3001 год Третьей Эпохи
Приторная смесь запахов медовухи, людского пота и прелой травы застыла в воздухе с наступлением жаркого, летнего вечера. Его удушливую неподвижность нарушали лишь неумолкающая весёлая музыка, семьи охотников, которые, забыв о тревогах, кружились в хороводе, и молодняк, с визгом прыгающий через стремительно разгорающиеся костры. Отблески золотисто-алого огня играли на румяных лицах юных красавиц, сверкали на взмокших грудях молодцев и отбрасывали причудливые тени на фасад поместья, одиноко возвышающегося в отдалении. Дети, не выпускающие из рук деревянные игрушки с пёрышками или пушистыми хвостиками, с пугливым интересом следили за огромными тёмными силуэтами на стенах княжеского дома, а хитрецы постарше задорно переругивались, решая на кого тени похожи больше: демонов или лесных духов. Впечатлительные детишки самозабвенно вопили, но смех их братьев, сестёр и друзей не прерывался ни на секунду. — Райминарда! — громогласно облетел каменистый луг, успанный красными и зелёными шатрами по случаю праздника, нестройный клич! То захмелевшие юнцы, на закате торжественно принятые в ряды охотников, добрались до следующего бочонка эля и нетерпеливо ожидали дозволения опустошить до краёв наполненные куксы. — Райминарда! Солнце закончило самый длинный путь по небосклону! Так успейте же натанцеваться, наесться и напиться вдоволь, покуда луна бежит быстрее быстрого! — добродушный смех княжны Полуночницы чуток утихомирил безудержное веселье. С блуждающей улыбкой приняв кубок из рук всклоченного Сийрегона, Рана приникла к узорчатому ободу. Горло обожгло охотничье пойло — терпкое, горькое, крепкое. А через мгновение оно уже текло по седой бороде Маннуэда, с которого начинался почётный круг охотников и воителей, удостоившихся чести испить из одного кубка с княжной. — Музыканты! Не жалей струны и пальцы! — тем временем звонко хлопнула в ладоши Рана и опустилась на грубо высеченное кресло, покрытое рысьей шкурой — истинной драгоценностью. С низины послышался девичий хохоток, и молодцы сорвались с мест, опрокидывая лавки и толкаясь, что есть мочи, — каждый желал первым встретить смелых охотниц, возвратившихся с ручья, где пускали венки. Рана снисходительно покачала головой и обернулась к Маннуэду. Старик, пожёвывая губами, с хмурым неодобрением следил за старшим сыном, который очертя голову ворвался в танец с ненаглядной женушкой. — Сороковой год пошёл, а он как был дураком, так и остался, — махнул рукой Маннуэд. — И остепенился уж давно, а, вон, посмотри: жену, как впервые увидел, и давай кружится и скакать, что твой козёл горный. А внучата аки беспризорники бегают! Ай-ай-ай, Сийрегон, ух, я тебе покажу, — пригрозил кулаком он сыну, на что молодой приказчик лишь беспечно пожал плечами и по-волчьи оскалился, морща нос — в точности отец. — Оставь горячую кровь, Ман, да себя в его годы вспомни. Неужто на Солнцеворот смирно подле меня стоял и девкам не подмигивал? — Вспомнишь тоже, княжна. Молод тогда был и медовухи пил много. А там уж, хочешь не хочешь, придётся девочку, самое безобидное, за косу дёрнуть, — смутился старик. — Как семьёй обзавёлся, так ветер в голове исчез! А у этого оболтуса что? О-ой, о-ой, ну поглядите на него! Не козёл, а баран натуральный. Бодаться он вздумал. И голова ж на плечах есть, а разума в ней кот наплакал. — Не возводи напраслину, Ман. Толковый у тебя сынок вышел, и управленец из него достойный. Гордись им! А что шут гороховый… стало быть, призвание такое, — пожала плечами княжна и неуютно выпрямилась — затянутый корсет из мягкой кожи жутко сковывал движения. — Гордость за душу берёт, когда доченька на глаза попадается. Красивая, умная, хозяйсвенная — девушка на выданье! Дак охотников бравых к себе не подпускает. Временами до того изведет, что в глазах темнеет, а потом вечерком присядет рядом, головку светлую на колени положит и давай мурлыкать. Млею я, княжна милостливая! И злости как не бывало! — Маннуэд поёрзал и придвинулся к госпоже вплотную. — Чую я, старуха с косой близко бродит. Не хмурься, княжна! От смерти не спрячешься, будто сама не знаешь. Поколь ноги держат, замуж дочку выдать надо. Список я составил, кто в затья годится, ты окажи милость, госпожа. На кого твой палец лёгкий укажет, тому благословение и дам! — Тот ещё затейник ты, Ман. За спиной единственной дочери интриги плетешь да меня впутываешь, — рассмеялась Рана, пригубив сладкого сидра. — Не хочет твоя Уллира замуж, на то воля Единого. Найдёт она счастье своё, но не в муже верном иль детишках непоседливых. — Как же! Вашу Милость обидеть не желаю, да без семьи от одиночества и скуки взвоешь, словно зверь проклятый, — крикнул Маннуэд, ошарашенно отстраняясь. — У тебя, княжна, мужика любящего не было, то-то… — Пожалуй, хватит тебе хмельного змия на сегодня, Йоркат! — рьяно зашипела девушка, вцепишись в деревянные подлокотники. — Язык за зубы спрячь живо! Не обращу внимания, что праздник. Раскалёнными щипцами выдерну, успевай воздух ртом хватать! Маннуэд сконфуженно промямлил извинения, рассыпая угодливые словечки, точно крупу. Рана тяжело вздохнула, пренебрежительно окинула его взглядом и тихо заговорила, когда последняя семья пахаря поклонилась ей и спешно затерялась в толпе. — Сколько лет минуло, но до сих пор не верю, что они искренне колени преклоняют. Мне мерещится обман да подлый заговор. Неблагодарная я княжна, однако ничего поделать с собой не могу. — Обижаете, Ваша Милость! — запыхавшись, подоспел Сийрегон и беспардонно вклинился в беседу. — Могут ли строить предательские козни люди, кои считают княжну благосклонным лесным духом, сошедшим в их поселение и щедро