Между дьяволом и глубоким синим морем

Было около восьми часов вечера, когда Флинт все-таки добрался до трактира. Весь прошедший час после их «дуэли» с Алексом, он провел в размышлениях о своем нынешнем положении, но так и не смог прийти к хотя бы сколько-нибудь практичному решению. Все упиралось в то, что он не мог теперь действовать, не будучи уверенным в том, останется ли с ним Томас. Не в силах выносить эти мысли и дальше терзаться сомнениями, он все же решил вернуться и спросить у него об этом напрямую. Сначала он направился к себе, но открыв дверь, встретился взглядом с Гамильтоном, стоящим у окна и обернувшимся на шум. - Прошу прощения? – иронически спросил Флинт, заходя внутрь и закрывая комнату изнутри. - К сожалению, меня выгнали, – сказал с улыбкой Томас, помогая ему снять верхнюю одежду, – леди Эш до завтра одолжила мою комнату. Джеймс отчего-то совсем позабыл о присутствии Эбигейл, но тут же поспешил расспросить Томаса о том, что было в его отсутствие. Он кратко пересказал Флинту весь их разговор с леди Эш, добавив, что Алекс здесь вместе с ней. В другое время Джеймс заострил бы внимание на подозрительном поведении Бонса, который должен был бы бежать от него как можно дальше, но сейчас он зацепился за другое место в рассказе: - Ты сказал, что подумаешь над её предложением. Полагаю, ты, как всегда, принял однозначное решение? - Естественно, я откажусь, – не раздумывая, ответил Томас, стараясь понять, как это известие воспримет Флинт. - Только не говори, что из-за меня. - Лишь отчасти, отчасти… - что-то в его голосе, такое непривычное и неприятное заставило Джеймса насторожиться, – в любом случае, в Лондон я не вернусь по нескольким причинам, и ты лишь одна из них. Если уж мы расстанемся, то постараюсь осесть где-нибудь в Новом Свете. Джеймс на секунду прикрыл глаза, стараясь не смотреть на Томаса, говорящего все эти вещи слишком спокойно. Флинт не столько знал, сколько чувствовал, что в глубине души Гамильтону ещё хуже, чем ему самому. Его слова о расставании… не то чтобы Джеймс не рассматривал такого варианта, просто услышать о нем вслух было слишком больно. - Ты хочешь этого? – спросил он почти зло, не в силах больше притворяться, что от этого не зависит его дальнейшая жизнь. - А ты как думаешь? – невозмутимо отзывается Гамильтон, раздражая Флинта своей холодностью, – лучше скажи, что ты сам планируешь делать. - Ты говоришь так, как будто мы обязаны быть вместе, – резко ответил Джеймс, не желая даже пытаться овладеть собой. - Хочешь сказать, это не так? - Нет, не так, – наконец окончательно выходит из себя Джеймс и быстро подходит вплотную к Гамильтону, по опыту зная, что так оказывает на людей большее влияние, – ты волен сам решать, что делать дальше, ты этого заслуживаешь. Тебе не обязательно оставаться со мной и терпеть то, во что я превратился. Может, уже перестанем делать вид, что все по-прежнему? Взгляни на меня: я совсем не тот, кем был когда-то, и ты это знаешь. Так что ты не должен пытаться принять меня таким. Ты вообще мне ничего не должен. - Так вот оно что… - как бы в задумчивости начинает Томас, – считаешь, что я не знаю, как уйти от тебя, потому что… чувствую себя обязанным за свое спасение? - Может быть. Или же просто боишься признаться себе, что я для тебя уже в прошлом. - Единственное, в чем я боюсь признаться, так это в том, что я тебе не нужен. После этих слов воцаряется такая глубокая тишина, что, кажется, даже звуки за пределами этой съежившейся комнаты не проникают под её плотный купол. Флинт чувствует, что в нем что-то ломается; силы в один миг покидают его. Они почти синхронно расходятся в разные стороны: Томас замирает у окна, пока Флинт смотрит на него из дальнего угла комнаты, не веря в то, что только что услышал. - Почему? - лишь спрашивает он в ответ, не понимая, отчего ему так плохо от этих слов, почему они кажутся для него настолько правдивыми, неизбежными и в то же время поднимают неконтролируемую волну обиды и горечи. - Ты ведь и сам знаешь, Джеймс, – он отвечает почти таким же тоном, как раньше, но теперь Флинт чувствует какая хрупкая на самом деле эта иллюзия спокойствия. – Пятнадцать лет, любовь моя, долгий срок, - это старое обращение звучит сейчас как насмешка надо всем, что их связывало раньше, - мы с тобой достаточно жили, чтобы понять: единственная постоянная вещь в мире - это изменения. И они затронули тебя гораздо сильнее, чем даже ты сам готов признать. Ты все эти годы жил, сражался, побеждал: все это ты делал без меня, и я уверен, с тобой были люди, помимо Миранды, которые смогли оценить это по достоинству. Дело не в том, что я боюсь тебя или чувствую себя в долгу перед тобой. На самом деле я просто понимаю, что мы слишком сильно отдалились друг от друга. И как бы сильно мы раньше ни любили друг друга, ты и сам знаешь, что так будет лучше. Поэтому если я все ещё дорог тебе, ты отпустишь меня, ведь нам обоим это нужно гораздо сильнее, чем мы готовы признать. Я не хочу, чтобы из-за призрачных чувств ко мне ты разрушал свои планы. Сказанные слова сначала действуют на Флинта подобно каре небесной за все его прегрешения. Все худшее, о чем он думал, будто бы воплощалось в реальность. Он бы наверняка отступил, действительно бы оставил Томаса, он почти готов был это сделать, но последняя фраза остановила его. Она прозвучала слишком неправильно, наигранно, неестественно, по крайней мере, так казалось Джеймсу. На самом же деле, он просто не мог признать то, насколько она правдива. Но фальшь в голосе Томаса затмевала её смысл, Флинт видел только то, что Гамильтон что-то скрывает, недоговаривает и очевидно врет о том, что он на самом деле чувствует. Эта ложь заставляла его почти трястись от гнева. Он еле сдерживал себя, схватившись рукой о косяк двери. Его слова хриплые, жесткие и острые разрезали притворно-спокойный тон беседы, обнажая истинные чувства: - Ты думаешь, что знаешь, что я чувствую на самом деле? Пятнадцать лет я жил только ради тебя. Все, что я делал – стремился закончить то, что мы вместе когда-то начали. Ради этой цели убивал, лгал и предавал всех, кто стоял у меня на пути. И ты всегда был рядом. Даже когда я узнал, что ты мертв, ничего не изменилось. Ни одного дня этой ебанной жизни я не прожил так, чтобы не думать о тебе. Иногда я почти ненавидел тебя, когда думал, что ты сдался, позволил им сломить себя, поддался тем, с