Accendino

      По пустующим коридорам подземной резиденции эхом раздавалась твердая дробь каблуков, и мужчина стремительным шагом двигался к лифтам, нервно покручивая перстень на безымянном пальце.       Первостепенная задача была абсолютно проста: отыскать Джинкс, которую невесть куда увел местный бармен и невесть чем занял, фактически, убитого горем ребенка. Наверняка еще больше сейчас девочка была взволнована тем, что последний оплот и гарант ее безопасности отключился прямо у нее на руках, и сама она оказалась в совершенно незнакомом месте среди тех, у кого кровь по локти въелась уже почти до зуда.       Наконец выйдя к стальным створам лифтов, блестящих в холодном люминесцентном свете, он выжал кнопку вызова.       Тишина пробирала едва не до дрожи в продрогших пальцах, и только размеренный гул шахты за стеной не самым отрадным образом давил на самые недра сознания, кишащими скверными мыслями так же, как серпентарий с гадюками. Силко чувствовал, как с каждой секундой его контроль над ситуацией, его собственное самообладание и хладнокровие слабеют, буквально утекают сквозь пальцы. Он потерял две сотни людей, кого-то закрыли под следствием и, даже если он был уверен (нет), что те не обронят ни одного лишнего слова, следуя древнейшей клятве, то в том, что это не подорвет общие настроение в семье — отнюдь.       Прикусывая внутреннюю сторону щеки до ощутимой, отрезвляющей боли, Силко отводит взгляд влево, смотря за сменяющимися цифрами на табло.       «3» — именно столько бокалов отменного шардоне каждый из них испивал перед тем, как их обыденный обмен словами и звуками перерастал во что-то более сокровенное. Что-то, где Вандер без тени сомнения вещал о том, что ему страшно, невыносимо страшно за то будущее, что их ждет (а ждет ли вообще?), и Силко не обдумывал каждое предложение, как шаг по заминированному полю, и как на духу выкладывал все о том, что душащее его одиночество уже настолько невыносимо, что в голове вспыхивают сознательные идеи о том, чтобы приложиться виском к дулу.       «2» — Вандер и Силко. Силко и Вандер. Двое абсолютно безжалостных донов, каким-то образом сошедшихся поначалу на почве общих интересов. Наверное, будь они не покалеченными войной цинично взращенными миром убийцами, их дружба стала бы по-настоящему… Целостной. Но они пытались сберечь на гнилой почве какое-то подобие доверия друг к другу, и оно несмело пробивалось сквозь асфальтовое полотно мягким стеблем все эти года. Сейчас же — в мгновение ока умерло и истлело, совсем как тело Вандера, прибитого к стене взором заклятого друга и расстрелянного Им же. Силко уверен, что Севика видела то, в чем он сам боялся сознаться себе в тот самый момент, когда на него наставили курок, и просто сделала то, что должен был он, как верный пес на старой службе, прочитавший едва не подсознательный приказ.       «1» — Один день. Может два, может три, может неделя или месяц — Силко не знал, сколько еще ему оставалось пред тем, как переменный электрический ток пронзит его плоть, и его мертвое казненное тело явят в репортажах The New York Times. И жизнь так жестока, что он не надеется, что жизнь за чертой гробовой доски будет другой.       Переливчатый звон гулко отзывается в ушах, Силко вздрагивает, стряхивая с себя тягучее наваждение.       Из лифта выходит несколько человек, приветствуя босса и склоняя головы, Силко кивает и что-то бросает им в ответ. Он не гнался за тем, чтобы подчиненные падали пред ним на колени, лишь завидев за милю, как то требовал мальчишка Финн — наоборот, если его люди знали, что он не возносит себя над ними — всегда доверяли больше.       Пройдя в кабину в одиночестве, Силко привалился боком к стене, сложив руки на груди. Напротив него зеркало, и нехотя, почти неосознанно, он взглянул в него.       Смотреть на себя Силко ненавидел последние девятнадцать лет. Одиннадцатого декабря сорок первого года фрицы объявили войну США, и его, едва доросшего до совершеннолетия, щенком выкинули на фронт северного побережья Филиппин. Несколько недель японцы одерживали одну победу за другой, и, верно, всем был ясен исход итогового сражения, но этого врагам оказалось недостаточно. В одно из ранних январских рассветов, едва позднее ледяное солнце коснулось бесплодных земель, часовых лагеря их полка вырезали, сбросив в канавы, как вшивый скот. Следом пошла зачистка одной палатки за другой — всех убивали спящими — ножом вскрывали артерию на шее, и затем — в больном жесте собственного превосходства, выкаливали один или сразу пару глаз всем, чем попадалось под руку — карандашом, алюминиевой вилкой, отверткой. И Силко точно знал, что если бы в тот день один из желтых уродов не сглупил, решив ради собственного развлечения попробовать поиздеваться над еще живым, он бы умер там, не проснувшись.       Такая невообразимая, дичайшая боль не забывается. Так же как и лед, покрываемый внутренности сухой коркой, когда видишь пред собой вооруженного до зубов врага, а у самого лишь полевой ножик, запрятанный под подушкой.             