Между дьяволом и глубоким синим морем

Через две недели судно, с легкой руки Флинта вновь окрещенное «Моржом», двинулось в путь по небезызвестному маршруту, чаще всего избираемому пиратами в водах Карибского бассейна. Роджерс дал наводки на несколько десятков кораблей, опознанных его людьми и считающихся особо опасными. Разумеется, найти их будет нелегко, однако времени губернатор дал им достаточно, кроме того, Джеймс по опыту знал самые «прибыльные» места в этих водах, где с большей вероятностью можно обнаружить его нынешнюю цель. Впрочем, что бы он ни обещал губернатору, от грабежа отказаться он так же не мог: команду надо было содержать и не давать ей отлынивать от работы. Залог успешного пребывания в должности капитана – постоянное обеспечение экипажа достойной добычей, так что, охотясь на других пиратов, Флинт своими грабежами приносил едва ли не большей ущерб. Но ему нужно было заручиться хотя бы временным доверием команды, поскольку ему ещё только предстояло разрушить перед ними вековое негласное правило: ворон ворону глаз не выклюет. Быть уверенным в том, что экипаж согласится уничтожать себе подобных, было, как минимум, рискованно. Для успеха нужно было преподнести для них эту задачу как необходимую и неизбежную, а для того, чтобы тебя слушали, нужен не только страх, в этом Флинт убедился на собственном опыте, но и хотя бы толика доверия или же уважения. В это время Джон, вернувшись в лагерь, рассчитывал зажить прежней жизнью, но, в конце концов, понял, что напрасно пытался убедить себя в том, что ему нет никакого дела до Джеймса. Как только они расстались все в том же неизменном статусе людей, которые прошли вместе слишком многое, чтобы называться просто друзьями, Сильвер не переставал размышлять о Флинте и о том, чем для него обернется это предприятие. Бесспорно, оно было опасным, даже неоправданно опасным, и крайне интригующим. Джон понимал, что награда Роджерса за услугу – лишь предлог, и оттого его ещё сильнее мучили вопросы о том, зачем все это Флинту на самом деле. Эти мысли влекли за собой ещё не столь затертые воспоминания о былых временах, пробуждая в Сильвере авантюристский дух, от которого, он думал, избавился, обзаведясь семьей. Но ни от себя, ни от Мади он не мог скрыть ни волнения за жизнь Джеймса, вновь ввязывавшегося в одно из самых сомнительных дел, ни желания поучаствовать в этом деле. Что же касается Мади, она знала, что её влияния на мужа хватит, чтобы при желании остановить его от этой затеи, однако она достаточно хорошо изучила характер Сильвера, чтобы понимать, что ему это попросту необходимо. Он мог годами искренне выполнять роль любящего мужа и заботливого отца, но время от времени Сильвер нуждался в своего рода свободе и просторе. Он и раньше, бывало, уходил из дома на несколько месяцев, встречаясь с бывшими товарищами, в основном с Хэндсом или Диком, и иногда участвовал в их делах с особым рвением. То, что он снова свяжется с Флинтом, Мади не слишком нравилось. Но заставлять Сильвера выбирать между Джеймсом и ею, было бы, как минимум, глупо и крайне неблагодарно, так что в конце концов Мади смирилась и, не скрывая своей досады, позволила Джону уйти. Досада эта была вызвана не столь Флинтом, сколько переживаниями за жизнь Сильвера, так долго пробывшего с ней рядом. Джон это понимал и, пообещав, что во что бы то ни стало вернется к ней живым и невредимым, распрощался с женой и дочкой, покинув лагерь с тяжелым сердцем. Первый корабль из списка Роджерса был уничтожен лишь спустя несколько недель после заключения сделки. К тому времени экипаж «Моржа» составлял около семидесяти человек, что было немного для судна такого масштаба. Флинт понимал, что нехватка рабочих рук рано или поздно станет более явной, но он рассчитывал набрать людей, завербовав наиболее достойных моряков с попадающихся ему на пути торговых или пиратских судов. Со временем эти надежды себя оправдали, и к концу года в команде насчитывалось уже более ста двадцати человек. Большинство из них были людьми Джеймсу незнакомыми, но кое-то их бывшего экипажа все же присутствовал в этой пестрой толпе. Разумеется, Сильвер занял должность квартирмейстера. На людях они часто изображали подчеркнутую холодность и взаимное презрение, чтобы ни у кого не было подозрений в том, что между ними есть хоть что-то, кроме старой вражды. Такая предосторожность была необходимой, поскольку, если бы команда задумала бы мятеж или смену капитана, Сильвера бы первого посвятили в эти планы. Кроме того, Джон все же старался по возможности не допускать большого влияния Флинта