кем я сражаюсь. Намекаешь на то, любил ли я кого-то после тебя? Разумеется; но никто и никогда не был для меня важнее, чем ты. Я думал, что доказал это, когда вернулся за тобой. А сейчас ты говоришь, что мои чувства призрачны? – презрительная, ядовитая усмешка убивает в нем все, что когда-то было знакомо, дорого и любимо. Но именно она в итоге заставляет Гамильтона отбросить, наконец, притворство: - Джеймс, прошу тебя, прекрати, - неподдельная мольба в его голосе лучше любых слов отражала то, насколько тяжело ему слышать эти обвинения. – Может, я и не знаю, что ты чувствуешь, но… - он на секунду умолкает, собираясь с мыслями, и затем отвечает так честно и искренне, что у Джеймса перехватывает дыхание, - знаю лишь то, что люблю тебя. И это чувство гораздо сильнее, чем раньше, ведь теперь я прекрасно знаю, какой может быть жизнь без тебя. Но я боюсь, что не смогу дать тебе того, в чем ты нуждаешься. Тебе всегда было необходимо быть тем, кто ты есть. Теперь ты изменился, но эта потребность остается незыблемой. Со мной ты всегда будешь оглядываться назад, пытаясь вести себя как раньше, бояться открыться мне, показать то, что ты сделал и что ты ещё хочешь сделать. Твоей силы слишком много для одного человека, рано или поздно ты не сможешь больше сдерживать её. Воспоминания о том, как ты лишился цели всей жизни, и осознание того, что теперь уже ничего нельзя изменить, заставят тебя обвинить в этом меня, или хуже того – самого себя. Я не хочу, чтобы ты страдал ещё больше, разрываясь между любовью и раздражением ко мне и ненавистью к себе. - Почему ты так уверен, что это произойдет? – отчаянно-зло спросил его Джеймс, почти поверивший в то, что между ними ещё не все потеряно. – Ты не можешь утверждать, что знаешь меня, этого не будет! - В том то и дело, что могу! Потому что ты, Джеймс Флинт, МакГроу, как ни назови, но я тебя знаю. Ты один человек, всегда им был. Я знал, на что шел тогда и знаю, на что иду сейчас, именно поэтому и предупреждаю о последствиях. - Хочешь сказать, что я неисправим? Что тебе настолько отвратна сама мысль остаться со мной, с чудовищем, не способным на любовь? - Нет, - Томас не отступая под его напором, лишь подходит ближе, кладя руку Джеймсу на шею, пальцами слегка касаясь жесткой бороды, – просто я не хочу тебя исправлять. И как бы ужасно это не звучало, но мне все равно, что ты сделал. Ты делал это, чтобы спасти себя, а если нет, я все равно не смогу тебя обвинить. Никогда ты не станешь для меня врагом, я всегда буду уважать тебя, потому что для меня, как и для большинства, ты - великий человек. Как бы ты не обвинял себя в том, что проиграл, это не так. Просто ты начал то, что не в силах закончить. Твою войну подхватит целое поколение, я уверен, что так и будет. Ведь ты сам сказал мне однажды: в большинстве случаев, когда человек хочет изменить мир, ему мешает одна простая и неизбежная причина - люди вокруг. И твой пример это красноречиво подтверждает. Но даже если забыть о войне, жажда в твоей натуре, от неё тебе никуда не деться. Джеймс слушал все это с отвратительно противоречивой смесью желания верить каждому слову и не верить ни единому. Пугающая откровенность заставляет его поступить единственным возможным способом – остаться предельно честным. - Дело не в жажде, - начинает он медленно, отходя от Гамильтона, не замечая, каким болезненным взглядом он его провожает, – я ведь хотел уйти, когда все закончится, передать власть другим и удалиться на покой. По крайней мере, именно в этом я пытался убедить себя и других. На самом же деле, я просто надеялся умереть раньше, чем это случиться. Но почему-то всегда оставался жив. Рано или поздно это наталкивает на мысль о том, что ты исключительная личность и все это происходит не из-за чистого везения. С такими мыслями быстро приходит нечто более влиятельное - тьма, то есть те самые глубинные желания, что обычно прячешь от всех. И чем больше людей умирает вокруг по твоей вине, тем громче слышишь её голос, убеждающий, что все идет по заранее задуманному плану, что это единственный способ достичь желаемого. Знаешь, чей голос я слышал ночами? Твой. Ты успокаивал меня, мое чувство вины, говорил, что иначе я не мог поступить. Я слушал, повиновался и делал так, как ты мне говорил. Потому что назвать своих демонов вашими с Мирандой именами мне было проще, чем признать, что я такой не по чьей-то вине, а по своей собственной. Благодаря вам я отринул стыд и нашел в этом нечто прекрасное, темное и великолепное. Тьма тянула к себе, заставляла полюбить власть, которую я ощущал над людьми. А когда у меня никого не осталось, я понял, что единственный мой путь – в бесконечную тьму, и это было приятно, ведь только в ней я мог снова чувствовать себя живым. Вот что делает тьма: она освобождает от этой боли, помогает забыться. Но это лишь обман. Она заставляет забывать прошлые ошибки, совершая новые, непоправимые. Ты был прав, я не был совсем одинок на этом пути, кое-кто меня сопровождал. Эта была не любовь, а дьявольское наслаждение от встречи с родственной души, скрывающей такую же тьму внутри. Нечто подобное пьяному угару, заставлявшему забывать, кто я такой, помогающему перестать чувствовать вину, ненависть, злобу и ярость, душившую меня все эти годы. Но рано или поздно мы с ним такие похожие должны были бы вытеснить друг друга. У него было преимущество: он управлялся с самим собой лучше, чем я. Пока я пытался противостоять тьме, он принял её и научился ею управлять. Я же все это время лишь подчинялся ей, убеждая себя, что это не так. Может мне уже пора признать, что он намного сильнее меня? Может быть, все дело в том, что в отличие от меня у него было за кого держаться. Так или иначе, именно из-за него я здесь. Это он расстроил все мои планы. Ты прав, все дело в людях, в тех, на кого я рассчитывал. Неужели всем действительно было настолько все равно? Иначе сопротивление не растаяло бы так быстро. Войны не могут начинаться и заканчиваться по воле одного лишь человека, мне бы стоило давно выучить этот урок. Пока я был нужен, меня слушались, а затем попросту убрали, точно так же, как это произошло пятнадцать лет назад. И ничего из того, что мне удалось достичь за эти годы, не смогло это предотвратить. Сильвер лично бросил мне вызов, но начинал борьбу со мной не он, теперь я это понимаю. Если бы все остальные не хотели того же, меня бы