Безусловно, на поднявшийся шум тогда проснулась половина полка — те, что были живы — и избить до смерти два десятка нацистов, когда вас вдвое больше, было просто. Не просто было тем, кто закапывал могилы с изуродованными телами, не просто было Силко, из глазницы которого вытаскивали ручку, накануне вечером которой он рисовал зарисовку маленького олененка, заплутавшего близ лагеря. Само собой разумеющеюся, сразу после этого его отправили в увольнительную, и на войне, по сути, он пробыл едва ли два месяца, но напоминание об этих днях осталось с ним навсегда.       Какое-то время после лечения он ходил с повязкой, пока через три года, в двадцать один, не вступил в семью и по случайности не познакомился с тогда еще просто неординарным ученым Синджедом, «подрабатывающим» на тогдашнего дона. Терять было нечего, и предложить себя в качестве подопытного на экспериментарное вживление чужеродного органического объекта Силко не побрезговал. Итогом, по сей день вместо левого глаза на каждого, попадавшегося ему в поле зрения, воззревала непроглядная чернильная бездна, и на дне ее всполохами рябило оранжевое пламя. С новоприобретенным внешним видом босс определил его в рэкет (естественно, ведь завидев такое чудовище на пороге, отдашь все до последней крошки, лишь бы оно быстрее ушло), и уже через дюжину месяцев Силко возглавил подразделение за рабочие заслуги и продуктивность, впервые за всю свою жизнь ощутив вкус настоящей, подлинной власти. Не той, иллюзию которой им внушали на войне, разрешая вершить самосуд собственными руками, а истинная сила, которой подчинялись, к которой прислушивались. Его это пьянило настолько, что Силко был уверен — он был рожден руководить.       Его люди промышляли всем: от вымогательства и прочих подобных «грехов», до сбыта вырученных нелегальных талонов на бензин, во время войны особенно ценившихся, и постепенно, по мере «службы» Силко подбирался все ближе и ближе к самой «верхушке» семьи. Сперва особый, элитный статус среди солдат, затем повышение до капо-лейтенанта и его собственный отряд, в котором он и познакомился с Севикой — тогда еще всего несколько месяцев назад прошедшей посвящение, но уже досконально знающая все о тонкостях убийства как в ближнем бою, так и на расстоянии дула снайперской винтовки. Уже тогда Силко особо отмечал ее перед руководством.       Полдюжины лет он верой и правдой служил на благо семьи, поступаясь всем — его мнение не имело значения, и с этим приходилось мириться — любой приказ должен был быть исполнен, и он исполнял. Когда пришло время, на общем голосовании его избрали новым консильери. Для бывшего оборванца с улочек Сицилии это было мечтой, чем-то недосягаемым: уважение, деньги, алкоголь, самые дорогие шлюхи Нью-Йорка и роскошные машины. Черт, да Силко до сих пор до мельчайших деталей помнил самую лучшую крошку в его жизни — кадиллак 62-й серии с огромными хромированными клыками, формами «детройтского барокко», нычкой для бутыли виски под капотом и дисками, отполированными до зеркального отражения. Он прослужил ему всего два года, и потом был безжалостно раскурочен во время вооруженного конфликта на табачном заводе, где все вспыхнуло как спичка.       Верно, Силко не отрицал, что внешним богатством пытался сокрыть уродство собственное — чтобы глядя на выглаженный костюм от Saks Fifth Avenue, вкушая аромат Chanel и улавливая блики его платинового кольца девятисотой пробы, ни одна проститутка не подняла взгляда на его лицо. Чтобы не видеть поганого интереса, отвращения, страха, он был готов на все — и в этом была его слабость, с которой не было сил совладать по сей день. Только Паудер, тогда совсем еще малышке, он разрешил разглядеть себя, позволил коснуться, впервые за долгие, долгие годы. И это обнажило в нем трусливые, постыдные для дона мафии помыслы о собственной ущербности.       Короткий отзвук где-то под потолком лифта рывком вышвырнул Силко из мыслей, он передернул плечами, ежась от отчего-то вздыбившегося вокруг холода. Сглотнув колкий ком в пересохшем горле, вышел из-за створ в широкий коридор, стремительным шагом направляясь к бару.       «Последняя капля» — один из «дочерних бизнесов» Силко, который можно было назвать (почти) легальным — он даже платил налоги — и помогающий в том, чтобы относительно чисто отмывать те деньги, что перед государством были не особо приглядны. Во всем округе это был единственный бар, и в поселении на две тысячи человек умудрялся привлекать даже людей из других префектов.       Сейчас, ранним утром, Силко не слышал ни музыки, ни стеклянного звона тумблеров, но вот чью-то приглушенную болтовню за стенами — довольно явно.       Зал был пуст, свет выключен, стулья подняты на круглые лакированные столы. В воздухе пахло виски и ванилью, крупицы пыли, кружась, освещались синим холодным светом, льющимся из-за витражей. И только над длинной барной стойкой горели гирлянда и подсветка полок с алкоголем, и за ней, о чем-то вещая, натирал бокал Тирум, а пред ним, вяло покачиваясь на высоком стуле и потягивая что-то соломинкой из высокого стакана, сидела Джинкс, изредка что-то вяло поддакивая. Силко пригляделся, понимая, что она все еще была в его пиджаке, который по его указу ей передали еще на том злосчастном шоссе, и испачкан близ запонок, похоже, он был его собственной кровью.       