на свои решения относительно команды, разграничивая дружбу и работу. Впрочем, он и секунды бы не колебался, случись бы ему выбирать между жизнью Джеймса и кем бы то ни было ещё. Они все ещё много времени проводили вместе под предлогом разработки маршрутов, и в целом каждый из них был по-своему доволен происходящим. Все это напоминало былые довоенные времена, когда было только море, нажива и погоня за ней, всегда обостряющая чувства. Флинт все ещё мечтал о Санта-Лене, о неизведанной индейской земле близ реки Саванна и революционном будущем новой колонии. Ради этой цели он, как и раньше, был готов на все и не брезговал ничем. Сильвер же просто наслаждался знакомым духом свободы и властью, что он имел над всеми этими людьми. В отличие от Джеймса, вечно борющегося с самим собой, Джон уже давно для себя осознал, что в нем есть то, что Флинт называл «тьмой» и от этого никуда не деться. Было ли в нем это с самого рождения или она - лишь результат его насыщенной безрадостными и жестокими моментами жизни, не так уж и важно. Главное, что теперь у него были те, кого он любил, и кто так же сильно любил его в ответ. Но для Мади, а тем более – для дочери, он должен был оставаться верным мужем и достойным отцом, а для себя он мог быть кем угодно. Так что время от времени он выходил из приятного, но надоедающего образа примерного семьянина, возвращаясь к прошлым делам, давая себе в волю насладиться удачно провернутыми делами и авантюрами, полностью удовлетворяя свою жажду приключений. Когда он становился в полной мере доволен собой и тем удачным делом, где в очередной раз проявил свой незаурядный ум, он возвращался домой. Благодаря таким отлучкам, он никогда не срывал злость на жене, сохраняя все ту же сильную любовь к ней, не убитую прожитыми в честном браке годами. Сейчас же он действительно просто наслаждался происходящим, искренне радуясь тому, что Джеймс был рядом. Благодаря тому, что Сильвер не терял связь с бывшими товарищами, многие из них, узнав о том, что Джон вернулся, не преминули присоединиться к Флинту. Среди них в первую очередь был Израэль, которого Флинт с большой неохотой назначил главным канониром, прекрасно понимая, что Хэндс знает свое дело как никто другой, и все же презирая этого человека всей своей душой. К тому же, Джеймс не мог скрыть даже от самого себя, что ревнует Джона к этому псу, и боялся, что рано или поздно Сильвер об этом узнает. Что же касается Дика, то тот присоединился к ним почти одновременно с Джоном, рискуя лишиться жизни за знание тайны об истинной истории семилетней давности. Однако Сильвер убедил Джеймса оставить его в живых, уверяя, что Дик, как и Хэндс, предан ему и не скажет ни слова. Они тогда едва не рассорились, однако сошлись на том, что если Джон услышит хотя бы нечто отдаленно напоминающее слух об этой истории, лично убьет всех, кто к этому причастен. К счастью, обошлось без убийств. Хэндс и Пес были не первыми людьми из тех, кого Флинт знал раньше, но принял в команду только сейчас. К такой категории относился и Габриэль Пью, видимо, растерявший свою прошлую банду. По предложению Сильвера его назначили боцманом, и добавили в «абордажную команду», поскольку Пью дрался настолько отчаянно и дерзко, что временами вытворял вещи едва ли не более жестокие, чем сам Флинт в свое худшие время. Из старой команды мало кто дожил до этих дней, однако почти сразу же к Флинту присоединился Бен, все так питавший к капитану неподдельное уважение и восхищение, отрекомендовав опытного судового врача, Ника Аллардайса, почти окончившего университет в Бостоне. Хороших костоправов всегда не хватало, а иногда их и вовсе не было, так что Флинт согласился принять его в команду. Остальная часть экипажа была Джеймсу незнакома, за исключением одного человека, совершенно случайно встретившегося ему на Барбадосе, куда «Морж» заходил пополнить припасы. То, что его судьба вновь переплеталась с судьбой Билли Бонса, заставляло Флинта усомниться в том, что это случайность. Тем не менее Бонса он застал в одном из трактиров, в стельку пьяным и ставшим за эти семь лет ещё более отвратительным и непохожим на себя прежнего. Джеймс многое повидал на своем веку, однако чтобы человек настолько опускался, он видел впервые. Испытывая отвращение при мысли о том, кем Билли был и кем он стал, он даже не догадывался, что подобная метаморфоза в скором времени ждет и его. Что же касается Бонса, то тот в пьяном бреду был довольно говорлив, однако Флинт предпочел держаться от него подальше, но вновь встретив его на следующее утро, проспавшимся и относительно