тут не было. А значит, все это было зря… эти пятнадцать лет не изменили ровным счетом ничего. По мере того, как Джеймс открывался перед ним, Томас все сильнее чувствовал острое желание слиться с его жизнью, вернуться в прошлое и исправить все содеянное или хотя бы быть рядом с ним, облегчая его страдания. Он не испытывал ревности к смутно знакомому Сильверу, больше - благодарность за то, что тот был рядом с Флинтом и в конечном итоге спас их обоих. Откровения о падении во тьму не вызвали в нем отвращение, только иррациональную жалость вместе с восхищением перед силой духа Джеймса, который, несмотря на все произошедшее, сумел остаться не самой худшей версией себя. Но, разумеется, больше всего его задели последние слова: - В чем бы ни была причина твоего провала, она не в тебе: ты сделал все, чтобы война свершилась. На самом деле ты даже не представляешь, насколько далеко зашел. Вспомни хотя бы помилование. Тебе удалось добиться того, чего мы не смогли достичь, когда были практически на вершине империи! Ты заставил Англию пойти на уступки, они боялись тебя, иначе не стали бы так рисковать. То же касается и Нассау. Ты говорил мне, что теперь там нечто вроде альянса между главарями на острове и официальной властью через посредничество в Бостоне. Все, кто когда-либо сражался за этот остров, хотели сделать его независимым от Англии, процветающим и свободным. Если процветание вопрос стихийный, то что касается свободы – пусть официально Нассау её не получил, но на деле же все очевидно, иначе почему он до сих пор стоит не тронутый империей? Потому что теперь все они прекрасно понимают, что стоит ещё чуть-чуть надавить на колонии, и все закончится очередной гражданской войной, в которой неизвестно, кто победит. - Да почему ты так уверен, что эта война состоится? - Оглянись вокруг! Мир меняется с такой стремительной скоростью, что ни одной империи не удастся этому помешать. Ты сам говоришь: Бостон взял под покровительство Нассау. Когда ещё было такое, чтобы города в колониальных землях были сильны настолько, чтобы могли сами, без согласия Англии, решать, что им делать. Или взять то место, откуда мы с тобой выбрались. Так или иначе, оно - признак будущих перемен. Это ведь действительно блестящая идея. Скоро в том месте родится новая колония, да это уже происходит. Весь Новый Свет с каждым днем все сильнее, рано или поздно он станет достаточно сильным, чтобы дать отпор метрополии. - И почему же через какие-нибудь двадцать или тридцать лет это свершится, а не захлебнется в самом начале, как это произошло сейчас? - Потому что воевать будет уже новый народ. Здешнее поколение вырастет, позабудет свою «родину», которую они никогда не видели, и поймет, что нет смысла подчиняться стране, которая лишь отбирает у них их естественную свободу. - Но ты ведь понимаешь, что это может и не произойти? – спросил Флинт с раздражением, тем не менее не отрицая приведенных доводов. – Все это всего лишь домыслы, пусть и не лишенные смысла. Я же мог бы добиться всего этого сейчас! - Ты не прав; во-первых, в том, что считаешь, что все потеряно. Нет ни одной причины останавливаться сейчас. Многие до сих пор разделяют твои взгляды, твое имя слишком известно, чтобы его забыли так быстро, а что касается ресурсов: ты ведь единственный, кто знает, где зарыты сокровища. У тебя есть все, чтобы продолжать. Вопрос лишь в том, хочешь ли ты этого. - Что ты хочешь сказать? Думаешь, я все ещё могу что-то сделать? – с недоверием спрашивает Флинт, слишком привыкший к непониманию со стороны всех, кто окружал его. Он неожиданно для самого себя осознал, что ни разу не думал о том исходе, где Томас поддерживает его в стремлении продолжать войну. - Разумеется, можешь, если только захочешь. Очень опрометчиво считать, что тебе в жизни больше ничего не осталось, поверь мне, я балансировал в таком состоянии годами. Если есть причина, по которой ты ещё жив, значит, тебе стоит сражаться за неё. Наши жизни как раз это и доказывают. Джеймс, я не прошу тебя остановиться и бросить все то, что делал. Я лишь прошу не идти на самоубийство в виде открытого столкновения с империей. Я знаю, что ты способен на многое и именно поэтому ты должен быть жив. Твоя главная ошибка заключалась в том, что ты смешивал месть с реальным желанием отстоять свое право на свободу и независимость. Как только ты сможешь отринуть желание расквитаться с Англией и сосредоточишься на том, ради чего мы все это начинали, ты станешь непобедимым. Я не прошу забывать о прошлом. Как я могу просить тебя встать на сторону тех, по чьей вине мертва моя жена, а мы с тобой лишены нормальной жизни? Хочу только, чтобы ты начал ценить свою жизнь выше, чем месть, и не совершал прошлых ошибок. - До этого разговора я думал, что мне придется отказаться от своего прошлого, чтобы остаться с тобой. Кроме того, я, как капитан Флинт, мертв, если я вернусь, на меня будет вести охоту не только правительство, но и некоторые из своих, считающие меня больным фанатиком, не способным принять новую реальность. Так что я понятия не имел, что мне делать дальше. Тот единственный вариант, где мы с тобой остаёмся вместе и пытаемся жить обычной жизнью, был самым приемлемым. Но только теперь я понимаю, что ни за что не смогу оставить тебя, только если ты сам меня об этом попросишь. Мне не нужна никакая победа, если ты не разделишь её со мной. Мы начинали это вместе, вместе должны и закончить. Когда Флинт произносит эти слова вслух, он с невероятно приятным чувством удовлетворения понимает, что это и есть та единственная правда, которую он так долго отказывался признать. Чтобы он ни пережил за эти годы, все это меркло по сравнению с тем будущим, которое он может получить сейчас. Он действительно до этого момента и не думал о том, что Томас по-прежнему будет разделять их общие убеждения, но уже от одного осознания того, что все на самом деле только начинается, заставило Джеймса чувствовать себя счастливее, чем когда-либо за эти годы. - Если бы я не думал так же, меня бы здесь не было. Я сам начал все это пятнадцать лет назад, так что остаться с тобой до конца – меньшее, что я могу сделать. Ты должен понять, что я согласен был бы на любую жизнь, лишь бы ты был рядом, но то, что ты до сих пор не сдался, заставляет меня по-другому взглянуть на все произошедшее. Я останусь с тобой, несмотря ни на что, не только из-за своих чувств, а ещё и потому, что с тобой у меня есть шанс претворить в жизнь то, из-за чего я пятнадцать лет провел в заточении. Слушая его, Джеймс с ужасом думал о том, что он едва не потерял его всего несколько минут назад. Если бы гордость или обида все же возобладали над ним, заставили бы его уйти, он бы никогда не услышал этих прекрасных слов и не вернул бы в свою жизнь того единственного, кто всегда был её смыслом. Неподдельная вера в него и в то, что он делал, заставляли Флинта забывать обо всем на свете и думать лишь о том, как сильно он любит человека, стоящего сейчас перед ним и в равной степени разделяющего все его стремления. Не найдя ни одного подходящего слова, чтобы выразить всю свою благодарность, Джеймс лишь молча поцеловал его в ответ, зная, что Томас поймет его без лишних слов.