Силко замер на самом пороге, сокрытый темнотой, но не прошло и пары секунд, как бармен, завидев крошечный огонек в дальнем углу за дюжину ярдов, учтиво качнул головой, громко проговорив «доброго утра, босс», эхом разнесшееся по пустому помещению.       И тут же Джинкс, едва успела повернуть голову и увидеть его, подскочила, спрыгнула со стула, бросив стакан на стойке, и стрелой помчалась к нему. Допустив себе слабую, скорее даже вымученную улыбку, Силко на лету подхватил набросившуюся на него девочку на руки и дал ей обнять себя за шею, а сам зарылся носом во все еще пахнущие гарью и чем-то сладким распущенные волосы. — Я думала… Думала что… Что ты… — едва разборчиво между всхлипами забормотала Джинкс, крепче стискивая свои и без того цепкие объятия. — Больше не оставляй меня! — яро выпалила, утирая об ворот его рубашки слезы. — Пожалуйста… — Va tutto bene, tesoro, — охрипше прошептал Силко, поглаживая взъерошенную макушку. От ребенка явно веяло ржавчиной и его тяжелым, мускусным ароматом, въевшимся в ткань, и ему отстраненно подумалось о том, что теперь весь штаб был в курсе о мнимом статусе этой девочки. Хорошо или плохо это, Силко пока не мог определить даже сам для себя. — Тирум, плесни мне олд фешен, — бросил Силко с громким выдохом, подходя к бару, все так же держа приварившуюся к нему Джинкс. — Конечно. Музыку? — Пожалуй, — выпалил с легкой усмешкой, помогая девочке устроится близ на стуле. Краем уха слушая возню бармена подле музыкального автомата, Силко рассматривал цветастые бутыли пред собой, а сам ощущал, как детская хватка с каждой секундой все крепче стискивает его ладонь на холодном мраморе стойки — Как ты себя чувствуешь? Все хорошо? — вопросил он, поворачивая голову к Джинкс и чуть склонив ее вбок. Силко цепко схватил бегающий взор больших серых глаз, как рыбак поймал крошечную рыбку в свои сети.       Она утерла намного большим ей рукавом с щек соль и, шмыгнув носом, пропищала тихое «да». — Я была здесь все время, как мы приехали… Ждала тебя и боялась, что ты… Не придешь, — понуро проговорила та, опустив голову.       Силко не мог смотреть на то, как зябко съежилась девочка пред ним, совсем как потерявшийся под дождем котенок, оттого, мягко подхватив ее под предплечья, поманил вперед, к себе на колени. Джинкс сразу же оживилась, ловко перескочила к нему, устроившись боком так, чтобы слушать размеренное сердцебиение за чужой грудиной, и сейчас то для нее было единственным важным, как и тогда, несколько часов назад, когда она отчаянно цеплялась за чужие холодные окровавленные руки, умоляя не забирать от нее, казалось, вовсе бездыханное тело. И когда ее силой оттащили и усадили в машину, Джинкс могла только зарыться в ворох плотной теплой ткани, пахнущей успокаивающе породному, и все это время она не расставалась с черным пиджаком, дрожа осиновым листом от невмещающейся в ее тельце тревоги, что еще больше будоражили воспоминания о множестве, множестве красного.       Откинувшись на спинку барного стула, Силко вздохнул, прикрывая глаза так, что отблески крошечных ламп длинными бликами заплясали под самыми ресницами. Выводя круги над узкими детскими лопатками, мягко поглаживал, и Джинкс совсем расслабилась в его руках, обмякнула и свесила ноги с его бедер. «Он больше не ест и не спит. Какие копейки! Что это за ревность? Эта ревность?»       Запело протяжно за спиной, и Силко с удовольствием прислушался к родному языку, укрываемому саваном мурчащего, бархатного тона под отзвуки гитары и маракаса. Это была его любимая песня с того самого года, как он услышал ее со сцены какого-то из кабаков в Бруклине, и каждый завсегдатай бара знал, что если Силко присоединялся к «празднеству», эта песня обязательно зазвучит, и не раз. «Не будь идиотом… расскажи ей всю правду»       Горька усмешка осела на губах. Сколько всего связано с этими строками… И даже сейчас, кажется, эти ритмичные ноты пытаются поведать ему о чем-то, хоть и слышал он их который десяток раз. «И проходят, и проходят под этой лодкой, И ты уже большой мальчик… Ты не понимаешь меня, ты еще так молода! Ты уже большой мальчик!.. Что вы сделали с нами? О чем говорят эти слезы?.. Не смешите меня!»       В такт перезвону ксилофона Силко застучал каблуком по крепкому древку ножки стула, и, кажется, даже Джинкс, до того бездвижимая, оттаяла в его руках, прислушиваясь музыке. «Не будь идиотом… Скажи ей правду. Не смейте, не смейте. Не ищи меня, я не для тебя. Эти прекрасные глаза… Не думай об этом, сходи с ума с девочками… Не травите себя, Еще есть время» — О чем эта песня? — робко подала голос Джинкс, не отводя взгляда от отточенных движений бармена, мешавшего что-то в сверкающем шейкере. Ей нравилась бойкая танцевальная мелодия, но она не понимала ни слова, вплетенных в нее. Песня напоминала ей скорее мотивы со всяких эпатажных свадеб, на которые Вандер водил их с Вай. Всех их вместе… — Кто чего желает, забудьте об этом. Малыш, если папа так сказал, кто знает, что с тобой случится. Он всегда там, он всегда там, ты всегда здесь… — тихо напел Силко в такт к быстрым аккордам, и, Джинкс показалось, что каждый звук произнесенного им слова идеально совпал со звучанием языка огненного Рима, стелющегося упругими волнами из динамика за их спинами. Последние