одарившим удачей и плодородием! Рана приготовилась оспорить, напомнить о временах, когда лихие охотники в борьбе за свободу ополчились против новой местной власти, не подпуская лесной дух к сельским жителям ни на ярд! Но тонкий голосок, позвавший её, переломал рассудительную вязь доводов в голове. — Княжна Полуночница! Княжна! — Чего тебе, милое дитя? — озадаченно подалась вперёд девушка. — Маменька сказала… отругала она меня… сказала, чтобы я не маялась глупостями, — задыхаясь от волнения, тараторила девчонка и бегала тёмным взглядом по лицу госпожи, не смея определиться, куда ей разрешено смотреть. — Но я ответила ей, что не ради удовольствия плету… а для доброй и красивой княжны! А она… она выговорила, мол, княжна такое не наденет. Видала, мол, какой драгоценный обруч у неё на голове! — из-за спины она явила взору Раны небольшой венок из луговых трав, ромашек, цыплячьих одуванчиков и пары толстых огненных бутонов купальницы. — Я, госпожа, их весь-весь вечер собирала! Примите как дар в честь Солнцеворота! Рана неуверенно зыркнула на Маннуэда, расплывшегося в широкой улыбке. Он, забавно двигая носом, пожал плечами, дескать, чего бояться, девочка-то безобидная с любовью и уважением к тебе обратилась, княжна. — Как звать тебя, дитя? — собралась с духом Рана. — Ханет, госпожа, — робко прошептала девочка. — Мне понадобится твоя помощь, маленькая Ханет, — княжна плавно сняла золотистый обруч, отчего коротко стриженные волосы тотчас рассыпались в беспорядке, и присела перед оторопелой девочкой. — Надень мне на голову этот цветочный венец, в котором заместо драгоценных камней — живые сокровища лета! Народ затаил дыхание, смолкла музыка, и в тишине, прерываемой стрекотом насекомых, Ханет нерешительно «короновала» княжну Райминарды. Рана и не подозревала, какие последствия возымеет такой незначительный жест благодушия. Пальцы девочки ненароком коснулись острых ушей райминардской наместницы. Княжна эльфийскую сущность давно не скрывала, оттого Ханет ни чуть не удивилась. Зато Рана смутилась подобной близости, разозлилась и почему-то испугалась. За долю мгновения мир сузился до крошечного просвета между шатрами, через который виднелась громада тёмного леса, и взорвался мириадой огненных искр, отражённых в чёрных глазах. Полностью чёрных влажных глазах. — Как любопытно. Княжна позволяет сельской оборванке водрузить жалкое подобие венца на голову взамен золотого обруча… Ты слабеешь, Раночка, стремительно теряешь бдительность. А ведь люди смеют без опаски точить ножи, которые имеют особенность неожиданно вонзаться в спину. Рана бездумно зажмурилась, отгоняя видение. Но голос Ярнии задушил всякие мысли, желания и надежды, сея лишь пустоту, страх и ненависть: — Кто придёт на помощь? Ты стойко скрываешь сознание, и я не в силах сообразить, где ты прячешься, хотя вижу твоими глазами не хуже собственных. Открой мне тайну, Рана Карниалтэ, княжна Полуночница… открой… — Госпожа? Что с Вами, госпожа? Посторонний шум, противный гомон вражеских голосов и лязг тяжёлого металла утихли. Рана тихо выдохнула и вернула лицу невозмутимое выражение. — А что со мной? — лукаво усмехнулась она. — Разве что-то случилось? — Вы будто окаменели, — шепотом проронила девочка. — Мне показалось, глаза ваши… — Ш-ш-ш, именно, маленькая Ханет, тебе всего лишь показалось. Привиделось. В то время послышались первые хлопки и свист, заглушивший несмелое возмущение девочки. Толпа возликовала, наперобой крича: — Княжна Полуночница! — Райминарда! — Луна восходит! Луна! Костёр! — Пора, Сийрегон, — прохрипел Маннуэд сыну, и раздутый от гордости и необъятной радости приказчик преподнёс Ране пылающий факел. Неспешно и уверенно, не показывая и крошки испуга от незримого присутствия Другой, княжна пробиралась через круги толпы и нараспев затянула праздничную речь. — Храбрые охотники и трудяги-земледелы! Солнцеворот — праздник, когда мы провожаем солнце, стремительно катящееся от нас вдаль — к осени. Взошла луна, а значит настало время Костра! Бей, огонь, в спину солнцу, да подгоняй его, чтобы оно поскорее возвратилось к нам! Гори, огонь, в недолгом мраке теплой ночи! — Гори! Гори! — единым рычанием пробежало по человеческим устам. — Гори, огонь, сжигай грехи и порождай добро! — Рана добралась до идола из ивовой древесины с искусно выдолбленной мордой рыси. Ствол, окружённый сухой растопкой, укутали в зелёную ткань и перевязали красными локсутами на манер кафтана. — Гори! — Гори, гори, гори! Хворост вспыхнул мгновенно, и рыжее пламя охватило неподвижный столб, вылизывая смазанную живицей «одежду» истукана. — Да одарят грядущие месяцы нас плодородием восточных лугов и садов! — зычно провозгласила Рана, первая из многих бросая в бушующее пламя дань — когтистую лапку барсука. — Да будет милость! — вторили охотники, подходили по одиночке и с тихим, благодарным шептаньем позволяли Костру поглотить их трофеи: кто-то подносил крапчатый пух рябчиков или длинные светлые, иногда бурые, перья белоголовых сипов или ястребов, кто-то скрепя сердце расставался с мехами мелких пушных зверьков. Были заячьи, оленьи и даже лисьи хвосты, и шкуры серн, но ритуальный Костёр хватал всё и поедал без остатка. — Да не иссякнет дичь в предгорных лесах на западе! — не умолкала княжна. — И упокоятся души зверей, что пали жертвами наших сетей! Их значение в нашей жизни велико: пропитание, торговля, ткачество… Воздадим же честь беззащитным перед жестокостью мира созданиям! Да простят нас Силы! — Да будет милость! — Да подарит Лайрео Андо долгие лета благоденствия, — почти неслышно проговорила Рана и опустила голову. Мелодичная перекличка эльфийских