***

- Чтобы не быть голословным, хочу предложить тебе одну идею, - начал Томас какое-то время спустя, когда они оба скрепили свое невысказанное обещание приятной и в этот раз неспешной близостью. - О чем ты? – с легкой тревогой переспросил Флинт, желая отложить любые разговоры на завтра, однако чувствующий, что в этот раз речь идет не о выяснении отношений. - Я не стал бы говорить об этом так рано, но не хочется упускать шанс, который может исчезнуть уже завтра. Все дело в Эш, в Эбигейл. Она в крайне затруднительном положении и при желании этим можно воспользоваться. Чтобы ты ни задумал дальше, для этого будут нужны деньги, а ты сам знаешь единственное место, где можешь достать их в необходимом количестве. Я предлагаю воспользоваться шансом и забрать их оттуда без лишнего риска. - Ты говоришь о сокровищах с острова Кидда? – в полнейшем замешательстве уточняет Флинт, у которого тут же исчезло желание отложить разговор. – Ты в своем уме? - Пока что да, – спокойно отвечает Томас, хотя в глубине души почувствовал, что это его задело сильнее, чем хотелось бы. – Что в этом такого безумного? Ты единственный знаешь, где они, больше, чем кто бы то ни было имеешь право ими воспользоваться. Без тебя деньги так и пролежат в земле. Джеймс быстро прикидывает в голове справедливость этих слов. Действительно, что бы он ни решил делать дальше, деньги были ему необходимы. Может, он и не единственный имел право обладать ими, но все же Флинт слишком хорошо понимал, что только он может распорядиться ими правильно, так, как изначально задумывалось. Это было единственное верное решение, но отчего-то ему виделся во всем этом какой-то подвох. - Даже если ты прав, причем тут Эш и зачем тебе самому ввязываться в это? - Джеймс, я же сказал тебе: я всегда буду на твоей стороне, и я хочу, чтобы ты это понял. Эбигейл - хорошая возможность получить то, что тебе нужно, и я решил, что тебе полезно знать об этом. Она вся в долгах отца и стоит на грани полного разорения, так что она ухватиться за любую возможность исправить свое положение. - Ты что предлагаешь отдать ей часть сокровищ? - Я этого не говорил, тем более я совершенно не вправе ими распоряжаться. Я лишь говорю о том, что мы можем пообещать ей помощь, а взамен она поможет тебе. У неё достаточно денег чтобы добраться до острова. Если нам удастся её уговорить, ты сможешь её руками получить желаемое, и никто даже не узнает о том, что ты вернулся. Ты сам сказал, что некоторое время лучше сохранить инкогнито, иначе на тебя начнется охота сразу с двух сторон. Кроме того, лучше иметь леди Эш в союзниках, ведь у неё немало поводов поквитаться с тобой. Ей ничего не стоит навлечь на тебя власти или кого-нибудь из твоих врагов, коих, уверен, у тебя накопилось немало. Я смог удержать её от этого, но боюсь, что ненадолго. Знаю, что ты сталкивался с угрозами и похуже, но все же я не хочу тобой рисковать. Флинт не смог сдержать улыбки после этого признания, в нем таким странным образом сочеталось все, что он хотел услышать, что мысль о скрывающемся где-то подвохе теперь ещё явственнее представлялось ему. Он даже догадывался, в чем он скрывается: Томас ведь не мог бросить бедную девушку в беде, вот и пытался помочь, как мог. Но все же Флинт не мог отрицать, что план этот имел в себе нечто разумное. - И как ты предлагаешь убедить её помочь мне? Если ты не забыл, я убил её отца. - Нет, я не забыл. Но предоставь это мне, я смогу с ней договориться. Я могу представить, что она сейчас чувствует, и знаю, как этим воспользоваться. Мне нужно лишь знать, согласен ли ты на это? Флинт все ещё до конца не верил, что Гамильтон идет на это только ради него, но предложение было слишком заманчивым, отказываться от такой возможности попросту глупо. Даже если учесть, что Томас действительно хотел помочь бедной девушке, то даже одной двенадцатой тех денег хватило бы, чтобы покрыть все её долги. В конце концов, Флинт не бессердечен. Питер хоть и был предателем, но дочь его здесь совершенно не причем. Однажды она невольно спасла ему и Чарльзу Вейну жизнь, так что было бы честным отплатить ей тем же. - Ты действительно пойдешь на такое ради меня? Втянешь Эш во все это, лишь бы я смог получить желаемое? – Джеймс не может этого не спросить. Это эгоистично и жестоко, но ему просто необходимо услышать ответ. - Хочешь сказать, ты не сделал бы ради меня то же самое? – вопросом на вопрос отвечает Томас, не желая прямо говорить о том, насколько на самом деле он слаб перед Флинтом и своими чувствами к нему. – Тем более, ты забываешь, что я не меньше тебя заинтересован в успехе. Джеймсу остается только согласиться и ещё раз упрекнуть себя в глупом ребячестве. Сокровища были ему просто необходимы, и он должен был заполучить их любым возможным способом: - Хорошо, я согласен, – прямо ответил он, в полумраке не видя, каким странным взглядом смотрел на него Томас. А Гамильтон невольно подумал, что, наверное, они с Джеймсом оба безнадежно больны, раз верят в то, что у них ещё что-то может получиться. Но он просто не мог не позволять Флинту делать то, что должно. Несмотря на все заверения Джеймса в том, что он ему нужен, Томас не мог отделаться от мысли, что все это ложь. Как бы тяжело ни было это осознавать, он мог лишь попытаться выторговать у судьбы ещё немного времени, чтобы побыть с Флинтом рядом до того момента, пока сам он не осознает это так же ясно. Но вместо того, чтобы хоть как-то выдать свои настоящие намерения, он лишь отвечает: - Тогда мы вернемся за ними. Эти слова из уст Томаса будто бы парализовали его. Флинт