Наследница смерти

2999 год Третьей Эпохи

Впервые за день, время которого истекло, едва кровавое солнце пугливо спряталось за Мглистый хребет, — впервые за прошедший день шторы в комнате были распахнуты, а настежь открытое оконце пропускало прохладный ночной воздух. Огибая беспорядок комнаты, ветер утыкался в стены, сплошь затянутые полотнами тёмных тканей непонятного назначения: они не то скрывали пустые места для картин или зеркал; не то бесцельно свисали с кровати, шкафа и настенных канделябров; не то валялись под ногами — рваные, истасканные, грязные. Ветер забирался под полотна, надувал их исподнизу и тут же бросал обратно на пол, двигаясь к заветной цели. Наконец, отыскав её в месиве темноты, одинокого огонька свечи на столике и вещей, забытых в путанице действий, разбросанных под воздействием навязчивых мыслей, он заботливо огладил похудевшее лицо в испарине, пощекотал впалые щёки и на мгновение проник под тонкую сорочку, посылая табун мурашек по разгорячённой коже. Девушка, тяжело дыша и отрывисто кашляя, смотрелась в единственное зеркало, на которое ткань набросили лишь наполовину, позволяя видеть своё отражение. Неловко сосредотачиваясь на чем-то одном, девушка не с первого раза поддела дрожащей левой рукой гребень и поднесла его к волосам. Некогда тёмно-рыжие густые кудри теперь превратились в тусклые тонкие нити, едва вьющиеся до середины спины, через которые с лёгкостью проскальзывали зубья гребешка. Рана усердно вычёсывала колтуны, но не получив желаемого результата, прибегла к проверенному временем способу — ручному. Методичные движения собственных ладоней успокаивали, усыпляли, и девушка ненадолго прикрыла глаза. Лишь для того, чтобы, распахнув их, не сдержать хриплого вопля, смешанного со стоном отчаяния — в кулаке осталась зажата чересчур толстая прядь волос. Не меньше осыпалось на пол, под исцарапанным стулом. — Ожидаемо, — почти искренне, но с толикой злорадства прозвучало сзади. — Хотя ты продержалась на десяток лет больше, чем я ожидала. Признаюсь честно, недооценила тебя, Раночка. Но твоя непокорность тает с каждым днём. Кто знает, сколько рассветов тебе ещё суждено увидеть. Сотню? Дюжину? Или один? — Хватит копаться в моей голове, Ярниа, — тихо попросила Рана, поднимая взгляд. В отражении появилась до тянущей боли в груди знакомая девушка, опирающаяся на столбик кровати плечом. В чёрных глазах помимо оранжевого пламени свечи плескались призрачные силуэты убийц, наёмников и разбойников. Пугающее движение теней в бездонном омуте её взгляда завораживало, манило и насылало вязкую сонливость, как дурман распространяя ядовитый запах необоснованных фантазий. — Вряд ли тебя подводит память, но мне несложно повторить в тысячный раз. Я взаправду здесь, в твоей милой, — Другая привычно оглядела разгромленную мебель и отметины ногтей на половицах из тёмного дерева, — комнате. Ты отказываешься дотронуться до меня. Дело твоё. Но ты не в праве утверждать, что я никогда не появлялась в этих покоях, не присаживалась на эти мягкие кресла, не прохаживалась вдоль этих стен или не утопала в подушках этой безразмерной кровати. — Твоя ложь до смешного очевидна, — без тени веселья откликнулась Рана. — Не морочь мне голову, будь так любезна. Ты где-то далеко на востоке, в плену своих амбиций и гордыни. — Я там, где никто не рискнёт упрекнуть меня в чём бы то ни было или оспорить мои слова! — осерчала Ярниа. — Меня боятся, меня слушают, и после стольких лет молчания я в конце концов говорю так громко, что мой голос разносится за пределы стен, залов, дворцов и городов! Однако он не способен пробить твоё упрямство, — она осуждающе покачала головой и приложила ладонь ко лбу. — Рана, внемли предупреждениям рассудка. Посмотри на себя! Волосы, что крысиный хвост! Рукой по голове проведи, так столько между пальцев останется, что циновку сплести труда не составит. Ногти ломкие, расслоенные. Губы хуже кровавой каши. На одной руке кожа сухая, а на другой — в гноящихся язвах. Спина в пятнах, позвоночник и ребра до рвущегося треска натягивают кожу! Ты мертвеца напоминаешь больше, чем те, кто в могилах третий век лежит! Хватит надеяться, что эльфийская