слов будто бы отдала негласный приказ. Мало, кто услыхал шепоток княжны, но одухотворённые необъяснимой близостью к чему-то прекрасному и величественному, охотники и селяне, как один, подобрались ближе. Ночь замерла. В ожидании утихли соловьи, сверчки. И полилась над Мглистыми горами, над долинами притоков Андуина молитва. Протяжные, жалобные звуки перемежались резким, трелевым рычанием и звонким свистом. Следом грубые мужские голоса умолкали, и ласковые колыбельные природе зачинали женщины. Раскаяние и боль, благодарность и любовь ко всему сущему, переплетались в однозначный мотив, убаюкивали и успокаивали мятежные сердца… Священное молчание повисло в воздухе, когда Костёр поумерил пыл, посылая клубы плотного дыма в звёздную вышину. Народ разошёлся по местам, люди остервенело прильнули к кружкам, словно каждый из них мучился нестерпимой жаждой после рабочего дня на поле под палящим солнцем. Несмело тренькнули струны лютни и задрожала пронзительная перекличка флейты и тростниковой дудочки. Издалека сладко потекла незнакомая мелодия печальной песни. Рана навострила уши. Голос певца проникал глубоко-глубоко, распространялся по телу, словно крепкий алкоголь, и покалывал пальцы настойчивыми воспоминаниями о чем-то несуществующем, не имеющем места быть. Похожий голос однажды окутал её цепями чарующей близости. — Кто там завывает? — такое безразличие выступило на ее лице, что Сийрегон не мог с уверенностью определить: раздражает госпожу песнопевец или она заметила в нём новую жертву. — Стихотворец странствующий. Ваша Милость бы его менестрелем обозвала, а у нас таких, по-простецки, бардами называют, — он пожал плечами и пристально вгляделся в толпу. Рана вернулась к деревянному креслу, потому вытянувшийся, будто кол проглотил, приказчик на мгновение стал её глазами, свысока наблюдающими за музыкантами. — А хорошо поёт шельмец! Раздери меня волчья стая, хорошо! — славно захмелевший Ман воскликнул громко, будто сидящая в трёх футах от него девушка с детства была хворая на слух. — А, княжна? — Больно тоскливо, — фыркнула Рана и раздумчиво прикрыла губы кулаком. — Но красиво, не поспоришь. Бард ненадолго умолк, и музыка, точно потеряв рассудок, взбесилась. Грустные ноты преобразовались в громкие, отрывистые интонации, весело зазвенели колокольчики, а приунывший народ разулыбался и резво подхватил уже более привычный мотив. — Приведи-ка его сюда, — небрежным кивком обратилась она к приказчику. — Не гляди на меня волком, Сийрегон! Мне любопытно! К тому же, чем я причиню ему вред, ежели захочу? Этим кубком? Бурча — ещё больше напоминая отца, Йоркат-младший потрусил к шатрам. Лютня утихла, но пыл райминардских музыкантов лишь крепчал, потому простой люд толком и не заметил изменений, продолжая кружиться в танце, порядком надоевшем Ране — мельтешение светлых, наполовину расстёгнутых рубах вызывало у неё головную боль. Едва ли не с боем продравшись сквозь скопище сельских, Сийрегон вывел к помосту молодого паренька, бережно прижимающего к груди инструмент. Он с неподдельным восторгом крутил светлой головой по сторонам и загадочно улыбался. Его багрово-алый дублет, наверное, по праву закрепил за собой звание самого яркого одеяния на празднике — среди моря льняных рубах и буро-зеленых безрукавок охотников он выделялся кровавым пятном. Рука девушки непроизвольно дернулась. — Назови свое имя, бард. — Аэглос, госпожа! — звонко отозвался парень, облизывая красные сухие губы. — Аэглос… — потянула девушка и пытливо склонила голову на бок. — Кто дал тебе эльфийское имя? Иль ты самолично его присвоил? — В эльфийском я не так хорош, как в стихотворном деле, хотя пару песен я слыхал и даже спеть на Ваш манер могу, — в голубых глазах мелькнули гордость и истинное удовольствие. — А имя сие при рождении мне дала покойная матушка, да найдёт её душа тихий уголок в Чертогах Безвременья. — Кем же была твоя мать, коли одно-два эльфийских слова связать могла? — Рана откинула со лба короткую рыжую прядь, неотрывно следя за иным движением барда. — Это допрос? — удивился тот, притворно встревожился, оглянулся на беззаботных селян, точно ожидал, что они накинутся на него и отнимут драгоценную лютню. — Любопытство, — оспорила княжна, с долей разочарования отклоняясь назад. Она скучающе пробежалась пальцами по гладким подлокотникам. — Давно в наших землях, бард? — Вторая неделя пошла, госпожа, а уходить даже не думаю, — ощерился Аэглос и подмигнул пробежавшей мимо дочери старого приказчика. — Особенно теперь, когда вживую узрел величавую красоту эльфийской наместницы Райминарды! — Что же, — пропустила мимо ушей сладкие семена любезностей она, — сыграй нам, бард. Да нечто подходящее нашему любимому празднику! Есть ли у тебя в запасе подобное? — Не сочтите за хвастовство, госпожа, но времени я зря не терял. Сочинил разное да в единую песнь собрал. Творение своё я, не тая, посвящаю княжне, что без умысла злого украла мысли мои и меня! Не успела Рана усмехнуться громким выкликам Аэглоса, как менестрель зажал струны лютни и легко перебрал их, привлекая всеобщее внимание. Его длинные пальцы заскользили по натянутым до предела проволокам. Светлую голову он склонил к груди и забавно нахмурился, двигая губами, словно считая каждый такт. И запел — таинственно негромко, но чисто и высоко, лаская слух:Шаги их проворны, мягки и тихи
В ночной тишине скребутся они
Кора упадёт, листва всколыхнётся
В отчаянной схватке орёл со стрелою столкнётся…
Замедлив мелодию, бард исподлобья глянул на притихшую в ожидании публику. И вдруг ударил по струнам, громко изливаясь задорной, соловьиной трелью:Ах, шкуры и луки, листва и деревья!