с неописуемой болью вспомнил подобный разговор, два года назад произошедший между ним и Мирандой, закончившейся самым ужасным воспоминанием в его жизни. Он едва смог сдержать судорожный вздох: - Нет, не мы, – говорит он таким железным тоном, что в нем не слышно ни одной настоящей эмоции. – Я один это сделаю и вернусь к тебе. Гамильтон может лишь догадываться о причине такого поведения и определяет её правильно. Ему остается прибегнуть к самому последнему средству: - Меня могут убить и здесь. Можешь ли ты гарантировать, что никто из всех твоих врагов не знает о том, где ты сейчас. Можешь ли ты быть уверен, что никто не выследил тебя и, узнав, о том, где ты и с кем, не решил убить меня или пытать, чтобы узнать, где ты скрываешься. Я не хочу запугивать тебя, лишь говорю о том, что уже связавшись с тобой, я рискую. - И после твоих слов мне должно стать легче? - Джеймс, - Томас не может больше игнорировать то, как хрипло звучит голос Флинта, скрывая боль, что он приносит ему своими словами, – я пытаюсь объяснить тебе, что ты не можешь сейчас и не мог тогда защитить нас от мира. Ты ни в чем не виноват, от судьбы не уйти. Я могу, если тебе так будет легче, остаться где угодно и ждать тебя, но ты и сам знаешь, что лучше научить меня защищать себя. - Ей это не помогло… - тихо шепчет в ответ Джеймс, стараясь не смотреть на того, перед кем испытывал вину за то, что не сберег. – Я не могу потерять ещё и тебя, это убьет меня, я не переживу этого снова. И она бы хотела, чтобы мы жили нормальной жизнью, назло всем тем, кто желал нам смерти и горя. Флинт на минуту замолкает, борясь с самим собой и воспоминаниями о треклятом прошлом. А нужно ли ему все это? Продолжать сражаться, бороться. Ради чего? Ради тех, на кого ему, откровенно говоря, всегда было все равно. Сейчас он просто не мог обманывать себя: никогда люди для него не были важнее мести, даже его желание стать королем продиктовано одним лишь чувством ненависти, заставляющим ему в отместку империи построить свою собственную. Но сейчас, когда он понимал, что ему было к кому возвращаться, что его из каждой битвы будет ждать тот, для кого он важнее целого мира, Джеймс уже не мог однозначно сказать, важна ли война для него так же сильно, как и раньше. Быть может, Миранда была права, и пора бы исполнить её последнюю просьбу?.. - Сражаться, - задумчиво начинает он, не придя ни к какому решению, зная лишь то, что думать об этом сейчас слишком больно, - даже если бы я научил тебя, одно дело уметь обороняться, а другое – суметь убить. Не многие способны не мешкая это сделать. - В чем дело? – тут же спрашивает он, видя, как помрачнело лицо Томаса при этих словах: - Просто поверь мне; я могу это сделать, и сделаю, если придется выбирать между нашими жизнями и чем бы то ни было другим. Джеймс все не мог понять, в чем дело, но эти слова звучали удивительно убедительно: он не знал наверняка, но чувствовал, что Гамильтон не врет и что он серьезен, как никогда. - Томас, ты же знаешь, что я боюсь за тебя. - Я знаю, любовь моя, но ты должен понять, – он тяжело вздохнул, опустив голову вниз, будто решаясь на отчаянный поступок и затем посмотрел на Флинта каким-то очень болезненным взглядом. – Я не думал, что мне придется говорить об этом так скоро, я вообще не хотел бы затрагивать эту тему. Но в память о Миранде, которая всегда хотела, чтобы между нами не было тайн… Джеймс, ты никогда не задумывался, почему я до сих пор не в Бедламе? Почему три года спустя, мой отец отправил меня на плантацию? – Флинт в растерянности подтвердил, что действительно не задумывался над этим, он был уверен, что это просто прихоть лорда Альфреда. – Что ж, все это время ты просил принять тебя таким, каким ты стал, сейчас я прошу тебя о том же, чтобы ты от меня ни услышал. Джеймс затаил дыхание, предчувствуя, что сказанное сейчас запомнится ему на всю жизнь. - Если ты хоть немного слышал о Бетлемской лечебнице, то уже сложил о ней первое впечатление. Так вот, то, что творится за этими стенами, – настоящий Ад. Я рассказываю тебе это не для того, чтобы вызвать жалость, и потому скажу лишь о некоторых вещах, что там произошли со мной, ибо все остальное вспоминать бесполезно и слишком мучительно. С первых дней моего пребывания там, я понял, что невозможно остаться здравомыслящим человеком среди этих безумцев. Я кое-как смог продержаться целый год, в течение которого, как мне казалось, я выдержал самое худшее: они привязывали нас к стене и били цепями в полнолунье, считая, что это поможет; держали часами в ледяных ваннах; давали есть сожженные человеческие волосы, и я не говорю о том, что постоянные кровопускания, пиявки и опиум были неотъемлемой частью этого «лечения». И это только самое благопристойное из того, что местные врачи делали с нами. Пожалуй, единственное, чего мне удалось избежать так это трепанации черепа, иначе бы меня здесь не было. Все я мог вытерпеть, все, пока знал, что вы с Мирандой живы. Иногда я убеждал себя, что ты когда-нибудь вытащишь меня оттуда и мне становилось не так страшно. Но однажды ко мне пришел Эш и со скорбным видом отдал письмо, где мне сообщили, что вы оба мертвы. Надо ли тебе говорить, что я испытал тогда? Когда все, абсолютно все в этом мире стало для меня ненужным. Это была не ярость, не гнев, а самое страшное, что могло произойти со мной в таком месте – смирение. Когда иногда я пробуждался от этого чертового опиума посреди ночи в холодной камере, прикованный цепями за шею и руки, я так отчаянно хотел умереть, что несколько раз пытался перегрызть себе вены, но длины цепей всегда не хватало. Утром все начиналось по новой: опиум, лед, кровь – и так по кругу, пока я, наконец, не понял, что умираю. Холод, сырость и голод сделали свое дело, я знал: мне осталось совсем немного, я так сильно хотел этого, хотел к тебе, что под конец специально старался спать как можно ближе к холодным стенам, сбрасывая с себя всю одежду, надеясь умереть во сне. Безумие заразно, Джеймс, и я испытал его на себе. Временами я начинал видеть и слышать то, чего не могло быть. Я видел Миранду, видел тебя, вы оба звали меня к себе, и я всеми силами рвался к вам навстречу. К концу второго года моего заточения я должен был умереть от болезней, о чем и молился каждую ночь и каждый день. А дальше… Дальше, Джеймс, я окончательно сошел с ума. Потому что отчего-то мне стало казаться, что