строки звонко задели ее за что-то в душе, точно пальцами подцепили тонкие струны. — О том, что мы слишком рано взрослеем, bimbo mio, и оставляем позади себя все то, что было родным, — выдохнул он, огладив мягкие пряди под своей рукой и с одним ясным ему чувством всмотрелся в круглое, чистое личико с любопытными зеркалами, сейчас воззревшее в ответ. «Не будь идиотом… Скажи ей правду. Не смейте, не смейте. Не ищи меня, я не для тебя. Эти прекрасные глаза… Не думай об этом… "       Действительно, сказать ли ей правду?.. Правду о том, что у него нет возможности заботится о ней — на его руках и без того капризное дитя — семья и тысячи людей, каждый из которых жаждал его указания. Особенно сейчас, когда на них объявили едва не охоту. Правду о том, что он отошлет Джинкс как можно дальше отсюда и от него, как только представиться возможность? Ей нельзя было оставаться здесь, но Силко с тяжелым сердцем понимал, что есть вполне осязаемая вероятность того, что когда Джинкс уедет, второй раз он более никогда ее не увидит. Попросту потому, что будет лежать в могиле на окраине Грин-Вуда. — Ваш олд фешен, — коротко уведомил Тирум, с гулким перезвоном кубиков льда в тумблере уставив готовый коктейль пред мужчиной.       Силко кивнул в знак благодарности, плавно обхватывая прозрачную гладь пальцами, как паук свою жертву, поднося веющий почти приторной сладостью бурбон к губам.       Язык тут же обволокло горечью ангостуры, и сразу за этим — свежим, кислым соком толченого апельсина. — Мне нравится. Хорошая песня, — просто отозвалась Джинкс, деловито покивав. Она приосанилась, кажется, немного сбросив с плеч тоску, внезапно диким зверем напавшую на нее. — Можно мне вишенку?       От столь невинного тона Силко поперхнулся, закашлявшись. Как только спустя пару секунд ему полегчало, смахнул капли алкоголя с уголков рта и вопросительно взглянул на девочку, приподняв бровь. А Джинкс все так же продолжала просяще смотреть на него, сведя бровки. — Эту? — Силко встряхнул стакан, и ярко красная десертная вишня закружилась в янтаре. Джинкс кивнула. — Тирум, дай ей вишни, — махнув рукой, наказал он бармену, и тот сразу же нырнул под стойку в поисках мисочки для сладостей. — Нет, я хочу твою, — тут же нахмурилась девочка.       Силко устало усмехнулся, отставив стакан. — Можно? — не отступалась она. — Можно, — спустя глубокий вдох изрек Силко. Тонкие пальчики тут же вознеслись над бокалом и, ловко подцепив черенок ягоды, отправили засахаренный плод в рот. — Бр-р, горькая, — бодро проворковала Джинкс, встрепенувшись. — Вкусно, — облизнула она губы в легкой полуулыбке, а потом сразу же коснулась ими чужого виска. — Спасибо.       Шутливо отсалютовав девочке тумблером, как бы обозначая «всегда пожалуйста», Силко залпом опрокинул в себя остатки выпивки. — Повтори, — он толкнул пустой бокал в сторону бармена, клеймёное стекло с рваным звоном прокатилось по стойке. — Сколько часов меня не было?       Тирум бросил взор к настенным часам, подхватывая стакан, снимая с его толстой кромки тонкую дольку апельсина. — Три с половиной часа, — явно мысленно что-то просчитывая, отозвался парень, ловко и цепко беря с полки полупустую бутыль бурбона. — Я приказал следить за обстановкой в СМИ и усилить охрану по периметру всего Ист-Уиллистона. Съезд комиссии единогласно перенесли на неделю, чтобы обстановка успела остыть, также- — Видимо, никому невдомек, что она уже не «остынет»? Нужно решать что-то прямо сейчас, но у некоторых ещё молоко на губах не обсохло, чтобы принимать какие-то решения, — зашипел Силко, и Джинкс на его коленях завозилась, и уже через мгновение он почувствовал, как мягкими прикосновениями ему принялись поглаживать бритый затылок. — Ежик, — едва слышимо прошептала Джинкс, опаляя горячим дыханием его висок. Силко ощутил, как волна яростного жара, до того ползущего по позвоночнику, начала понемногу отступать. Глубокий размеренным вдох окончательно унял вскипающую мантию внутри. — Что-то еще? — Да, сэр. Севику арестовали, вскоре начнется следствие, — угрюмо проговорил бармен бесцветным тоном. — Она отказывается давать показания, и суд уже грозит ей смертной казнью.       Ничего цензурного Силко на ум не пришло, и он промолчал, проглотив рвущееся рычание в самом нутре и только провел ладонями по лицу, обводя темные круги под глазами. Все складывалось одним из самых наихудших вариантов. — Ясно. Свяжитесь с самым лучшим из наших адвокатов и отсыпьте ему столько бумажек, сколько попросит.       Бармен уставил новую порцию коктейля на стойку, кивнув, и Силко осушил стакан с той же скоростью, с которой обычно пьют воду. Он, конечно же, был бы не против отсмаковать момент и насладиться вкусом, но после услышанного более ни на что не было ни моральных, ни физических сил. — Через три часа жду всех капореджиме в конференц-зале. Без опозданий. Buongiorno, — гулко обронил Силко и жестом попросил Джинкс его освободить. Та сразу же понятливо и ловко соскочила на блестящий паркет и выжидающе замерла, смотря себе под ноги и комкая кончик своей косички. — Anche a lei, signore. — Пойдем, — спокойным тоном сказал Силко, мягко подтолкнув ребенка под спину, и та сразу же вцепилась в его руку своей холодной ладонью, что-то гулко буркнув.       