трезвым, не мог не заговорить с ним. В таком состоянии Билли был молчалив и угрюм, но что больше всего поразило Флинта: узнав о его нынешнем деле, Бонс сам попросился к нему в команду. Джеймс начал было выискивать в этом предложении подвох, угрозу или насмешку, но ничего такого не было. Что более странно, в голосе скользило равнодушие, будто бы его совершенно не волновал ответ. Решив, что Бонс просто был уверен в отказе, Флинт ради интереса согласился назначить его штурманом, чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Сильвер, к слову, решения не одобрил, посчитав, что Бонс на корабле только к несчастью. Все же, несмотря на опасения Джона, Билли бед не приносил, выполняя свои обязанности весьма исправно и крайне дотошно, в особенности, когда дело касалось добычи. Остальное, казалось, его не волновало. Он строго соблюдал дисциплину, слушаясь Флинта и Сильвера, но не выказывал при этом ни намека на старую дружбу или вражду. В свободное время он пил, но упрекнуть его за это было нельзя, ибо даже будучи пьяным, обязанности штурмана он выполнял мастерски. Оказалось, в этой науке он еще больше поднаторел, пока скитался по морям в течение этих семи лет, не брезгуя возвращаться как под черный флаг, так и под флаги Англии или Голландии. В целом же о прошлом его известно было немного, поскольку сам он был не разговорчив, а когда его пьяного и тянуло поговорить, чаще всего он говорил об вещах отвлеченных, нежели о прошлом. Остальное же время он был молчалив и серьезен, безразличен ко всему, кроме собственной жизни и дележа добычи. Он будто бы постарел за эти годы и окончательно разуверился в людях. Возможно, началось все после того, как он перестал общаться с младшим братом из-за крупной ссоры, разделившей их окончательно. Алекс тогда приехал к нему, едва не лишившись идущей в гору карьеры из-за очередного удара судьбы – Эбигейл, которую он с годами начал любить ещё сильнее, вышла замуж за другого. Билли тогда совершил ошибку, напомнив брату, что он ещё тогда предупреждал его о том, что ничего хорошего из его ухаживаний не выйдет. Алекс, ожидавший поддержки, а не упреков, вспылил и наговорил брату столько всего, что Бонс ещё долго после вспоминал этот разговор, то злясь на Алекса, то презирая себя. Тогда же он ответил тем же, и слово за слово Алекс обещался никогда после не появляться у него на пороге. И слово сдержал. Билли долгое время надеялся, что это лишь слова, но в конце концов смирился, решив окончательно распрощаться с прошлым и навсегда покинуть тот уютный уголок, что связывал его с делами времен расцвета Нассау. Это стало началом конца. В остальном же жизнь на «Морже» шла свои чередом, за исключением того, что отныне его жертвами стали не только торговцы, но и другие пираты. Прежде, чем настроить команду на новый курс, разрушить их представления о негласном правиле, Сильверу иногда по целым дням приходилось рассуждать перед ними, как мало стало богатых судов в этих водах и как много развелось мелких сошек после окончания войны. - Эти сволочи вырывают у нас добычу прямо из-под носа, потому что пользуются нашим именем! Известие о том, что Флинт снова в деле распространилось уже по всей Вест-Индии и все, у кого есть хоть какая-нибудь голова на плечах, решили, что могут прикрываться славой капитана и его команды, грабя то, что по праву принадлежит нам! Неужели вы допустите, чтобы ваши деньги заполнили чужие карманы? – говорил он сначала тем, кто прибыл в команду числе первых, а затем используя те же слова, постоянно придумывая все более и более изощренные примеры, убеждал в этом всех новоприбывших, то есть тех «сволочей», которых он призывал уничтожить. Поначалу к таким нововведениям относились с подозрением, но позже все уже не могли допустить и мысли о том, что на их территорию вторгся кто-то чужой. Сильвер знал свое дело и время от времени любезно напоминал, что чем меньше будет кораблей, тем больше будет наживы. Но пополнять команду было необходимо, так что он с согласия Флинта ввел своего рода амнистию всем тем, кто докажет свою верность новой команде, убив кого-нибудь из своих прежних товарищей. Лично Флинту, разумеется, никто не присягал, но сам факт служения на «Морже» начал считаться гарантом защиты от его капитана, уничтожавшего своих собратьев с методичной расчетливостью. Таким образом увеличивалась численность команды и уменьшалось количество пиратов в этих вода. Именно из-за страха быть убитым при захвате пиратских кораблей, большая часть команд вливалась в состав экипажа «Моржа», так что в конечном итоге число людей, подчиняющихся