Хотел бы я оказаться тем зверем,
Которого нежно к груди белоснежной
Прижмёт Райминарда любовью неспешной
Райминарда, Райминарда,
Как прекрасен твой покров!
Райминарда, Райминарда,
Изумруд златых оков!
Райминарда, Райминарда,
Неба голубого свет!
От рассвета до заката, от заката до рассвета
Танцевать и петь я буду, а грустить, поверьте, нет!
Ветер с гор подул на степь,
Он крадётся и шипит.
Для природы безобиден, для охотника — свиреп!
К голове прижмутся ушки
У косого, у косули,
Вздёрнут нос они с испугу
И помчатся, словно плеть сгоряча по ним стегнула,
Но охотник тут как тут, кинул сеть — свою подругу
Пения прекрасней нет на востоке иль на юге,
То молитва зазвенела в полном круге, в полном круге!
По устам она бежит, по щекам слезой несётся,
Зверя каждого душа огненной искрой зачтётся,
Огненной искрой зачтётся…
Ах, шкуры и луки, листва и деревья!
Хотел бы я оказаться тем зверем,
Которого нежно к груди белоснежной
Прижмёт Райминарда любовью неспешной!
Райминарда, Райминарда,
Как прекрасен твой покров!
Райминарда, Райминарда,
Изумруд златых оков!
Райминарда, Райминарда,
Неба голубого свет!
От рассвета до заката, от заката до рассвета
Танцевать и петь я буду, а грустить, поверьте, нет!
А грустить поверьте нет!
Аэглос не умолкал, казалось, даже не тратил время на желанные вдохи, и хвалебная песня лилась из глубины его светлой души. Сладко улыбаясь, он то подбегал к счастливым охотницам, что игриво закусывали пухлые губки, то посылал восхищённые взоры серьёзной княжне. Рана же, не выпуская из рук небольшой, без лишних украшений кубок с сидром, не спускала глаз с барда: следила за его чувственными движениями, наблюдала за быстрой сменой эмоций на довольно-таки красивом лице, запоминала ловкие движения длинных пальцев. Рана смотрела на барда, а в голове множились запретные воспоминания, подавленные гнётом времени и тоски… — Сийрегон, — тихо позвала управляющего, поманив мужчину пальцем. — Как закончит, проведи его в поместье. На терассу. Приказчик поспешно кивнул, но, осознав суть приказа, уставился на княжну, будто у той вырос хвост или что-то похуже. А Рана лишь безучастно повела плечом и тихонько вздрогнула, когда зримая действительность переменилась, и на мгновение в глаза ударила довольная полуулыбка Ярнии, пропитанная желчным коварством.***
— Потухла жизни красота, надежда верно засыпает. В цепях увядшего двора, — Аэглос досадливо ударил по струнам. — Нет, не так! Увядшего… бесцветного! В цепях бесцветного двора в безвольном сердце вера тает, — задумчиво мыча в такт незатейливой мелодии, менестрель повернулся к перилам и мечтательно осмотрел аккуратные деревянные флигели и широкий чистенький вольер для охотничьих собак, с которого доносился возмущённый скулёж щенят. — Твои печальные глаза хранят безликую тоску… Давно не верят в чудеса и видят мира… мира… — Черноту? — прошелестело сзади. — Не-а… не так. Надо что-то печальное, а не пугающее… — упоенно отозвался музыкант, обеспокоенно сбиваясь с вдумчивого ритма. — Давно не верят в чудеса и видят мира пустоту… Умолкнув на полуслове, Аэглос внезапно встал навытяжку, торопливо откладывая инструмент. Он виновато улыбнулся и неуверенно протянул ладонь, чтобы поцеловать пальцы княжны. — Я заскучал, — милейшим образом оправдался трубадур. — На подобных празднествах после полуночи наступает смертное уныние: люди упиваются до беспамятства, распускают руки и глупо гогочут над пьяной рассеянностью друг друга. Музыканты в итоге режуще слух зафальшивят, и напившаяся вусмерть толпа, пошатываясь и горланя охотничьи песни, разбредётся по селу, — обдав барда чистым смолянистым запахом щёлока, девушка проскользнула мимо и без лихого умысла задела его острое плечо. — Не горю желанием услышать следующую балладу про нечестивых охотников. Я не закончила, бард имей терпение! — предупредила его своевременное восклицание покровительственным жестом Рана. — Твоё пение мне по нраву, хоть и приукрасил ты непомерно много. Мы убиваем зверей, дабы выжить, бард. Нечем тут гордиться и нечего превозносить. — Отнюдь! Знавал я охотников, что голыми руками душили зверюшек потехи ради! И не затягивали они молитвы, не выхаживали больных детёнышей, не подкармливали заплутавших вблизи домов животных! — распалился Аэглос, но, завидев, как княжна прижала тонкий палец к губам, продолжил вкрадчивым шёпотом. — Вы чтите кодекс благородных охотников и не рушите устоявшийся природный цикл безжалостным вмешательством… Он и не думал прекращать многословие, когда взгляд цепко ухватился за худощавый силуэт княжны на фоне исключительно яркого звёздного неба, и тотчас взбудораженно умолк. Совсем тонкое, белоснежное платье струилось до босых пят. Аэглос разочарованно выдохнул застоявшийся в гортани воздух — поверх сорочки княжна надела наглухо запахнутый серый халат с причудливыми красными узорами. — Прикрыл бы ты рот, бард, — не оборачиваясь, бросила она. — Горлышко застудишь, зарабатывать