Под аккомпанемент звенящей, кромешной тишины они вышли из огромного зала, и она ещё больше наматывала колючий клубок в сознании, что и без того уже почти разрывал его на части. Силко даже моргнуть не мог, чтобы на той стороне века не видеть точно выжженного на нем образа Вандера с кольтом в руках. Почему-то сейчас, когда он увидел Джинкс, боль предательства особо ярко взорвалась под ребрами. Ведь эта девочка будто была неким символом их с Вандером связи, она, как тонкая ниточка, тянулась от одного и вела к другому, она напоминала о всех тех моментах, что единственные давали Силко какое-то подобие близости с кем-либо. Не той, которую он получал, вбивая в матрац куртизанку, вьющуюся и готовую на все ради него (баснословных денег, что ей платили), а той, которая отрадно грела что-то в нутре, когда он становился частью какого-либо семейного мероприятия Вандера, будь то ужин, вечер музыки или настольных игр, где Джинкс всегда обыгрывала их троих. Это лелеяло чёрствый уголек в его груди, напоминая, что в недре его ещё была душа. И теперь, когда все разрушено, сведено с землёй, даже нет сил- — Ты пожелал ему хорошего дня? — вопросила Джинкс, подняв взор к мужскому лицу, сосредоточенно вглядывающемуся в полумрак коридора, стелющегося пред ними.       Силко мотнул головой, точно вынырнув, и спустя секунду изрек, утвердительно кивнув: — Да, верно. А ты откуда знаешь? И в мгновение Джинкс помрачнела и понурилась, вздохнув. — Вандер говорил нам это с Вай каждый раз за завтраком, — грустно, скомкано пробурчала она. — Я скучаю по ним…       «Как же я понимаю тебя, piccola»       Втянув воздух крупным глотком, Силко резко выдохнул, будто от этого незамысловатого действа в его разуме могли явиться слова, которые ему следует сказать горюющему дитя. Слова, которые ему самому нужны были сейчас. — Я знаю, что это тяжело, — туманно начал он и свернул к лестнице на второй этаж, крепко пахнущей сладкой древесиной. — И я понимаю, что ты чувствуешь. Правда. Если ты хочешь и тебе станет легче, можем поговорить об этом, если нет — то лучше повременить, прежде чем ты будешь готова. Но я рядом, здесь, для тебя, — на широком пролете он остановился, опустившись на колено пред девочкой, чьи глаза были так плотно подернуты поволокой слез, что ее светлая радужка подрагивала, точно за прозрачной озерной толщей. — Иди сюда, — попросил он, и Джинкс тут же подалась вперед, падая ему в объятия. Лелеюще касаясь подрагивающих узких плеч, ощущая то, как ребенок вжимается в него все сильнее, хватаясь за ткань рубашки на спине, Силко чувствовал — им обоим это нужно. Нужно осознание того, что они есть друг у друга. «Пока что» — усидчиво шикнуло подсознание. — Спасибо, — едва различимо прошелестела она, всхлипнув в последний раз, несмело, робко чуть отстранившись. Ее глаза покраснели, щеки намокли, и на своем плече Силко явно ощущал проступающее влажное пятно. — Как будто здесь, — она положила ладонь посередине груди. — так тяжело. И иногда даже дышать трудно, когда думаешь о них… — её снова разразило в рыданиях, и Силко вновь крепко обнял дрожащее тельце. — Твоя сестра и Вандер больше не вернутся, — Силко сам ощутил хлесткий удар где-то под лопатками от этих слов. Но он никогда не страшился правды. — Но ты можешь начать жизнь так, чтобы они гордились тобой. Гордились тем, какая ты красивая и милая снаружи, и храбрая и стойкая внутри. Какой прекрасной девушкой ты вырастешь, — он невесомо приподнял пальцами её подбородок, тепло всмотревшись в блестящие сизые глаза, от которых прозрачными ручейками по белесой коже струилась горячая соль, сейчас так больно обжигающая маленькое сердце. Огладив мягкую щёку, стерев настойчивую влагу, Силко мягко прислонил свой лоб к чужому, прикрыв глаз. — Мы справимся. Верно?       Томительные мгновения молчания, за которые он успел рассмотреть все собою сказанное со всех возможных сторон. — Да, — тихо, заплаканно, но уверенно выдохнула Джинкс и вдруг обвила руками его шею, горячо зашептав на ухо. — Люблю тебя.       Вдох застрял где-то посередине горла, а сердце замерло, точно пропустив удар, и только что с таким лелеющим чувством, трепетные слова эхом разнеслись в сознании. Отмерев от секундного оцепенения, Силко, положив голову на тонкое плечико девочки и первый раз, верно, за последние долгие года, почувствовав истинное, подлинное простое человеческое счастье, произнес бархатное, ласковое «e ti amo, tesoro».       Их объятие длилось ещё с минуту, посередине обычного лестничного пролёта между вторым и третьим этажом. Такое чувственное, уветливое и необходимое. — Пойдем? — охрипшим голосом наконец прервал тишину он, проведя ладонью по звеньям ослабшей косы за девичьей спиной. — Угу-м, — буркнула Джинкс и медленно, нехотя расплела свои тиски вокруг чужой шеи. Силко отметил, что выглядела она намного лучше, чем несколько минут назад, и взор её стался… Твёрже? Верно, таким, какой бывает у людей, решительно убедившихся в чем-то.       Она вновь переплела свои пальцы с чужими, и они вместе взошли на первую ступеньку, затем все выше и выше, и когда вышли к какому-то коридору, резко повернули налево. И в самом конце Джинкс увидела крепкую, матовую металлическую дверь, не совсем вписывающуюся в общий стиль всего здания бара и его багровые в позолоченных вензелях стены.       