непосредственно Флинту в бою, достигло двух сот с половиной человек. Из-за такого огромного числа людей, Джеймс, по примеру того же Титча, да и многих других, разделил экипаж на две части, отдав второй корабль своей флотилии Израэлю Хэндсу. Зная о том, что у Хэндса уже был подобный опыт, а на самом деле, просто не желая видеть его не «Морже», Флинт без особых раздумий назначил его вторым капитаном, будучи уверенным, что тот его не предаст, по крайней мере, пока Сильвер был на его стороне. Второй корабль, названный «Королем Джеймсом», выражал своим названием не крайнее себялюбие Флинта, а его якобитские наклонности и был несколько меньше «Моржа», но быстроходнее и маневреннее. Что же касается экипажа, то «крещенные кровью» во время получения амнистии Сильвера большинство волей-неволей становилось достаточно жестокими людьми, а те, кто имел к этому природную склонность, вроде самого Флинта или Пью, окончательно раскрывались в своей отвратительной жажде крови. И все же кое-какие границы Джеймс пока соблюдал: он не трогал детей и женщин, старался по возможности убивать быстро и не допускать пыток вроде вытягивания жил и килевания, которые впоследствии начали приписывать и ему. Став чаще сталкиваться со смертью, исходящей от его руки, он все же не заступал за грань, построенную им самим и защищающую его нынешнюю жизнь. Так что первые несколько лет Флинт был вполне доволен происходящим, добросовестно сжигая корабли из списка губернатора, вырезая всех непокорных, и попутно набивая свои и команды карманы награбленным добром. Временами, когда на них начинали облавы губернаторы Ямайки или Доминиканы, они залегали на дно в течение одной-двух недель, самое большое – месяц, а после вновь возвращались к привычной жизни. В эти «передышки» большинство беспробудно пило и шлялось по борделям, однако были и те, кто возвращался к своим семьям. В их числе был и Джон. Он наведывался в лагерь как минимум два раза в год, и на второй год своей отлучки совершенно неожиданно для себя узнал, что Мади родила ему сына. Джон всегда считал, что любит Аннет слишком сильно и в итоге это не пойдет ей на пользу, но когда он впервые увидел сына, то понял, что, к своему стыду, в семье все же будет любимец. Его назвали Робертом, в честь отца Сильвера. Глядя на своих подрастающих детей, очаровательных метисов, у Джона в голове первый раз мелькнула мысль, со временем окончательно завладевшая всеми его стремлениями. Он искренне надеялся, что Мади поддержит его предложение, поскольку видел, что и в её глазах при взгляде на детей мелькают похожие чувства. Правда, он счел, что об этом будет рано говорить до тех пор, пока он не завяжет со своей нынешней одиссеей. Правда, после рождения сына он даже хотел остаться с женой и не возвращаться к Флинту, однако быстро понял, что пользы от него для детей в таком возрасте особо не будет. Так что теперь он как никто другой был заинтересован в окончании этой затянувшейся авантюры и потому, быть может, так сильно повлиял на дальнейшие события. Хотя его желание уйти к семье было лишь одной из причин того, что он решил вмешаться в происходящее. Первая и основная была в том, что он начал замечать – с Джеймсом что-то не так. Началось все по истечению третьего года, проведенного им на посту капитана. Сначала все шло как обычно, но со временем атмосфера, царившая на «Морже», начала разъедать внутреннее спокойствие Флинта как ржавчина железо. До определенного времени он не волновался за будущее, уверенный в том, что все идет своим чередом. Однако к середине второго года его плавания от Роджерса перестали поступать какие-либо весточки. К тому времени были уничтожены почти все крупные пиратские группировки в Карибском море, за исключением совсем мелких банд, стихийно возникающих в разных частях Вест-Индии. Команда Флинта занималась откровенным грабежом, и, может быть, поэтому Роджерс повременил с оплатой. Так первоначально думал Флинт, надеясь, что Вудс все же окажется таким фанатиком, способным на безумства, каким показался ему в их последнюю встречу. Но новостей с Нассау не было и с каждым днем, проведенным в неведении, Джеймс становился все мрачнее и мрачнее. Началом же по-настоящему больших бед стала ссора, произошедшая между ним и Томасом в одну из их встреч на берегу. В один из своих ежегодных заходов в бухту Фрипорта Джеймс, как всегда, немного подвыпивший, под вечер пришел в то место, где временно жил Гамильтон. Томас как мог облагораживал этот дом, стоявший в одном из лучших районов города, проживая в нем вот уже четвертый год. Разумеется, Флинт