на эль да продажных девиц нечем будет. И встань ко мне поближе, ветер с Мглистого тянет. Холодно мне. Удивляясь собственной покорности, Аэглос ступил на шаг вперёд, молясь, чтобы шальная половица не скрипнула под подошвой, и видение благосклонной к его полночным желаниям девушки не исчезло, испуганное древесным треском. Он ощутил холод её тела, вдохнул аромат горьких трав, застывший в коротких, непослушных тускло-рыжих волосах и опытно застыл в опасной близости — не шагая за грань, но и не упуская единственный шанс. Лёгкая рука музыканта осторожно устремилась к левому запястью княжны, но девушка с достоинством отринула его попытку, укладывая обе кисти на перила. — Ты сочинял перед моим приходом… Красиво получалось, — невзначай проронила она. — Тебе посвятил, госпожа. Тебе и только тебе. О, муза, о, лесной дух в прелестном обличии! Я смею… — Довольно, — хмыкнула Рана, развернувшись и чуть ли не столкнувшись губами с его гладко выбритой щекой. — Спой мне ещё, бард, — княжна загляделась на отражение знакомых созведий в потемневших глазах музыканта. — Что пожелаешь услышать, госпожа? — Про люб… — она впервые натурально растерялась, легонько отталкивая Аэглоса. — Про любую… историю, что случалась с эльфами, людьми или гномами за Три Эпохи. Есть ли у тебя интересные сюжеты? — У меня есть то, что отзовётся в твоей душе, княжна. — Стараешься растопить моё сердце? — устало подняла брови та. — Утихомирить его боль, — шепнул Аэглос, и прежде чем получить едкий ответ, позволил лютне разрыдаться унылым сочетанием нот. Рана дрогнула.Дотошно стало мне любить тебя,
Ведь знаю я, что невзаимно это.
И как бы не было от этого обидно
Любить — люблю, да только жаль себя.
Ты позволяешь мне любить. А я?
Лишь только день за днём сгораю,
И в ожидании любви,
Себя со временем теряю.
Не слушая других и верных мне людей,
Закрыв глаза на боль, я продолжаю
Любить ту самую, о ком всегда мечтаю,
И медленно в душе своей
От сего чувства погибаю.
Во сне со мной, а наяву — чужая.
И только в мире снов, я обретаю
Те вещи, что хочу в судьбе своей —
Почувствовать, пока душа живая.
Лишь только разум свой я открываю,
О, милая, от чувства этого
Я умираю!
И обо всём на свете вспоминаю,
И в том числе, что вновь не нужен я тебе…
Его прервало ледяное прикосновение пальцев. Рана безмолвно приказала отложить инструмент и следовать за ней в темноту коридора. Не заботясь, увидит ли бард, куда ступать, чтобы обезопаситься от падения, княжна толкнула его во мрак комнаты и вдруг исчезла, хотя Аэглос отчётливо слышал её близость. Наощупь пробираясь сквозь плотный ночной туман, менестрель наткнулся на плотную штору и замер, окончательно потеряв ориентир. Раздался резкий шорох, и в спальню стремительной волной хлынул серебристый свет. Княжна распахнула портьеры, а вот бард, на самом деле, запутался в объятиях балдахина и поспешил гневно отбросить его. — Складно ты о любви толкуешь, Аэглос. Да много ли ты о ней знаешь? О чувствах, что выжигают сердце. О тоске, что крадёт воздух у самого рта, не позволяя вдохнуть полной грудью. Много ли ты знаешь о любви безответной? Много ли ты знаешь о любви преданной и терпеливой? — Нет подобной любви, госпожа, ибо любовь, как все удовольствия реального мира, мимолётна. Она проносится как ураган, как буря, оставляя за собой безутешное горе потери, но не надолго. А лишь до того сладостного мгновения, когда любовь и страсть заполонят естество огнём — быстрым, но ненасытным и всепоглощающим… — Аэглос жалобно свёл брови и тяжело опустился на колени. — Милостливая госпожа, что же ты творишь со мной? О, муза моих сладостных мечтаний! О, королева вдохновенных слов! — он умоляюще протянул ладони к сбросившей халат княжне. Она ступала мягко и бесшумно, грациозно и уверенно. По губам блуждала странная улыбка, отдающая скрытой горечью и непониманием. — Мимолётна? — усмехнулась она и остановилась напротив барда. Тот уткнулся головой в её бедро и задышал рвано, пока девушка бессмысленно перебирала его светлые волосы. — Пожалуй, я могу согласиться. Любовь не должна приносить тревогу, боль и смятение, которые, завертясь в круговорот, растянутся на долгие-долгие лета одиночества… Истинное наслаждение и счастье вспыхивают на половину секунды, но я бы отдала сколько угодно золота, чтобы на краткий миг не ощущать пустоту и холод в груди! Аэглос поднялся, ведя рукой вдоль трепещущего тела и подвижной мягкой ткани. Вторая ладонь небрежно огладила уголок её губ и потянула на себя. Но Рана властно толкнула барда назад, и он, оступившись, повалился на кровать, смяв ещё недавно расстеленную без единой складки простыню. — Нет, Аэглос. Я княжна, я хозяйка, и я заправляю в этой усадьбе, в этом поместье, в этой комнате, — её глаза влажно блеснули чёрным. — Аэглос… Аэглос… — Рана опустила ладони на плечи юноши, пробежала пальцами по воротнику, расстегнула податливые пуговицы камзола и припала губами к его горячей шее. — Ты