Подойдя к двери, Силко почти не глядя, совершенным умением и без осечки набрал на числовой панели близ косяка: «76214711» — перевернутые даты строительства Собора в его родном городе — Монреале. Каждая цифра прозвучала едва слышимым звоном, отображенная на табло загадочной звездочкой, и сразу же послышалась череда щелчков где-то внутри самой двери. — Будь как дома, — произнес Силко перед тем, как нажать на широкую хромированную ручку.       Прежде чем ступить на порог, Джинкс увидела показавшийся ей просто огромным, устланный полированным красным кирпичом камин прямо напротив. Пред ним стояло глубокое кожаное кресло цвета крепкого-крепкого кофе, а подле — стеклянный круглый столик, заваленный книгами и уставленными на них белыми небольшими кружками.       Проследив за направлением чужого взгляда, Силко усмехнулся: — Прошу прощения за беспорядок.       Он пропустил девочку вперед, а сам зашел следом, закрывая дверь сперва обычной щеколдой, а затем еще каким-то кодом, но теперь будто втрое короче.       Джинкс, одновременно скидывая туфли, завороженно рассматривала пестрые картины солнечных пейзажей, отдаленно понимая, что то, скорее всего, было изображениями Италии, с ее синим бескрайным простором Средиземного моря, стелющегося меж зелени.       Бросив взор на напольные часы в углу, Силко отмерил себе положенные три часа, по истечению которых он удалится на заседание. За это время было бы неплохо уложить ребенка спать, учитывая то, что Джинкс, наверняка, так и не сомкнула глаз со вчерашнего вечера. — Голодная? — вопросил он, подходя к высокому зеркалу туалетного столика в коридоре, принимаясь расстегивать запонки на рукавах рубашки. Боковым зрением он следил за передвижениями девочки, все крутившейся вокруг своей оси в нескольких футах от него. — Нет, Тирум меня накормил, — ответила она и подошла ближе, рассматривая то, как ловко чужие руки управляются с застежками. — Хорошо, — тихо проговорил Силко скорее сам для себя, гулко вздохнув. Отложив украшения в коробочку, он сунул ту в ящик и, наконец, разувшись, прошел вперед.       Бросив взгляд к подуглившемуся подолу чужой кофты и смазанному пятну сажи на порванных колготках девочки, он нахмурился. — Тебе нужно помыться. Пойдем, — бросил Силко через плечо, уже сделав несколько шагов в сторону ванной. Джинкс, замявшись, почему-то застыла на месте, прижимая руки к груди. — Я… Мне же не во что переодеться, — растерянно выпалила она и затеребила пальцами лацкан его пиджака, что все еще висел на плечах. — Иди в ванную, а я пока найду тебе что-нибудь, — легким жестом указав в сторону нужной двери, он направился к спальне. Проходя близ Джинкс, утешающе потрепал ее по затылку, и та, мурлыкнув, совсем как котенок, ступила в противоположном направлении.       В спальне тихо. Так заманчиво и пленяюще умиротворенно, что Силко едва сопротивляется желанию рухнуть на шелковые простыни и забыться. Сквозь плотные черные шторы почти не проходят лучи ледяного осеннего рассвета, и красное дерево всей мебели в комнате тускло поблескивает лишь от отголоска света, льющегося из коридора.       В его шифоньере царит совершенно педантичный порядок, противоречащий кладбищу кофейных кружек в гостиной. Они не копятся несколько недель, совершенно нет — ведь пара горничных всегда наведывается к нему раз в два дня — просто ежедневно он потребляет столько кофеина, сколько в «норме» хватит еще на троих взрослых мужчин. Чашка за чашкой, и близ кофемашины стремительно пустеет мешок зерен, а под рукой вырастает покосившееся Пизанская башня из посуды, терпко пахнущей характерной горечью и корицей. Единожды это помогает продержаться допоздна, когда скапливается много дел и документации, в остальное время — скорее просто успокаивает, когда теплые напиток преисполняет нутро.       Перерывая полки с сорочками, Силко думает о том, что Джинкс теперь определенно нужно свозить за новой одеждой — вся ее, верно, сгорела. Как и целое множество игрушек, рисунков и прочих маленьких детский сокровищ, которые вернуть уже нельзя. Для ребенка, потерявшего дом, семью, все свое малое нажитое, если можно было так выразиться, за одну ночь, Джинкс держалась, к удивлению и, почему-то, его гордости, стойко. Конечно же, Силко не исключал того варианта, что то было лишь болезненным отрицанием, бесплодным желанием сотворить подобие того, что все хорошо — он сам проходил через это множество и множество раз в прошлом, и впервые — сколь совпало — примерно в ее же возрасте. Не существовало и доселе не существует «правильного» метода переживания утраты, и каждый справляется с ней так, как может.       По итогу поисков среди всего гардероба было ясно, что ничего лучше какой-то из его рубашек Силко предложить не может. Выудив одну атласную белого цвета, чуть ее разгладил и, перекинув через предплечье, вышел из комнаты.       Дверь в ванную была не заперта, и Силко видел то, как Джинкс любопытно осматривает большую треугольную ванную, точно не зная, как к ней подступиться, босиком стоя на пушистом ворсе ковра близ нее. Она уже рассталась с его пиджаком, всем в засохшей крови, отложив его на тумбу раковины. — Это тебе, — уведомил он, повесив одежду на крючок вместе с парой полотенец. — Шампунь — тот, что с красной этикеткой, — нырнув рукой в шкафчик близ зеркала, выудил запечатанную запасную щетку, и положил близ ванны.       Проследив взглядом за чужими движениями Джинкс насмешливо приподняла бровь. — Паста со вкусом виски? Такое бывает? — Детям можно, — усмехнулся Силко, уперев руки в бока. — Вроде, все. Как закончишь, приходи в гостиную, там дальше решим.       Джинкс подтверждающе кивнула и перед тем, как мужчина вышел из комнаты, она почти с разбегу впечаталась в его живот, обнимая и пробурчав тихое «спасибо».