свое обещание нарушил, так как Томас задержался на острове в два раза больше, чем планировал. Каждый раз, когда Джеймс приезжал, он обещал себе поговорить с ним, пригрозить уехать или заставить его бросить наконец это гиблое дело, но постоянно его что-то останавливало. То, что он видел Флинта всего раза два в год, сглаживало все обиды между ними и тот короткий срок, на который Джеймс был в его распоряжении, Томас тратил на занятия более приятные, чем выяснение отношений. Но в целом такое отношение только вредило ситуации. Гамильтон тоже начал пить, невольно попадая под влияние окружающей его обстановки, с годами привыкая к рому. В этой дыре единственным его занятиям была чудом сохранившаяся переписка с несколькими якобитами из Франции, со слов которых он догадывался, что все движение затихло надолго и ждать вестей из Шотландии бесполезно. Он изнывал от скуки и потому, втайне от Флинта, на какое-то время вступил в шайку местных контрабандистов, за годы сотрудничества изучивший их поведение и нравы достаточно хорошо. Но долго он с ними не пробыл. Вскоре они, обеспокоенные участившимися рейдами, перекочевали в Большой Абако, а Томас остался, скрепленный обещанием. Несколько раз он получал вести от Мади, теперь относившейся к нему с гораздо большей приязнью, особенно после того, как узнала о его рабстве длинною в двенадцать лет. Она писала о делах в лагере, изредка спрашивая совета в делах, но после рождения сына совсем забросила переписку, занявшись своими материнскими обязанности. Лившись и этой последней отдушины, Томас решил, что больше не выдержит и поговорит с Флинтом по поводу их будущего при первой же возможности. Вскоре такой случай представился, и как только он увидел в гавани «Моржа», с нетерпением ждал, когда Флинт закончит со своими обязанностями и явится к нему. В этот раз Томас пообещал себе, что не позволит чувствам затуманить разум и разберется со всем окончательно, приняв однозначное решение. Джеймс же намеренно тянул время, лишь бы не встречаться с Гамильтоном как можно дольше. Причины этому были вполне очевидны. Флинт прекрасно понимал, что ничего хорошего сказать не сможет, а желания говорить о том, что с каждым днем он все сильнее увязает в трясине, в которую сам себя и загнал, у него не было. Поэтому он и сейчас шел «домой» со смешенными чувствами, где нежелание выяснять отношениями мешалось с желанием трахнуть любовника как можно скорее. Он все это время хранил верность Томасу не столько по этическим соображениям, прекрасно понимая, что случайный секс в борделях не разрушит их отношения, сколько из-за боязни подцепить у шлюх что-нибудь и тем самым испортить себе остаток жизни. Поэтому, едва оказавшись на пороге, он во избежание долгих объяснений жадно поцеловал Томаса, принявшись быстро раздевать его. Поначалу Гамильтон поддался, углубляя поцелуй, позволяя снять с себя одежду, прижимаясь ближе к Джеймсу, чтобы чувствовать его тепло каждой клеточкой тела. Он почти забыл о своем намерении, поскольку и сам не испытывал ничего подобного уже не один месяц. Но через некоторое время, взяв себя в руки, грубо оттолкнул Флинта, в ответ на что тот снова прижался к нему, до крови прокусив губы и сильно стиснув плечи. Стон боли несколько отрезвил Джеймса, и он, отстранившись, недовольно осведомился в чем дело. - Я больше не могу так, – устало ответил Гамильтон, оправляя на себе рубашку и слизывая с сочащейся ранки кровь. Флинт наблюдал за движением его языка, думая лишь о том, как сильно хочет почувствовать его на своем члене, а не выслушивать вместо этого все то, о чем он и сам прекрасно знал, но не в силах был изменить. - И что я блять могу сделать? – нетерпеливо ответил Флинт, стараясь усмирить свой пыл. - Мы все уже обсуждали. - Поторопи Роджерса, ты ведь и так уже четвертый год выполняешь его условия! – Джеймс с досады сжал кулаки так, что побелели костяшки. Не так он хотел преподнести Гамильтону эту новость, да и вообще не хотел, чтобы тот знал об этом. Однако, пересилив себя, он безразлично ответил: - Не могу. Этот ублюдок не выходит на связь уже несколько месяцев. Флинт произнес это почти без эмоций, угрюмо глядя куда-то в сторону. После его слов повисло тяжелое молчание. Гамильтон, отвернувшись, провел рукой по волосам в жесте немного отчаяния, и долгое время не говорил ни слова. Джеймс, отвыкший от тишины, не выдержал первым: - Можешь сказать, что ты был прав, однако сути это не изменит. - Это уже не важно, – негромко отозвался он и, посмотрев прямо в глаза Флинту, спросил, – почему ты не ушел? Не распустил команду и не