все вокруг, это лишь декорации к какому-то безумному спектаклю, и стоит мне осмелиться разрушить одну из них, и я стану свободен. Может быть, я просто убедил себя, что в таком случае меня казнят, и я добьюсь своей цели куда быстрее? Наверное, эти мысли они сами невольно внушили мне, когда говорили о покаянии и прочей чуши, которую я постоянно слышал от этих врачей. Весь мой третий год был точно таким же, как и предыдущий, я даже не знал, что нахожусь там уже столько времени, для меня все было одним огромным кошмаром. Честно говоря, я не знаю, как выжил там; рассудок я не сохранил, но тело почему-то ещё хранило в себе остатки жизни, и это было хуже всего. Я действительно не помню, что случилось в тот день, но знаю, что окончательно очнулся от этого кошмара только тогда, когда увидел свои руки на шее другого человека. Это был один из тех врачей, что «лечил» меня. Почти два года я не проявлял никакой агрессии, был смирен и тих, и, быть может, потому он пренебрег осторожностью, подошел слишком близко ко мне, забыл, что с безумцами нужно быть осторожнее. Впоследствии я много раз пытался вспомнить, что именно тогда произошло, но каждый раз натыкался на глухую стену. Помню лишь, с какой силой душил его, как скользили пальцы по его потной шее, помню, как он старался выбраться из моей хватки, но, как говорят, у безумцев во время их припадков появляются огромные силы. С этого момента я помню каждую секунду до моей отправки в Саванну, наверное, потому что сделал то, о чем подсознательно мечтал все это время, исполнение моей навязчивой идеи вернуло меня к жизни. Но самое страшное, что очнулся я раньше того, как убил его. Я мог бы остановиться, мог отпустить того человека, но вместо этого продолжил, не испытывая никакого восторга, волнения или страха, просто с осознанием того, что должен закончить, заставить кого-то заплатить за то, что я пережил. Санитары пришли не сразу. Пока привлеченные шумом они бежали ко мне, я успел завершить начатое. Весь тот день и следующую ночь меня продержали на огромных дозах опиума, но за два года он уже не оказывал на меня такого сильного влияния как раньше – обычное привыкание, поэтому я хорошо помню следующее утро. Ко мне пришел отец. Это был последний раз, когда я видел его. Я не знаю, что он чувствовал, когда увидел на месте своего сына сумасшедшего убийцу, полумертвого от постоянных истязаний. Отчего-то мне казалось, что в нем что-то сломалось в тот момент, я видел это по его глазам. Понятия не имею, какими невероятными средствами он смог все это замять, но убийство врача списали на кого-то другого, а меня выслали на корабле в Америку. Так что теперь путь в Лондон, да и в какое-либо цивилизованное общество мне заказан. Зато в колонии я смог поправить здоровье: солнце, теплый климат и постоянный труд помогли мне восстановиться; только вот без опиума было ужасно, тело постоянно ломило, но мне нужно было пройти через это. На плантации была совсем иная жизнь: со временем я начал приходить в себя и избавился от галлюцинаций, навязчивых идей, стал четко осознавать все происходящее, но ты и представить не можешь, с каким ужасом я вспоминал все, что натворил. И это сыграло главную роль – я перестал просить о смерти, потому что начал её бояться. Когда он говорил, Джемсу казалось, что его самого пытают раскаленным железом. Это было ужасно – слушать о том, что весь этот Ад происходил с его любимым человеком и не иметь никакой возможности помочь ему даже сейчас. Все время Флинт считал себя главным мучеником их истории, но как же сильно он ошибался… тем временем Томас продолжил, отвернувшись к окну, чтобы не видеть сочувствующего взгляда Джеймса: - Я повторюсь, что рассказываю тебе все это не для жалости, а для того, чтобы ты понял: я пережил не меньше твоего. Может быть, у меня нет такого богатого жизненного опыта, но что касается самых ужасных вещей в этом мире, то вряд ли меня чем-то можно удивить. Я не так искусен в бою, но что касается моей способности убить кого-то, чтобы защитить себя или тем более – тебя, мне не важно, кто встанет у нас на пути, я буду готов на все. Может быть, после того, как я годами молил о смерти, вместо неё мне досталось перерождение? Ведь ты же знал меня прежним как никто другой, скажи мне, ведь я не был способен убить? Потому что иначе… Господи, ты бы знал, как я себя ненавижу! Он ударил кулаком о стену рядом с собой, так что посыпалась старая краска. Джеймс мог видеть, как дрожат его закрытые веки, и как побелели плотно сжатые губы. Флинту сейчас хотелось только одного: утешить, защитить, забрать всю боль себе, лишь бы не видеть его вот таким, сломленным и потерянным, но он знал, что так сделает только хуже. - Это не твоя вина, – начал Джеймс, подходя ближе, но Томас прикрикнул на него: - Я спросил не об этом! - его голос прозвучал особенно резко и требовательно, как иногда он разговаривал с подчиненными и слугами в своем доме. - Прости, боже, ну и что я с собой делаю? – риторически спросил он и, повернувшись к Джеймсу, еще раз попросил прощения. – Извини, я просто не могу контролировать себя, когда вспоминаю все произошедшее. Оно разрушает меня, потому что я понятия не имею, что должен делать: принять или всеми силами бороться против этого. Так или иначе, я просто хочу, чтобы ты понял: я тоже изменился, мне пришлось научиться жить в таких условиях, каких я раньше и представить себе не мог. Плантация ведь тоже была далеко не Раем, хотя после бедлама таковым казалось любое место. Мне пришлось выживать там, пытаться сотрудничать с остальными каторжниками, предавать кого-то, лгать. Никто меня не учил, как нужно жить в этом мире, оказавшимся гораздо больше и опаснее, чем я представлял раньше. И я не знаю, как отразилась это на мне, но я всегда старался быть лучше и не забывать о том, кем был когда-то; не забывать быть тем, кого ты тогда полюбил. Я сделаю, как ты скажешь, Джеймс, просто знай, что я теперь не дам себе навредить. Флинт слушал его с такой разрушительной смесью нежности, жалости, любви и гордости, что сам удивлялся тому, что он чувствует. Каким-то странным образом, несмотря на все сказанное Гамильтоном, он теперь ещё больше идеализировал его, считая едва ли не непогрешимым. То восторженное чувство, которое он испытал когда-то, ещё будучи лейтенантом, возобладало над ним с новой силой. Он только сейчас в полной мере понял то, о чем