сущность спасёт тебя. Рана, очнись! Ты умираешь! — Сказать, по чьей вине, или сама догадаешься? — вяло усмехнулась девушка, не оборачиваясь. — Ох, оставь детские обиды! Ты, дурная, полагаешь, что принц Лихолесья внезапно вспомнит о своих нежных чувствах, волшебным образом узнает, в какой глуши ты поселилась, и прискачет на белом коне, чтобы спасти тебя? Открою непостижимую тайну, Раночка, единственный, кто может помочь тебе — это ты сама. Когда же высшие силы одарят тебя разумением, что всем плевать на твои страдания и боль. Всем, кроме тебя! Поэтому живо отзови куницу из Лихолесья, пущай она вспомнит, с кем делит душу! Затем без промедлений собирай вещи и следуй за мной. — Никуда я не пойду! Я не покину Райминарду! — несдержано вскрикнула Рана, закрывая уши. Ярния хмыкнула, взирая на потуги девушки заглушить её голос. Они обе знали, что Другой такая ничтожная преграда не помеха. — Ты умрёшь! — И пусть! — завыла девушка, наплевав на предостережения разума, что громкими возгласами она способна перебудить всех обитателей поместья. Ярниа покачала головой. — Какая глупая преданность во имя несуществующей любви. Как много чувств рождает разлука! — Другая расхохоталась, будто через мрачный смех выплёскивая непонимание и злость на излишество сердечной привязанности, переполняющей Рану. — Да-а, вот в чём беда! Ты хватаешься за его облик. Живёшь воспоминаниями о его касаниях. Тебе слышится его голос в пенях ветра и перекличке листвы. Да ты им одержима… — Я хочу увидеть его! Больше всего на свете! Всего-то взглянуть на него из тени деревьев, удостовериться, что он в порядке. Что по его губам блуждает та же ласковая улыбка! — взорвалась Рана. Забывая нужные слова, она мешала человеческую, эльфийскую и чёрную речь в единый поток причитаний. — Мне не хватает его, ты слышишь?! Неужели я слишком много прошу? Я не требую шанса коснуться его, хотя об этом, срываясь, кричит моё сердце при каждом ударе! Не говорить с ним, не прильнуть к груди, не коснуться губ поцелуем, а просто-напросто посмотреть в его глаза! Даже если он никогда не вспомнит о любви, даже если заключит в темницу, если прогонит прочь! Мне всё равно! Я не могу находиться так далеко! Я больше не выдержу! — дальнейшие слова перебила смесь захлёбывающегося кашля, стонов и хрипов. Содрогаясь, Рана сползла на пол, свернулась в клубок, словно тяжело больной кот, и закусила без того потрескавшиеся губы. — Мой тебе совет, Раночка. Забудь его, как страшный сон. Я говорю не из вредности или желания отомстить, нет конечно. Пока не отпустишь королевича, ты не найдёшь покоя. Облачишься призраком, обрекая себя на бесконечные муки. Не беги к его образу в грёзах, займи мысли кем-то другим. Не имеет значение, кем: конюхом, воином, эльфом, человеком, гномом, юнцом или стариком! Испытай уже то, что люди нарекли грехом, но каждую ночь бесстыдно окунаются в сие порочное море, не страшась кары небесной! — Нет, — Рану до того потряс приказ Другой, что она мгновенно прекратила прерывисто всхлипывать и, полностью опершись на стол, с горем пополам выпрямилась. — Я не предам… — Кого? — истерично закричала Ярниа. — Или что? Мечты? Так случается, моя милая, что не все наши желания исполняются. Особенно, когда речь идёт о делах сердечных! Почему между болью и удовольствиями ты всегда выбираешь боль? Отдайся, наконец, другому, растворись в чужих объятиях! — Да прекрати ты! Заткни пасть! Повторяешь одно и то же, будто забыла иные сочетания букв. Я скорее убью себя, чем забуду чувство, которое впервые испытала благодаря королевичу Лихолесья! — Кишка тонка, — едко бросила Другая, складывая руки на груди. — Не веришь, так узри! В костлявой ладони, словно по мановению колдовского посоха, возник чёрный нож. Сияние лезвия не изменилось до сих пор, оно переливалось красками ночи, притягивало и пугало, как дыхание смерти. Умытый, закалённый как чужой, так и собственной кровью нож Рана держала, не изменяя давней традиции, вблизи тела, точно самую близкую сердцу вещицу. Оружие взлетело вверх, но, по счастливой случайности, выскользнуло из неверных, ослабевших пальцев и затерялось в бесчисленных складках ткани, устилающей пол. Рана