вернулся? Для Джеймса этот вопрос был ещё неприятнее первого, и потому он, ничего не ответив, принялся набивать трубку. - Ясно, – сказал Томас, поджав губы и кивая сам себе. - Думаешь, я не поступил так, если бы мог? – воскликнул Флинт, со звенящей в голосе злобой и досадой. – Если я уйду сейчас, то прослыву трусом. - Ты хоть понимаешь, как глупо это звучит? - Рейды учащаются, на нас ведут охоту, если я отступлю сейчас, то мое имя будет опозорено, все мои бывшие заслуги станут не важны! - Неужели тебе не все равно, что станет с именем, которое ты ненавидишь? - Нет, не все равно! Это единственное, чего я добился за всю свою жизнь, и я не хочу, чтобы за ним осталась слава труса и предателя. Если Роджерс не собирается выполнять свои условия, я справлюсь и без него. После этих слов Томасу все стало ясно. Не было смысла спрашивать, для чего и зачем Флинту продолжать начатое. Он все равно не получил бы вразумительного ответа. Гамильтон привык считать, что все это уже в прошлом, ему действительно казалось, что старые раны Джеймса, нанесенные поражением в прошлой кампании, зажили и затянулись. Но его поведение сейчас было прямым следствием того, что творилось с ним почти десять лет назад. Конечно, жизнь с Флинтом никогда не была легкой, но Томас был уверен, что они могут быть счастливы, что он может дать Джеймсу то, чего он хочет. Но сейчас он едва ли был на это способен. - Ты ведь знаешь о том, что парламент одобрил проект по строительству новой колонии на условиях Оглторпа, ведь так? Не можешь не знать, ты сам мне об это говорил. С тех прошел уже год. И ты сам прекрасно знаешь, что те деньги, за которыми ты охотишься, совершенно нам не нужны. Награбленного за эти годы вполне достаточно, учитывая, что деньги с Урка-де-Лима ещё не потрачены полностью. Поэтому мне остается сделать вывод лишь о том, что, вероятно, ты изменил свои приоритеты, – встретившись взглядом с Джеймсом, он понял, что тот либо не ответит, либо солжет в ответ. В голове настойчиво звучала мысль о том, что он знал, на что идет, что Флинт не может по-другому, и если уж он обещал быть рядом с ним, то должен все это терпеть. Но слишком устав от творившегося вокруг, он уже был не способен противостоять своим желаниям: - Ты должен все это прекратить, – сказал он неожиданно твердо, – в этом нет никакого смысла, кроме удовлетворения твоего тщеславия. Если хочешь добиться того, во имя чего все это начал, ты сегодня же покончишь с пиратством. Он прекрасно понимал, что после сказанного пути назад не будет. Годами он готов был потакать Джеймсу в его слабостях, закрывая глаза на природную, порой совершенно неоправданную жестокость, на вспыльчивость и грубость, особенно возросшую после возвращения к старым занятиям, но не остановить его тогда, когда он вновь начинал терять себя, он не мог. В прошлый раз он допустил ошибку, позволив Флинту слишком много из-за страха снова лишиться его. Тогда, десять лет назад, ему стоило послушать Сильвера, знавшего Джеймса гораздо дольше, и оградить его от влияния прошлой жизни. Это бы пошло на пользу всем, и потому сейчас, когда история повторялась с тем лишь изменением, что он прожил с Флинтом уже десять лет, он знал, что должен поступить по-другому. - Что это значит? – холодно переспросил Джеймс, нервно выдыхая табачный дым. – Хочешь сказать, что если я этого не сделаю, ты… - он не закончил, на секунду его голос потерял прежнюю твердость, в нем проскочил страх перед неизвестным, – уйдешь от меня? - Я не хочу этого, – честно ответил Томас, но отрицать не стал. От этой фразы по телу Флинта прошла холодная дрожь. Первым его порывом было желание сказать «ты не можешь!», однако потом он понял, что Томаса рядом с ним абсолютно не держит ничего. От этой простой пугающе очевидной мысли ему стало плохо. Он вдруг представил, что станет с ним, если Томас уйдет, во что он превратится без него. За эти годы он так привык быть рядом с ним, становиться лучше ради него, и сейчас, когда, казалось, он был в шаге от исполнения их общей мечты, все рушилось из-за какой-то мелочи. И все же он знал, что иногда Томас бывает непреклонен, и понимал, что и в этот раз он не отступит. Но не только страх владел сейчас разумом Флинта. Пресловутое тщеславие, уязвленная гордость и нежелание расставаться с достигнутым давили на него. Ему нравилось то, кем он стал сейчас. Имея у себя почти триста человек подчиненных, владея большей силой, чем когда-либо была в его руках, он чувствовал себя почти королем в своей общине. Страх, что он внушал этим людям, был бесконечен, а верность Сильвера, оказывавшего