо женился. Ни так, ни эдак не жилец. О чём бишь я? А, меня начинает настораживать твой подход к нашим свиданиям. Ты решил перейти с оскорблений на смешки? — не получая ответа, девушка с новой — распалившейся большим яростным костром — ненавистью сжала губы. — По правде, что за шабаш организовывается, и каким образом я к нему причастна? — Образом простым — ты дитя какой-никакой магии и сможешь прикончить дракона, если постараешься. Я всерьёз, Рах, и перестань гримасничать, как малый ребёнок! — Гэндальф в родительском порыве сжал её жёсткое — из-за неизменных пластин дублета — плечо, но девушка отшатнулась, точно спасаясь от удара. Она боялась мага неподдельно и сильно, не как дряхлого старика с посохом, а как грозного воина с мечом наперевес. — Ты хочешь моей смерти, я знаю. Но лучше бы ты принёс кинжал и всадил его мне в грудь по рукоять, а не обрекал на мучения, — потусторонним, смертельно-усталым тоном осудила девушка. — Я не глупа. Смауг Золотой — не так ли? — жаден до крови, славен хитростью и проворностью. Сколько доблестных, но безрассудных вояк полегло под его когтями, скольких сшибло шипастым хвостом, охватило огнём пасти? Только самоубийцы пожалуют к Одинокой Горе, маг. — А ты не одна из них? — вопрос прозвучал скорее, чем Гэндальф прикусил язык. Ненависть к рыжей ехидне не достигла такой высоты, чтобы желать смерти бывшей воспитаннице, и отчего ужасная фраза слетела с губ — маг недоумевал, но исправить положение не захотел или не смог. — Сегодня вечером, Бэг Энд, — скупо бросил волшебник и запрятал глаза за рассматриванием близких беленьких сосулек-соцветий кустарника, пока девушка немигающе ожидала извинений, толики раскаяния. Однако Гэндальф, будто бы забыл о ее существовании и, старчески бурча, растворился серой тенью в полумраке лесочка. — Рах — «проклятие», — хмыкнула та вслед и сморгнула влагу, липко осевшую на ресницах. — Ничего благозвучнее придумать ты, видать, не сумел, Митрандир, — она с честью отсалютовала невидимой спине чародея и обратилась к самому высокому холму Хоббитона. — Бэг Энд — значит Бэг Энд, — и направилась к знаменитому — по деревенским меркам — хозяину хоббитской норы. — Понимаю твоё недовольство, Ярниа, не хорохорься. Всё-таки не на побегушках я у Гэндальфа Серого, да и он не то, чтобы диктует, что мне делать дальше. Однако ж, он в чём-то прав. Зная меня с юношества, маг умело дёргает за нити, тем самым не оставляя мне выбора и в то же время не принуждая. Он не приказывал, заметила? В моей власти решать: положить судьбу на жертвенный стол беспорядочных опасностей или продолжить рутинное существование в скитальчестве. Я без зазрений совести смогу оставить его затею, если сочту её недопустимой в исполнении! Бэг Энд — своеобразная достопримечательность Хоббитона — встретил девушку благоуханием цветастых лужаек и приветливо покачивающимся колокольчиком, за который та, благоразумно помявшись у порога, дёрнула. В ответ на тонкий звонок прозвучал торопливый топот, и дверь, с ручкой ровно посередине, медленно отворилась. На пороге появился маленький человечек с пухлыми розовыми щеками в жёлтом жилете и абсолютно босой. Глаза его, осмотрев чуднýю, кое-где безнадёжно протёртую одежду странницы, обратились к лицу, и хоббит чуток растерялся. — Здрасте… В смысле, добрый день, я хотел сказать! — он потоптался. — Я Бильбо Бэггинс, владелец норы. Могу ли я чем услужить? — Пожалуй, да. Я впервые в ваших краях, — девушка хотела добавить что-то ещё, но словно напрочь забыла, как составлять предложения. Она свела брови к переносице и потупилась. — И что же привело Вас в Шир? — вежливой осторожностью хоббит переменил неловкость ситуации в подозрительность. Появившаяся на крыльце дома незнакомка не пугала его с такой силой, которую вчера показал сумасшедший серый маг, но её нелюдимость смутила Бильбо. — А что может? Наводка, веление, дорога, случайный взмах крыла птицы. Иной раз, оказавшись в чужом месте, не представляешь, как нелёгкая занесла туда. Однажды — тогда, Вам стоит знать, я ещё жила в горах и без тёплой