***

      Рухнув на заскрипевшую кожаную обивку кресла, он вытянул ноги и с чувством, долгоиграюще выдохнул, закрывая глаз. Положив руки на подлокотники, откинулся затылком на спинку, внимая ощущению полнейшей, опустошающей усталости. Голова гудела, как рой диких пчел, и даже совершенно не метафорически — в висках болезненно стучало, и Силко опасался, как бы то не начинали проявляться побочки недавнего «лечения». А они определенно точно его настигнут, главное, чтобы хотя бы часов через шесть — ему еще нужно провести собрание, разложить все по полочкам подчиненным, по возможности произнести вдохновляющую речь и постараться не выглядеть совершенно разбитым предательством единственного друга. Все это казалось совершенно неисполнимо, но если бы его подобные аргументы останавливали, доном он бы точно никогда не стал.       Отдаленно послышалось журчание воды, и Силко не без досады подумал о том, с каким удовольствием он бы сам сейчас устроился в горячей пенной ванне с бокалом полусладкого под чарующие трели граммофона. Чтобы расслабится, отринуть мирское хоть на полчаса, вдоволь насладиться статусом, вырванным из чужой глотки потом и кровью. В последнее время моментов, где он истинно наслаждался своим положением, становилось все меньше, а даже если те и случались, их затмевали те, наподобие которых произошли этой ночью. Конечно же, с самого первого дня, как его приняли в ряды «людей чести», он не рассчитывал на райскую светскую жизнь, но, черт возьми, ради чего тогда все это было? — Все хорошо? — прикрикнув настолько, чтобы то было слышно через стену, обратился он к Джинкс. Послышался короткий всплеск. — Да-а, — протянул детский голосок.       Уперев пальцы в висок, Силко рывком выпустил из легких весь воздух, и сразу после этого почувствовал, как кошками заскребло в глотке — хотелось курить.       Помедлив несколько секунд, он встал, подходя к уставленному у стены комоду, хватая с полированного лака пачку сигарет. На балкон выходить совершенно не хотелось — на улице было холодно и сыро, оттого Силко уже по абсолютной привычке вернулся на сидение обратно и, раскусив мятную капсулу с тихим щелчком, вытащил из кармана зажигалку. Ту самую, которой он прикуривал состряпанную Вандером для него самокрутку вчера вечером, ту самую, которой поджигал комок баксов, через секунды разорвавший на клочки десяток людей.       Первой затяжкой мягко обволокло небо, и Силко, запрокинув голову, разомкнул губы, позволяя дыму самому медленно стекать с них к потолку.       Как задолго до свершения своего «плана» Вандер его задумал? Как долго вынашивал свою тайну, тащил за собой бремя предателя? Усмехнувшись, Силко подумал о том, что то, верно, было милосердием — что, умерев, тот больше не мучался совестью. А Силко уверен, Вандер бы мучался. Безусловно, больше его бы заботили дела семьи, его дочери, деньги и шлюхи, но темными ночами, в минуты перед тем, как отдаться сну, он бы вспоминал о лучшем друге, которого обрек на мучительную смерть и презрение. И это растаскивало бы его сознание по углам и с хрустом жрало, как чумные крысы, не давая прикрыть глаз. Да, Силко знал, таковой была бы его мнимая месть.       Рассеянно докоснувшись бедра, он тут же одернул руку — кожа под тканью едва не горела. — Dannato «Sfarfallio» — прошипел Силко с приглушенным рыком, делая очередную глубокую затяжку. Действие «Мерцания» никогда не было предсказуемым. Похоже, его рассеченная плоть прибегла к ускоренному метаболизму и бешеному притоку крови вследствие действия препарата, и, верно, только щедро вколотая Синджедом доза обезболивающего, пульсирующего по венам, не давала ему сойти с ума от боли, наверняка сейчас являющейся бы невыносимой.       Первостепенная формула была придумана доктором еще задолго до того, как Силко приняли в семью. Но бывший дон, ведомый слишком высокими «моральными принципами», не позволял Синджеду с его безумными теориями испытывать что-либо на ком-то большем, чем на подопытных крысах. Отчасти, именно ученый помог Силко в… Тайном свержении старой власти, воодушевленный обещанной свободой в своих исследованиях. И сейчас эта розово-фиолетовая жижа потенциально, вскоре, должна будет стать началом их крупнейшей монополии, если же, конечно, удастся наладить контакт с представителями производств.       