на этих людей едва ли не большее влияние, не подлежала сомнению. Бросить все это сейчас, не сделав ничего стоящего, не использовав и толики той силы, что он имел, казалось безумием. В конце концов, мысли об этом окончательно завладели его разумом. - Я тебя не держу, – по-прежнему холодно ответил он, искренне надеясь, что эти слова не будут значить так много, что Томас одумается и все это кончится, вернувшись на круги своя. Стоя спиной к нему, он не видел, как Гамильтон побледнел и затем, как бы решившись на что-то, негромко, но тоном, не терпящим возращений, потребовал: - Оставь меня. Джеймс, не говоря больше ни слова, быстро собрался и вышел вон. Прошлявшись по городу до позднего вечера, вновь и вновь прокручивая произошедшее у себя в голове, то проклиная Томаса за его малодушие, то испытывая почти непреодолимое желание умолять его о прощении, он вернулся в надежде все исправить. Дом встретил его темными окнами, следами быстрых сборов и холодом опустошенного жилища. Осознав, что произошло, потрясенный таким внезапным предательством, Флинт даже не стал искать его и пускаться в погоню. Не дождавшись рассвета, он вышел в открытое море.

***

- Оставь её, Джонни! Когда путь наш так долог, а ветер утих… - остаток припева старинной шанти Сильвер уже не услышал, так как ветер отнюдь не утихал, и матросы торопились поднять паруса как можно скорее. Погода стояла прекрасная, вчера они захватили целых два приза с неплохой добычей, так что команда была в приподнятом настроении, работа спорилась в руках. Вскоре на «Короле Джеймсе» подхватили небезызвестный припев, а когда песня кончилась, затянули полюбившуюся всем и дьявольски приставучую «пятнадцать человек на сундук мертвеца…». Бонс прокладывал путь на север, сигналя штурману Израэля следовать за ним. Все было как обычно и ничто не нарушало заведенного на «Морже» порядка. Флинт как всегда был пьян, и из его каюты сквозь общий гомон частенько слышался сухой громкий кашель. За последние месяцы Сильвер видел его трезвым всего несколько раз, в остальное же время он глотал ром как воду и пьянел только тогда, когда менее привычный к напитку человек уже давно валялся бы в беспамятстве. Закон, запрещающий пьянство на корабле после двенадцати, он грубо игнорировал, а любому, кто заикнулся бы об этом при нем, он выколол бы глаза. Даже Билли, к слабости которого Джон уже привык, соблюдал это гласное правило, прекрасно понимая, что чем чаще оно будет нарушаться, тем больше вероятность того, что все они пойдут ко дну с этим кораблем, не заметив приближающегося врага или налетев на риф. Впрочем, надо отдать Флинту должное, что даже будучи пьяным, он стойко держался на ногах, а в бою был опасен едва ли не больше, чем в трезвом состоянии. Дело в том, что когда он выпивал, остатки его самоконтроля исчезали, и жестокость, едва сдерживаемая в нем в обычное время, проявлялась в нем гораздо сильнее, чем прежде. Даже те немногие, кто плавая с ним в эти годы, не боялся его так сильно, как остальные, за последние месяцы убедились, что для капитана нет ничего святого. Единственный, кто казалось, не изменил своего отношения к Флинту, был Джон Сильвер, держа себя с ним так же ровно, как и прежде. На самом же деле Джон больше всех был обеспокоен состоянием капитана. Безрадостный поток мыслей Сильвер, главным образом связанных с Джеймсом, прервал недовольный, изменившийся от беспробудного пьянства голос, донесшийся из каюты: - Заткнитесь вы, наконец! Его слова не могли быть услышаны всеми, но те, кто был ближе, послушно замолчали, сломав цепь приятных громких голосов. Недовольство волной прокатилось от кормы до носа, но затем стихло, сменившись привычным сосредоточением на работе, где за малейшую оплошность пришлось бы дорого заплатить. Проходя к шканцам, намереваясь перекинуться парой слов с Билли по поводу предполагаемого маршрута, Сильвер невольно подслушал, как Флинт окликнул Дарби, мальчишку лет шестнадцати, помимо прочего прислуживавшего ему и не столько услышал, сколько догадался, что Флинт потребовал ещё рому. Тяжело вздохнув, Сильвер поколебался некоторое время, но потом, решившись, постучал в дверь каюты. - Какого дьявола нужно? Я же сказал меня не беспокоить. - Капитан, – негромко позвал Джон, даже не пытаясь сменить интонацию, в которой скользило едва скрываемое беспокойство. - Входи, – услышал он в ответ и, как ему показалось, голос Джеймса немного смягчился. В каюте по-прежнему было чисто, и даже запах спиртного не ощущался так сильно благодаря открытым настежь окнам. Но если каюта еще сохраняла следы