так похож на него. Иссиня-голубой проницательтный взгляд, шелковистое золото волос. А этот голос, — девушка приникла лбом к его щеке, закусывая губы. — Певучий, звонкий и родной. Я безумно скучаю… — По кому?! Княжна, — менестрель отпрянул, — вблизи тебя я, а не кто иной! — Тебе стоит умолкнуть и быть благодарным, бард! Ты удостоился великой чести побывать в моих жарких объятиях, оказаться ближе дозволенного! — разозлилась Рана, и чем возрастала её ярость, тем краше она становилась: кожа белела, всякий изъян уходил, губы кривились в обольстительной улыбке, а казавшиеся сухими руки обрели приятную мягкость. — Или ты не желаешь испробовать мою нежность? — девушка скользнула по его губам языком и мигом отстранилась. Однако Аэглос успел схватить её и хрипло вскрикнуть: — Покорен буду, что пёс! Послушен, как младенец! Княжна! Эльфийская муза! Прекрати мытарства, молю тебя! Ощути нетерпение моих чресел и осознай, что за мука, терпеть твои незначительные прикосновения! Княжна удовлетворённо ощерилась и бросилась напропалую, целуя добровольного пленника глубоко и распутно, без всякой доли стеснения. Аэглос откинулся назад, но упал не на пуховую перину, а будто бы на холодный каменный пол, по которому шли вибрации триумфального, неудержимого смеха. Но они не слышали! Не замечали. Охемелевший от ласк Аэглос в сладострастном порыве стремился дотянуться до каждого дюйма её гибкого тела, а Рана терялась в лабиринте невысказанных чувств, с головой окуналась в море сожаления и ошибок, а предательская память безжалостно толкала её по течению дальше — туда, куда ещё ни разу не заводили её самые мерзкие ночные желания. Не отличая былое от сущего, не видя границ между вымыслом бьющегося в горячке сознания и ужасно порочной действительностью, Рана путалась в шагах, которые делала на пути к верхушке горы, где грех избавит её от невыносимых страданий, а сознание очистится от ненужных мыслей. Но девушка не подозревала, что с каждой минутой отдаляется от цели, ибо все чаще среди беспорядочных, отрывистых вдохов звучало заветное сочетание звуков. — Леголас! — не сдержала вымученный стон Рана, больно царапая грудь барда в потугах разорвать рубаху. И почему-то зарыдала, тихо скуля в шею человека. Аэглос оторопел. Сжал её опущенные плечи и слегка тряхнул: — Да что с тобой, княжна?! Моё имя Аэглос! И отчего же ты плачешь? — Заткнись, бард! — рявкнула она. — Нам нет дела до твоего имени! — выругавшись под нос, Рана стянула-таки с него одежду и одним движением сбросила изрядно помятую сорочку. Не позволяя вымолвить стихотворцу единого слова, девушка крепко прижалась к нему, и точно кости рёбер, соприкоснувшись через кожу, заскрипели от тесноты. — Но для тебя, неукротимая княжна, я могу быть, кем угодно, — выдавил Аэглос, жмурясь, зарываясь в непривычно короткие волосы любовницы и без остановки одаривая её сладкими поцелуями. А жуткий смех не утихал вокруг них ни на миг, не взирая на то, что Ярниа выполнила свою бесславную миссию — наконец уничтожила в душе подопечной незапятнанный уголок праведности.***
Рана проснулась от удушливой духоты. Сграбастанная в откровенные объятия, она спиной чувствовала горячую грудь мужчины и неуютно извивалась, отчаянно пытаясь выбраться из стальных оков сонной хватки. — Я заплачу за комнату, товарищ хозяин… там… в кошеле, — побормотал гость и перевернулся на спину, высвобождая осоловелую княжну. Та изогнулась, оглядывая спящего, и на краткий миг сердце радостно трепыхнулось. Леголас, принц Лихолесья пожаловал-таки в её дом, а не явился как образ, нарисованный исступленным желанием! Но стоило девушке откинуть светлые пряди с его лица, Рана с ошеломленным криком подскочила и опрокинула подсвечник, застывший на тумбе подле кровати. Тот с чудовищным грохотом упал, потревожив барда. — Какого дьявола?! Что за шум? — спросонья прохрипел Аэглос, поочерёдно мигая от рассветных лучей солнца. — Флоай! — спешно гаркнула Рана, вскидывая ладонь. Бард мгновенно рухнул на подушку и громко засопел. Девушка попятилась. Взгляд упал на зеркало, откуда ухмылялась и ободряюще кивала Ярниа. Бесшумно Рана накинула на неправильное отражение халат и стремглав кинулась прочь, захлопнув за собой дверь. Ладонь метнулась ко рту, подавляя крик, Рана сползла по стене на пол, второй пятернёй сжимая растрёпанные и топорщащиеся волосы. — Госпожа! Госпожа, что с Вами?! — прогремел обеспокоенный возглас Сийрегона, прибежавшего на подозрительные звуки. — Где твой отец? — как можно твёрже вопросила Рана вместо вразумительного ответа. — Внизу, от похмелья лечится старик. — Мне к нему нужно! — княжна, не с первой попытки выровнявшись, поторопилась было на первый этаж, но Сийрегон посоветовал вернуться в её покои и переодеться. Не в ночной же сорочке по поместью щеголять! Не уделив должного внимания украшениям и чересчур здоровому состоянию тела, княжна Полуночница спустилась в столовую, где жалостливо кряхтел