говорил Томас, когда сказал, что не сможет обвинить его ни в чем. Как только Гамильтон начал говорить, Джеймс уже заранее простил ему все, что он мог сделать, и тем более утвердился в этом, когда услышал обо всем произошедшем с ним. Это было лишь состояние аффекта, Флинт вообще удивлялся тому, как Томас остался в здравом уме после всего этого. И чтобы он ни делал после, оно явно не могло сравниться даже с малой толикой того, что сделал Джеймс. Единственное, что изменилось после его рассказа, так это то, что Флинт действительно поверил: Томас может постоять за себя. У него ещё оставались сомнения, но разум настойчиво уверял, что Гамильтон стал намного сильнее, сумев выжить, пройдя через все это. Осознание такого, казалось бы, очевидного факта обнадеживало, и Флинт был готов признать, что, быть может, Томаса действительно не нужно оберегать так тщательно. - Мне хочется тебе верить, но ты ведь должен понимать, что я чувствую? - Конечно; и я буду чувствовать то же каждый раз, когда ты будешь уходить в бой. К такому невозможно привыкнуть, но со временем начинаешь верить в судьбу, ведь иначе сложно объяснить, как ты сотни раз избегал смерти. По крайней мере, эта вера отчасти успокаивает; пустыми переживаниями все равно ничему не поможешь. - Было бы безумием рисковать тобой, понадеявшись лишь на волю судьбы. - А разве я не делаю то же самое? Ты ведь рискуешь сильнее, чем я. Если с тобой что-то случиться, я этого не переживу. - Перестань, я ведь и правда рискую, – Джеймс все же решается подойти к нему и посмотреть прямо в глаза, – ты не должен губить себя из-за меня. - Давай просто постараемся не допустить этого, – попытался закончить этот разговор Гамильтон, зная, что все равно не сможет равнодушно и без лишних эмоций даже представлять такой исход событий. – Так ты все-таки оставишь меня здесь? - Нет, ты отправишься со мной - после продолжительного молчания Флинт принимает окончательное решение, – но ты должен пообещать мне, что не станешь лишний раз рисковать, даже если речь будет идти о моей жизни. Если все обернется тем, что я снова потеряю тебя, самоубийство станет моим единственным спасением. - Хорошо, я обещаю, только перестань говорить об этом! – почти умоляет Томас, прекрасно зная, что Джеймс не простит себе его смерть и даже пресловутая война не сможет снять с него чувство вины. - Не я это начал, – отзывается Флинт, но, не желая ругаться, устало утягивает Гамильтона с собой на постель. – Расскажи мне подробнее об Эш, может быть, к утру я что-нибудь придумаю. Спать они легли вместе, но Флинт всю ночь не мог уснуть, обдумывая прошедший невероятно долгий день. Он принял предложение Томаса касательно сокровищ, отчасти потому что просто не мог отказаться от такого шанса, а отчасти из-за отсутствия других вариантов дальнейших действий. Конечно, он мог бы придумать что-нибудь стоящее, но для этого нужно хотя бы некоторое время и средства, которых у них не было. Зато по плану Гамильтона он мог бы обзавестись кораблем и деньгами, что само по себе уже неплохо. Что же касается Эш, Флинт понимал, что Томас хочет помочь ей, к тому же он знал наверняка, что этого же желала бы и Миранда, а отказать им обоим он был не в силах. Небольшой части тех денег хватило бы не только на погашение всех долгов Питера Эша, но и на дальнейшую безбедную жизнь его дочери в роскоши. Джеймсу было почти не жалко. И это «почти» касалось не столько самих денег, сколько факта их передачи кому-то другому. Его до сих пор мучила совесть за то, что эти деньги принадлежали не только ему. Он не думал о Рэкхеме и прочих, только о Сильвере и Мади. Вырыть сокровища и использовать их только по своему усмотрению казалось предательством по отношению к общей цели, потому что пока они оставались в земле, ещё была надежда на возрождение их союза. А что, собственно, мешало ему возродиться? В этот момент Флинт посмотрел на тихо спящего Томаса, казавшегося во сне ещё бледнее и болезненнее. Его выгоревшие на солнце, чуть отросшие за этот месяц волосы разметались по подушке, а веки слегка подрагивали, выдавая беспокойный и поверхностный сон. Неужели то, что Гамильтон так отчаянно сегодня доказывал ему – правда? «Неужели я настолько сломан, что уже не смогу жить так, как всегда хотел?» - проскочила эта простая мысль у него в голове. Но не успел он даже задуматься о том, насколько она правдива, как ему тут же вспомнились слова Сильвера, сказанные в ночь перед самым началом войны: «самые темные наши мотивы от нас скрыты, они заставляют нас действовать, скрываясь под любой личиной». Флинт дернулся, как от удара. В его глазах застыл ужас. - Нет, нет, это не правда, – пробормотал он шепотом и поднялся с постели, отходя к окну. Кругом была кромешная тьма, но Сильвера он слышал даже здесь. Неужели слова Джона о том, что он сам создает себе трагедии, оказались правдой? Тогда они показались полной бессмыслицей, ведь терять ему все равно было некого, всех своих врагов он знал в лицо, не сомневаясь в том, что должен делать, когда встретит их. Теперь же слова бывшего квартирмейстера обретали новый смысл. Вдруг они оба правы? Сильвер, утверждающей, что тьма в нем была всегда притягательнее всего остального, и Томас, высказавший сегодня ту же самую мысль, лишь в несколько иной форме. Не безумием ли было согласиться на его план, позволить Томасу ввязаться в эту авантюру? Быть может, это действительно проявление его темной воли, диктующей свои условия и считавшей, что Гамильтон – лишь помеха для достижения его главной цели? Возможно ли, что он в глубине души надеется, что Томас исчезнет, став очередной жертвой моря или шальной пули, ведь сам Джеймс, даже если бы захотел, не смог бы вырвать его из своей жизни, не своими руками. Эти ужасные, отвратительные, темные мысли представлялись ему сейчас так четко и ясно, что невозможно было отрицать: он думал об этом. Было ли это тогда, когда Сильвер первый раз спросил у него, готов ли он обменять победу в войне на Томаса, или это было уже на острове Скелета, где Флинт узнал наверняка, что Гамильтон был жив. Где бы ни были истоки этих мыслей, суть оставалось одна – Джеймс думал об этом. Осознав эту простую истину, он иными взглядом посмотрел на все произошедшее с ним после смерти Миранды. После того, как её не стало, он будто бы бесконечно долго тонул, с каждым новым днем понимая, что проще остаться на глубине, чем