горжетки носа сунуть из дома не думала — я забрела глубоко в лесную чащу и провалилась в лисью нору. Ребёнок из меня получился щуплый и хиленький, а старый лис был очень большим и злым. Меховой рыжий шарф он с меня сорвал и затяфкал, зафыркал, а потом погнал прочь. Так я стремглав выбежала к расчудесному озеру. На нашем наречии его название — Неслалайт, — опомнившись, она облизнула сухие губи и как-то глухо подытожила. — Я путешественница, а путешествие, знаете ли, — это карта перед глазами, исписанная красками природы. По примеру интересной гостьи Бильбо отвёл взгляд к манящему неизведанностью горизонту и, поразмыслив, спросил: — Как Ваше имя? — Я… — она побледнела; Бэггинсу почудилось, словно её сотрясла предобморочная дрожь, и он приготовился, не отдавая себе отчёта в способе свершения задуманного, поймать посетительницу. — Зовите меня Рана, господин. — У Вас больной вид, Рана. Вам, должно быть, нездоровится? — добропорядочность и крошка сердобольности одержали верх над неуверенностью в благих намерениях появившейся у дома болезной. — Смею настаивать, пройдите в мою скромную обитель и присядьте. В силу моего роста, я опасаюсь, что не сумею, как бы сказать, подхватить Вас, коль хворь застанет Вашу персону прямо-таки врасплох. Рана волком глянула на рассыпавшегося в учтивости хозяина и, оставив размышления над заумными речами на потом, кивнула, чтобы тот открыл ей проход. Она пригнулась, в прихожей скинула походный плащ и вежливо узнала о местоположении крючков для одежды. Бильбо указал на противоположную стену, разветвляющую коридор на две параллельные галереи, где на одном уровне поблёскивал ряд железных вензелей, прочно крепящих на себе капюшоны накидок. — У Вас уютно. И в то же время богато, — тихо заметила девушка, присматриваясь к простеньким полкам и собраниям книг в кожаных обложках, к круглым деревянным дверям и узорчатым ручками, к светлым стенам, украшенным родовыми портретами. — Таким неброским щегольством похвастается не каждый замок, а тихое спокойствие не заглянет в людские деревни, — желтоватые листы многочисленных карт зашуршали от порыва ветра. — Вам не знакомо единство прелести и тишины? По моему скромному умозаключению, если наблюдательность, конечно, не подводит меня, Вы принадлежите к народу эльфов. Рана с досадой поправила выбившиеся из переплетения кос волосы за уши и коснулась острого кончика — Я не эльф, которого описывают легенды. По правде, на эльфа складом ума я похожа настолько, насколько внешность моя напоминает человеческую. Иными словами, если Вы ищите представителя эльфийской расы, следует поискать кандидатуру лучше, ибо мне до них, как Луне до Солнца. — Я эльфов на своём веку, правду сказать, не видал, однако, извините за преждевременность, Вы кажетесь мне совершенством, будто тонкая скульптура сошла с постамента и говорит — поёт! — со мной, — хоббит не стеснялся громких заявлений, будто гостья взаправду свела его с ума прелестью черт. — У Вас очень красивые глаза, Рана. Я бы назвал их изумрудами, но Вы моргнёте, и они превращаются в золото, оттого мне, представьте, сложно понять, какого они цвета. От щёк и губ девушки кровь отхлынула вовсе, и вместо ожидаемых благодарностей от таковой говорливой кокетки, Рана поглядела на угодника так, как если бы его светлые волосы вдруг окрасились в чёрный, отчего хоббит осёкся, мысленно рассуждая, не брякнул ли он лишнего. А Рана недоумевала, как правильнее вести себя при низеньком, щебечущем, словно пташка, полурослике. Кем он является на самом деле? В кого сумеет превратиться? В друга ли? Во врага? Разговор не ладился. — Я, пожалуй, принесу вина. Если Вы не против, — в отчаянии пискнул хоббит, юркнул в кладовую, и через минуту оба поднимали бокалы превосходно выдержанного напитка. — И отчего, позвольте спросить, Вы пустились в странствия? С малолетства мне твердят, что путешествия, позвольте, — не удел женщин. — Вы правы. И выбирай судьба жертвы, следуя Вашим утверждениям, я уверена, на трактах не нашлось бы нищих, а в гостиницах пьяниц, по улицам не бегали бы