Маннуэд. — Не знаю, что на меня нашло! Хоть огнём пытай, ума не приложу, что со мной приключилось… Я потеряла контроль над телом, над мыслями, над выдержкой! Обезумела, как дикая волчица, жаждущая случки! Ман, мне страшно! Так страшно! — Не кричи, княжна, — морщась, отчитал госпожу Маннуэд. — Мы ведь не одни, нечего разбрасываться громкими речами, о которых впоследствии пожалеешь. — Громкими речами? Это вопль безысходности! — возмущённо пропыхтела девушка, вонзая ногти в мягкую обивку стула, и нервно притопывая ногой. — Как же ты не понимаешь, я предала его. Я, последняя дрянь, изменила ему! — Ему? Кому? Чего я не знаю, госпожа?! — Маннуэд озадаченно округлил глаза, отнимая ладонь ото лба. — Ты не… — Не твоего ума дело, Йоркат-старший, — шикнула Рана, уязвлённо тормоша завившиеся от влаги волосы, и села за стол, пряча лицо ладонями. — Ну, ну, княжна, полно, — мягко проговорил Маннуэд. — Отзавтракай и отвлекись. Милостью высших сил и терзания твои усмирятся. — Не хочу! Кусок в горло не лезет, — она небрежно отбросила посуду и приборы к краю стола. Старик тягостно прицокнул языком. — Выпей, госпожа, полегчает, — он протянул охотничью флягу, и Рана доверительно, без раздумий пригубила. Не минуло и мгновения, как она, откашливаясь, шумно вдохнула и убийственно поглядела на старика: — Что за гадкое пойло ты мне подсунул?! — Дедовская настойка, — радостно ответил Маннуэд. — Средство от семи недуг! И от боли головной освобождает, и невришки ваши лечит! — Нервы! Маннуэд, запомни, нер-вы! Впредь говори правильно, не то язык отрежу! — рассердилась пуще прежнего княжна. — И как я тебя, подлеца, при поместье столько лет держу и благосклонием ласкаю?! — сокрушаясь, она попыталась унять горечь во рту глотком чистой воды. — Ой, не знаю, — хитро потянул старик, развалившись на стуле. — Да охотничьей парой мы неплохой были, верно, княжна? Покуда я не слёг с болезнью… Да, были ж времена. А ты, госпожа, с тех пор верного товарища не нашла, на охоту в одиночку в полночь выходишь и никого не жалуешь. Рана покачала головой, призывая Йорката бросить попытку заполонить её мысли посредственной ерундой. Не успела девушка расслабиться, как сверху прозвучало звонкое: — Доброе утро! — и быстро-быстро затопали по деревянным ступеням каблуки сапог. Рана испуганно воззрилась на старика. Маннуэд, икнув, сдержанно кивнул в знак одобрения, и княжна выпрямилась, гордо подняла подбородок. — Для кого как, — шепнула она и продолжила громче. — Я надеялась, ты проспишь до полудня, бард, после твоих ночных… — помедлила, натянуто улыбнулась, — упражнений в стихосложении и песнопении. — Признаться честно, я надеялся на то же самое, но по отношению к Вам, госпожа, — выражение его лица приняло вид особенно плутоватый. — Но я очнулся в одиночестве, когда тепло Вашего тела покинуло меня окончательно. Я обеспокоился, как бы лихо не пожаловало, коль Вы покинули мои объятия. Маннуэд надсадно закашлялся, взирая на барда с удивлением не меньше того, с которым княжна Полуночница глядела на старого приказчика. — Пойду-ка я на псарню, — отдышавшись, прохрипел старик. — Слуга прибегал, сказал, дескать, ночью две гончие сбежали. Надо бы проследить, чтоб псарь спьяну не обсчитался. — Варто мэлданья, — с плохо скрываемой грустью Рана проводила взглядом Маннуэда, тяжело ковыляющего к выходу. — Бард! — прикрикнула она. — Стыдится мне нечего, какие бы грязные намёки не срывались с твоих губ. — Но волнами от тебя исходит неудовольствие, моя госпожа, — Аэглос присел на приготовленное место за столом. — Что расстроило тебя? — Ты. Твоё присутствие, бард. С ошарашенным звоном на пол упала вилка, которую, дрогнув, выронили изящные пальцы барда. Поперхнувшись, он насилу вернул привычную улыбку балагура. — Вчера ты считала иначе, госпожа. — То было вчера, сегодня же я распоряжаюсь, чтобы ты убрался из моей усадьбы да поскорее. Конечно, наевшись и напившись вдоволь, но ты покинешь сей дом! Рана встряхнула короткими волосами, дабы надоедливве пряди не падали на глаза, и степенно приблизилась к правой лестнице. Она взялась за перила, когда пришедший в себя Аэглос заголосил: — Княжна! Не смею я уйти бесславно, как выгнанный с позором пёс! — Ах, да… — возвела она глаза к потолку, щёлкая пальцами. — С сей просьбой обратись к Сийрегону, он выдаст тебе положенную сумму за песни на празднике и остальные… старания. — Понятие о чести я имею, спешу уведомить, княжна! — бешенно двигая желваками, Аэглос бросился к девушке, но, сбитый с толку, остановился в полшаге. За спиной Раны вырос мрачный управляющий. — И хоть воспитан был под гнётом материнского борделя, брать плату за искусство чувств — кощунство. — А чего же ты пожелаешь, бард? Лучшего скакуна, новую лютню или, быть может, шкуру ирбиса? — с ухмылкой Рана наблюдала за метаниями паренька: он боялся переступить границу дозволенного, но ярость настойчиво развязывала его длинный язык. — Не покидать