слепо бросилась на колени под насмешливый выдох Ярнии, в поисках склонилась низко-низко и неудачно отбросила нож ещё глубже в темноту. Двустворчатая дверь отворилась аккурат в секунду, когда Рана, чрезмерно высоко оценив возможности больного тела, порывисто подскочила и, не нарушая законы природы, потеряла равновесие. Завалилась вбок и неуклюже опрокинула многострадальный стул, чьё сидение, в завершение действа, раскололось пополам. — Госпожа! Ни на минуту тебя оставить нельзя! — Маннуэд, спешно переставляя слабые после сна ноги, громко сопел, когда принялся поднимать девушку на ноги. — Что же ты, горемычная моя княжна, делать будешь, когда я на покой уйду? Сынок мой, Сийрегон-то, ух, как крепко спит, боюсь, не услышит твои крики средь ночи. — Не наговаривай, Ман. Тридцать лет ещё от меня в могилу не сбежишь, — постаралась усмехнуться Рана, прижимая морщинистую тёплую руку верного приказчика к щеке. — Ты не думай, раз стариком себя обозвал, то я тотчас со двора отпущу. — Вы уж, княжна милостивая, раньше меня к предкам не отправьтесь. Мне для счастья, уверьте, большего не надобно, — он проковылял к подсвечнику, быстро поджег загнутые в спираль фитили, тихонько поворчал на расточительность госпожи — вновь от роскоши остаются сплошные огарки, а после — обучено ощупал пылающий лоб Раны. — Горишь, госпожа. Треклятая лихорадка, жарче огня пылаешь! Послать за ведьмой твоей… тьфу ты! За целительницей эльфийской? К утру к нам прибудет, авось горячка к тому часу сойдёт. — Не лихорадка меня подкосила, Ман, оттого милая Тиса мне не помощница. Не тревожь её попусту, — устало выдохнула княжна и виновато свела брови на переносице. Тень накрыла её бледное лицо. — Да быть того не может, — старый приказчик хорошенько побранился, сплюнул, утёр рот и приник к ладони госпожи. — Снова? — Не повезло тебе, Маннуэд Йоркат. Тебе и твоему сыну досталась княжна-безумица, — Рана пригладила взъерошенные волосы. Сожаление о содеянном пришло спустя мгновение. Переглянувшись со стариком, девушка сморгнула слезливую пелену и отвернулась к зеркалу. — Подзови слугу, Ман. Пускай принесет мне таз с водой и цирюльничьи ножницы. Йоркат жалобно ахнул. — Я больна, Ман, — сипло призналась княжна. — Тебе я о многом призналась, нечего скрывать горькую правду. Тело моё здорово, да душа погибает. Взгляни на меня, верный друг и слуга. Пред тобой победительница, которая проиграла в схватке с чувствами. И не абы какими, а с теми, что выедают сердце изнутри подобно паразитам. Ей ли ты клялся в верности? В этом ли существе, заблудившемся в лабиринте саможаления и страха, ты узрел силу? — Чем старше становлюсь, тем яснее понимаю, что не за могущество и богатства истинно любят. Предан я тебе, княжна, ведь свои обещания ты до последнего выполнила. Не подвела нас! Райминарда цветёт, детишки обуты, охотничьи семьи не упомнят времена, когда жили впроголодь. Ты холодна, госпожа, и временами жестока, но заботы и нежности в тебе куда больше. На краткий миг Рана растерялась, беспомощно захлопала ресницами. Левая кисть, приготовившись к очередной судороге, вдруг безвольно упала на колени, и пальцы расслабились в произвольном положении. — Совсем от рук отбились, как я погляжу. Немощью моей пользуетесь! — спустя пару минут смущённого затишья буркнула Рана, усердно пряча лицо. — Я когда о воде и ножницах распорядилась? М? И где же они? Потерялись или я неведомым образом ослепла, ибо я не наблюдаю ни того, ни другого! От неожиданности Маннуэд забавно отшатнулся, подпрыгнув. И скрипуче рассмеялся, не пугаясь гнева наместницы. — Ваша Милость, княжна Рана Полуночница, чего-чего, а сварливости в Вас с первого появления в Охотничьей вотчине не поубавилось. Отсохни у меня рука, ежели я не прав! Бабка моя тоже вечно ругалась и ворчала, так она… — По лезвию ножа ходишь, Маннуэд Йоркат! Ты берегись, как бы чего похуже руки не отсохло. Одно неверное движение, и Сийрегона с сестрицей сиротами оставишь. Ну смотри у меня! — прицокнув языком, деланно грозно сощурилась Рана. Но не удержала слабый смешок, когда бывший приказчик скрылся за дверью, бормоча что-то о прошедших летах, свадьбах, внуках и беспокойной старости.