Но в нынешних реалиях… Им перекрыли кислород. Запустили в их ряды раздор, пустили чуму, что-то уже через несколько дней начнет испепелять все больше и больше, пока они все, ослабши, не окажутся за решеткой. Силко уверен, теперь ни один из боссов не доверял друг другу; теперь не могло идти и речи о какой-то централизации защитных структур, ведь все ждали от другого ножа в спину. И именно это будет их погибелью — раскол обнажит каждого из них для решающего удара. И что с этим делать… Силко не представлял.       Скурив сигарету едва не до самого фильтра, он утопил ту в прахе ее собратьев в пепельнице меж кружек. Стало немного легче. Уронив висок в ладонь, уперев локоть в мягкий подлокотник, Силко всмотрелся в узоры уже почти полностью истлевших поленьев в камине. Прошло не больше пяти секунд пред тем, как в нем вспыхнуло желание его разжечь — Джинкс наверняка понравится.       Подбросив пару деревяшек, стукающихся друг об друга с глухим звуком, Силко осмотрелся, ища что приспособить под растопку, и почти сразу ему на глаза попался сверток вчерашней газеты на кофейном столике.       Раскрошив часть бумаги на верхние поленья, другую он принялся сворачивать в пару комков. И лишь от одного этого движения пальцев в груди похолодело — снова Силко видел пред собой обглоданные огнем останки людей, где-то придавленные ошметками разорванных машин. Ему никогда не нравилось убивать — в его жизни это было необходимостью с самого детства, и крови на его руках было столько, что он и сам сбился со счету, скольких умертвил сам, даже не считая своих приказов, следуя которым были устранены уже многие, многие десятки. Одним из его верных цепных псов была Севика, хотя, скорее, она напоминала собой огромную злую кошку, пересекающей глотки когтями каждому, на кого он махнет ладонью, и Силко бесконечно ценил ее как подчиненного, как соратника, как… Подругу. Пусть она и не была удостоена и половины того доверия, что он возлагал на Вандера, Севика точно была ему близка, особенно когда выхватывала из его пьяных рук револьвер с одним патроном.       Сглотнув горячий ком, Силко пару раз щелкнул зажигалкой у самого дымохода — пламя устойчиво тянулось ввысь — тяга была. Привычными манипуляциями воспламенив бумажный жгутик, поднес сначала к усыпленной у деревьев крошке, потом к плотным комьям, и вскоре огонь переполз на дрова, и в воздух тотчас взмыл сладковатый смолистый сосновый флер.       До того на корточках, Силко уже полностью сел на расшитый ковер в нескольких футах от камина, откинувшись на руки за спиной. Теплом приятно обдавало ноги, и только замороженное анальгетиком бедро ощущалось все таким-же ледяным и онемевшим.       Отложив холодящий кожу металлический прямоугольник близ себя, он всмотрелся в узоры пламени — ровного, мягкого, без единой искры — как и должно быть.       В комнате, где они с Вандером и Джинкс частенько собирались, тоже был камин. Высокий, чернильного цвета, кажущийся слишком темным среди светлого интерьера. Они вдвоем сидели на одном глубоком диване, в то время как Паудер, дремавшая, лежала у Силко на коленях. То непередаваемое чувство уюта, что он испытывал в такие минуты, было самым чудесным в его жизни. Тогда отстраненно Силко даже мог подумать о том, что, был бы он женщиной, отринув вообще все из своего прошлого, вышел бы за Вандера замуж, любил бы его детей, как родных, у даже острую на словечко Вай, всегда скалившуюся на него волчонком. Но это было и остается лишь бреднями затуманенного отменным виски сознанием, а теперь и вовсе будто иллюзией, словно ничего из этого не существовало во всей Вселенной никогда. — Силко?..       Резко обернувшись на тихий звонкий голос, мужчина облегченно выдохнул, чуть приподняв уголки губ, когда обвел взглядом замявшуюся на пороге ванной Джинкс. В его одежде она выглядела особенно тепло и мягко, когда струящийся блестящий атлас укрывал ее тело до самых худых коленок.       Приглашающе похлопав по ковру подле себя, Силко дождался, когда девочка привалится к его боку, и, приобняв ее одной рукой, уже разомкнул губы, чтобы что-то сказать, как Джинкс перебила его. — Ты грустишь, — сочувствующе проговорила он, положив голову на его плечо, теперь тоже смотря на оранжевые всполохи в паре ярдов от них. — …Да, — выдохнул Силко, медленно кивнув, всмотревшись в особо яркий оранжевый язык. — Ты права. И нам с тобой будет грустно еще очень и очень долго, — задумчиво протянул он, поглаживая влажную макушку. От Джинкс пахло яблоками — тем самым ароматом, что на себе ощущал только он сам перед сном после долгой горячей ванной, в то время как перед всеми остальными заглушал легкий аромат крепким терпким одеколоном. — Главное что… Что… — в голосе девочки вновь начали собираться звенящие слезы. — Что хотя бы ты… — Джинкс совсем повело вновь, и она уткнулась лицом в теплую грудь, сцепив руки за чужой спиной. — Piccola, non piangere. Non piangere, — зашептал Силко, принявшись чуть раскачиваться из стороны в сторону, пытаясь ее успокоить. Плечи Джинкс мелко дрожали, ее всхлипы терялись в складках его одежды, а все тельце все больше льнуло ближе. Так, через несколько мгновений, Силко, оперившись спиной в кресло, все так же сидя на полу, позволил дитя примостится прямо на нем так, что ее тонкие ноги вместились меж его. Зарывшись носом в мокрые пряди, закрыл глаз и, наверное, в какой-то из параллельных миров он и сам заплакал сейчас.