Райминарду до скончания времён, и жить недалече прекрасного создания, что рождено огнём и светом звёзд, — голос барда сломался до льстивого шёпота. — Навечно приковать свой взгляд к неувядающей красоте эльфийской музы. Правительница моего вдохновения, не отсылай меня прочь, не губи душу, что рвётся на части от безвольной любви к тебе, — он осторожно дотронулся губами её тёплой ладони. — Я размышлял о словах, произнесённых намедни, и осознал глупость собственного разума. Ветренная влюблённость, которой я грешил, мне опротивела, ибо я познал ту невыносимо сладкую боль сердца. Я полюбил тебя, княжна. Полюбил, сильнее музыки! — Любовь, как ты верно заметил, мимолётна, — Рана огладила его щёки и безразлично отвернулась. — Лютню не забудь, бард. — Ты жестока, госпожа! — Ты говоришь с особой знатных кровей, изволь выбирать интонацию жалких обвинений, — выступил вперёд Сийрегон, но Рана схватила мужчину за рукав. — Не ведаешь ты, о чём глаголешь, бард. Врагу не пожелаю встретится лицом к лицу с женщиной, одержимой кровавой местью. Вот она — воистину неудержимая сила — женщина, запамятовавшая нежность и мягкость. Так вынеси урок, бард, ибо моя ненависть в тысячу раз страшнее и опаснее! С уходом Аэглоса дом выдохнул в благодатной тишине. Служанки негромко переговаривались, убирая злосчастную комнату, которую отныне княжна обходит десятой дорогой, а с кухни слышался успокаивающий тревогу звон посуды. С момента ругани в столовой Рана не покидала кабинета в правом крыле поместья. Облепленная записками, исписанным пергаментом и сводками, она половину дня не выходила из-за стола, до того сосредоточенно хмурясь, что вскоре закружилась голова. — А пошлина с иноземных торговцев? — Рана благодарно кивнула и приняла из рук Сийрегона чарку колодезной воды. — С весны у нас не появлялись, — огорчённо разъяснил тот. — Далековато мы забрались. Мглистые горы, Андуин и Золотой Лес отпугивают купцов… да и путников. Стоялый двор не приносит былого дохода. Даром что в корчме той эль вкуснейший, иначе б совсем старина Золген пропал без посетителей. — А что с нашим товаром? Где этот перечень? — княжна неумело перемешала большую часть бумаг в поисках нужного свитка, который, как оказалось, протягивал приказчик. — Мгм, вот он, спасибо. — Что-что, а пушной промысел стабилен, — усмехнулся её рассеянности человек. — Северо-восток Рохана наш кормилец. Столько денег за меха… Я поражаюсь! Те земли кишат живностью, а они кидаются золотом в чужих охотников. — Северные племена? — не особо вслушиваясь в болтовню Сийрегона, Рана задала новый вопрос. — Беда нагрянула, — помрачнел мужчина. — Наши судачат, что на северные общины твари нечестивые нападают. Уродуют, жгут. Давеча беглецы у нас укрылись, следом жить на окраине остались, но молчком о племени и о невзгодах, будто язык у них костенеет при упоминании прошлого. — А у кого он не костенеет, — пробубнила Рана, поглаживая виски. — Надо бы наведаться к вождям, авось помощь нужна, — и сонно прикрыла глаза, пока приказчик собирал бумаги по стопочкам. — Ман? — Я за него, Ваша Милость, — тихо поправил Сийрегон, пряча глаза. — Отцу нездоровится. — Да. Конечно. Прости, Сийрегон, — отывисто согласилась княжна. — Я никак не свыкнусь с мыслью, что Маннуэда скоро… Неважно, извини меня. Душно тут, отвори окно. Издали, перемешавшись с шумом чащи, донеслось угодливое пение знакомого менестреля. Язык тотчас оплела поганая вязь нелестных слов. — Сийрегон, если это сладкоголосое и исключительно неразумное чудо в завтрему продолжит маршировать под моими покоями, аки дозорный, и горлопанить подобно коту весенним утром, то гоните его всем охотничьим собранием взашей. Коли упрётся, тесаки да топоры вам подсобят. — Не извольте беспокоиться, госпожа, — счастливо оскалился Сийрегон и пригладил назад тёмные волосы. — Я и сейчас не прочь его носом землю прополоть. — Нет! — коварно прикусила губу княжна и, опершись о ветхую оконную раму, осторожно взглянула вниз. — Сегодня, а тем более сейчас, нельзя. Его мучения меня развлекают. — Возможно, прав этот музыкашка, — покачал головой Сийрегон. — Ваша Милость излишне жестоки! — Язык — твой враг, Сийрегон Йоркат! Вовремя не прикусишь — отправишься вслед за бардом, — шутливо прикрикнула княжна. Молодой приказчик ничего не ответил, насмешливо хмыкнул и скрылся в коридоре, напевая под нос песенку со вчерашнего праздника. — Кто же допускает такие вольности среди прислуги? — неодобрительно прошипел голос Ярнии за спиной. — Дерзкие охотники относятся к тебе, как к равной. Дикость! — Пока не одаришь свободой, милая Ярниа, не получишь покорности, — буднично отозвалась Рана. — Разбегутся ведь, кто куда! Дисциплина нужна, жёсткость, а не вседозволенность, — тоном знатока наругала подопечную Другая. — А кто сказал, что свободе не нужна верёвка на шее? — самодовольно изогнула бровь Рана и резко обернулась. Пусто. Как всегда в комнате была лишь она и её проклятие.