попытаться вернуться к свету. Если бы не Сильвер, он бы действительно умер в плену у маронов. Джон, сам того не сознавая, разжег в нем не только жажду жизни, но и то единственное, что могло в эту жизнь поддерживать – стремление к мести, переросшее в открытую войну. Флинт даже усмехнулся при мысли о том, что в итоге именно Сильвер невольно стал тем, кто показал ему этот путь, и одновременно тем, кто разрушил его. Все это время Джеймс был уверен, что это он сильно повлиял на Джона, но теперь он отчетливо видел, что в их истории все было крайне неоднозначно. Что же в конечном счете сбило Сильвера с их пути? Ведь дело не только в Мади, Флинт знал это. Впервые с момента их расставания Джеймс откинул свою гордость и попытался взглянуть на все происходящее чужими глазами. Только теперь ему со всей своей бессмысленностью, разрушительностью и неизбежностью поражения представилась та война, которую он вел со всем миром последние годы. В этот миг просветления он увидел столько своих ошибок, столько безрассудных решений, что он сам усомнился, в здравом ли уме был, принимая их. На кого он вообще рассчитывал? Никогда его авторитет не падал так низко, как во время последних месяцев, проведенных в Нассау. Реальную власть вообще по началу имел лишь Билли Бонс, сумевший за два месяца поднять целое ополчение и захватить всю территорию острова за пределами города. В их лагере изменения тоже были на лицо: Джон явно обладал большим влиянием на людей, а тем более увеличил свое влияние после созданного Бонсом образа. Даже Мади первое время доверяла лишь Сильверу, да и вообще весь союз с рабами всегда был довольно ненадежен, не говоря о тех фатальных последствиях, что произошли после их разделения на два враждующих между собой лагеря. Какими силами он собирался достичь победы, если по-настоящему это стремление к свободе разделяла лишь Мади? Однако она была слишком мудра, чтобы рано или поздно не осознать того, к чему Сильвер пришел раньше неё: война не принесет ничего, кроме разрушений и бессмысленных потерь. Она – глава своего народа, и всю жизнь она готовилась к этому бремени, так что просто не могла не думать, что эта война в первую очередь погубит её же людей. Флинт знал, что такое молодость, силы, стремление к совершению невозможного, он сам через это прошел и теперь всю жизнь расплачивается. Только он в свое время рисковал лишь собой и своими близкими, а не целыми сотнями людей, верящих в него и в его благоразумие. Мади достаточно умна, чтобы это понять; именно сейчас Джеймс осознал, на что рассчитывал Сильвер. Через какое-то время Мади последовала бы примеру Джона, который осознал все это гораздо раньше их обоих. Но даже если предположить, что этого бы не случилось, кто бы продолжил дело, если бы его вдруг не стало? Быть может, Сильвер и попытался бы в память о нем завершить то, что они начали, но все равно рано или поздно пришел бы к тому же выводу. Все эти размышления вели лишь к одной неутешительной, но неизбежной истине: война для него была не так важна, как месть. Это очевиднейшее решение полностью дошло до Джеймса только сейчас, когда он смог наконец иначе взглянуть на свое прошлое, сломав все те шаблонные стены, которые построил вокруг себя, силясь придать мести красивый фасад борьбы за будущее других людей. Война действительно велась, но она была его личной войной - местью за прошлое. Пришло время осознать, что он потерялся тогда, два года назад, когда увидел безжизненный взгляд своей путеводной звезды. Все, что последовало за этим, было лишь попыткой спасти самого себя от самоубийства, которое он чуть не совершил, будучи в состоянии отрешенности от всего того, во что раньше верил. Этот кризис породил войну, которая со временем угасла сама собой из-за тысячи причин, по которым ей просто не суждено было сбыться. Но признать фатальную неизбежность провала было слишком трудно: он не мог смириться с тем, что судьба просто сильнее его. Однако со времен, ему не оставалось ничего другого, как принять это, ведь обвинять себя в произошедшем провале было ещё хуже. И вот теперь, когда он окончательно потерялся, усомнившись во всем, во что раньше верил, только в конце своей безрадостной череды поражений, после признания своего бесповоротного проигрыша, ему открылось истинное спасение. Перестав держаться за прошлое, поняв, что уже ничего не исправить, он почувствовал себя таким свободным как никогда прежде. Каким же было блаженством после постоянным укоров самому себе осознать, что он не был виноват в произошедшем. Впервые за долгое время он понял, что жизнь продолжается, его ничто не держит в прошлом и благодаря Сильверу у него теперь есть реальный шанс начать все с начала. Теперь ему казалось сном то, что он думал несколько минут назад: тьма, желание погубить Томаса во имя возвращения к чему-то эфемерному, чего уже не существовало и существовать не могло. Вообще все произошедшее казалось ему долгим испытанием, которое непременно должно было произойти с ним, чтобы теперь он смог стать полностью свободным и вольным делать все, что пожелает. Ощущение всесильности распространялось в первую очередь на не угасшую, но переосмысленную месть. Больше не было жажды, оставалось только убеждение, которое он и Томас в равной степени разделяли. Бороться с Англией они оба не перестанут, но ведь есть и иные способы. Джеймс знал, что он никогда не станет прежним, но рядом с Гамильтоном это было и не нужно: он мог больше не притворяться. В конце концов, он устал жить в постоянной боли, граничащей с отчаянием, пустотой, которую ничем нельзя заполнить, сколько крови в неё не залей. Через некоторое время его возвышенное настроение начало исчезать, но что-то внутри него уже бесповоротно и окончательно изменилось, постепенно воскрешая и обновляя заросшую ядовитой яростью душу. До полного примирения с самим собой ему было ещё далеко, и как бы в подтверждение этому его терзала одна лишь мысль: а что с сокровищами? Оставить их там и упустить шанс вернуться за ними? Дело было не только в чисто материальном расчете, Флинт просто понимал, что так поставит точку в прошлой неудачной кампании, и сможет начать новую, чем бы она в итоге не обернулась. Остаток ночи Флинт провел в попытках создать план их путешествия на остров Скелета, и, измученный десятками отвергнутых вариантов, заснул только к утру, когда и пришел к окончательному решению.