беспризорники, и новый день встречался с радостью, а не страхом не увидеть следующего рассвета, — Рана раздумчиво опустила глаза на сырную тарелочку для закуски и глотнула вина. — Закутки Средиземья меня манят, это верно. Наверняка мне не хватает части осёдлости, но я уж точно не задержалась бы надолго в таком доме. Вы не подумайте, господин Бэггинс, Ваше жилище не поддаётся описанию по удобству и шарму! Да вот мне больше милы сухие ветра, колышущие вереск и гоняющие облака по небосклону. Необъяснимое счастье, когда, прячась от чудовищного ливня, видишь огни трактира и скрываешься за его закоптелыми от дыма стенами, а утром в сыром тумане уходишь, полагаясь лишь на знание сторон света, ибо дальше вытянутой руки не видишь ни зги. И ни пуховая постель, ни трескучий камин не заменят мне холода звёздной ночи — потолок давит, — она грустно усмехнулась. — Попробую заявить, Вы ошибаетесь, — Бильбо, чьи щёки зарумянились ярче прежнего, самоуверенно задрал нос. — Иметь неизменное пристанище — не значит сидеть безвылазно в четырёх стенах и чуять воздух через форточку! Это, заварив утренний чай, распахнуть дверь и окна, присесть на скамейку в саду и наблюдать, как кобальтовая синева вытесняется солнцем на запад, как пробуждаются работяги и, проходя мимо тебя, здороваются и думают: «А, шельма! Сидит и в ус не дует!». А ты проводишь их насмешливо и улыбнёшься. Улыбнёшься новому дню и необычайной свободе. Гостья умолкла, наклонив голову, будто представляла, что повторяет озвученные действия, и заметно тряхнула ей, поддавшись вредному отрицанию. — Нет, свободным не может быть привязанный сердцем к стране, городу, соседям и семье. Свобода не терпит оглядки на оставленный дом, на привычки и удобства, её фаворит — одинокий неприкаянный путник, которого направляют не дороги, а ноги. Свободным ты станешь, потеряв всё и не обретя ничего! — В чём же смысл этой свободы, ежели я обязан лишиться счастья? — искренне ошарашенно вымолвил Бильбо, без раздумий приняв замечание девушки за чистую монету. — В том, что Вы не раб. Никаких приказов, давления, навязывания, Вы слушаете перекличку насекомых в траве и следите за листвой, которая шумит с подачи ветра, и Вы не уязвимы, ведь Ваша жизнь не обременена переживанием за близких. Сломает Вас исключительно потеря земли под ногами, но о подобном грустить не приходится, потому что, произойди такое ненастье, ни меня, ни Вас уже не интересовали бы споры о свободе. И некому было бы искать наши могилы, — Рана благодушно сменила ход повествования, когда хоббит помрачнел. — Свобода — вещь сложная, опасная, но вкусивший её прелесть ни за какие коврижки не переночует спокойно в замкнутой на ключ комнате. — Почему? — округлил глаза тот. — Его нутро будет рваться наружу, чтобы в звёздном мерцании найти утешение; чтобы шорохи ночи — сперва зловещие, пугающие — спели колыбельную, какую не повторит ни один менестрель; чтобы травяной покров укрыл неторопливым покачиванием, — улыбка, преобразившая её губы, почти растопила холод недоверия полурослика, однако произнесённая речь скептически настроила Бильбо. — Чем же Вам не угодили мерцание вечерней свечи, шорохи домашнего очага и тёплый покров одеяла? — запальчиво воскликнул хоббит. — Ночуя на природе, не сочтите за грубость, госпожа, остаётся трястись, как будто в нас вселяется дьявол, и скидывать надоедливых насекомых, что норовят укусить по глупости оголённые участки тела! — Ваша правда, есть ощутимые — я бы сказала, очень даже ощутимые — недостатки, — Рана покорно склонила голову. — Но не всегда думаешь о еде, удобствах, тепле, когда встречаешь рассвет или в лесу, и солнечные лучи ищут среди древ лазейку; или в поле, где золотой круг слепит глаза, или в горах… Вы бывали в горах, господин Бэггинс? — тот издал отрицательный звук. — Описать бы, да я не оратор. Ты понимаешь, что пережил смертельно опасную ночь, и самому себе чудишься великим покорителем стихий! — глаза её сверкнули ярко-ярко, что на миг Бильбо будто бы ослеп, — кроме жёлто-зелёных огоньков он не различал решительно ничего.