порядка, некогда царившего в жизни Джеймса, то он сам был далек от прежнего своего состояния. Желтый, опухший, со следами очередной бессонной ночи на лице, он сидел, полуразвалившись в кресле, и держал в руках засаленную книгу. Эта тяга к чтению была, пожалуй, единственным, что осталось от него прежнего. За эти месяцы он весь как-то опустился, сдал и постарел. В его располневшем и одряблевшем от обильной выпивки теле не было и следа былой привлекательности, в волосах появлялась седина. В мутных глазах его, правда, по-прежнему горел знакомый Сильверу огонек, но Дьявол знает, сколько ещё в нем будет теплиться эта страсть, заставляющая его незаурядный ум работать с прежней изобретательностью, а тело – сохранять былую стойкость. Ведь, несмотря на свое нынешнее состояние, он все ещё держал в страхе всю команду, лично участвуя в абордажах и с прежней яростью бросаясь на врага. В такие моменты его старость, казалось, куда-то исчезала, он становился таким, каким был когда-то. Но это не могло продолжаться вечно и должно было привести к одному из двух: или Флинт все же умрет в бою, или же сопьется, окончательно сгубив себя выпивкой. Ни один из этих вариантов не устраивал Джона, и в то же время он не хотел брать на себя заботы об этом умирающем на его глазах человеке. Раз уж даже Гамильтон в конечном счете отказался от него, хотя и клялся, что всегда будет с ним, то Сильвер, у которого была уже своя семья и своя жизнь, тем более не хотел посвящать её бесполезным попыткам вытянуть Флинта из очередного омута, в который тот сам себя затянул. Когда все только начиналось, Джон думал, что это лишь затянувшийся спектакль, ведь он не раз собственными глазами видел, как Флинт обманывает команду, спаивая ребят и выведывая у них сокровенные мысли, выискивая предателей и бунтарей. Но когда стало понять, что Джеймс действительно запил так, как ещё никогда не пил, Сильвер не знал, что и делать. Разумеется, почти сразу же он выяснил, что началось все из-за ухода Гамильтона. Это известие поразило Джона едва ли не больше, чем самого Флинта, поскольку Сильвер был уверен, что прожив десяток лет бок о бок с Джеймсом, Томас должен был бы привыкнуть к его причудам и научиться справляться с ними. Но, видимо, Гамильтон, в конце концов, устал от тяжелого характера Джеймса, ставшегося ещё более невыносимым после возвращения к роли капитана. Однако Джон подозревал, что разрыв с любовником не единственная причина падения Джеймса. А затем во время очередной пьянки его догадки подтвердились, когда Флинт, разоткровенничавшись, рассказал о том, что он начал то, чего не в силах завершить. Джон после долго думал над этими словами и в итоге пришел к выводу о том, что Флинт загнал себя в ловушку из собственных ошибок. Ослепленный желанием получить все и сразу, он в итоге остался ни с чем. Теперь у него была лишь команда, подчинявшаяся ему из-за страха, но и он со временем мог перестать оказывать на них нужное влияние, особенно если Джеймсу изменит удача и начнутся затяжные месяцы на мели. Раньше Джон не волновался бы так, но теперь, глядя на то, что с ним стало, он боялся, что Джеймс не выдержит этого последнего удара и скатится окончательно. Даже сейчас он уже предчувствовал скорый конец Флинта. - Блять, да что же ты творишь? – с непередаваемой смесью жалости, презрения и отчаяния сказал Джон, сбив костылем бутылку со стола. В этот момент корабль накренило и осколки со звоном посыпались в дальний угол. Джеймс, даже не поднимая взгляд на Сильвер, достал из-под стола вторую бутылку и, налив себе в стакан, молча отсалютовал Джону, сделав большой глоток. - Тебя вообще не волнует то, что с тобой происходит? Что происходит со всеми нами из-за тебя? - О чем ты? – переспросил Флинт только через минуту, дочитав абзац и закрыв роман. - О том, что если все так и будет продолжаться, мы все не добьемся ничего, кроме петли на шее. - На мой взгляд, я прекрасно справляюсь со своими обязанностями, – невозмутимо отозвался Джеймс, лишь слегка путаясь в словах. – За эти месяцы мы взяли больше добычи, чем за прошлые полгода, чего ещё тебе нужно? - Чтобы ты перестал делать вид, что все в порядке! Мне плевать, что у вас там произошло с Томасом, если уж он не… - Я не хочу ничего слышать о нем, – резко оборвал его Флинт, но на секунду в его взгляде помимо пьяного морока появилось ещё что-то и тут же исчезло. – Меня не волнует, что он сделал, он меня предал, – и, помолчав, мрачно добавил, - и правильно сделал, что сбежал. - Ладно, забудь о нем, - тяжело вздохнул Джон, зная, что это невозможно, и тут же продолжил, стараясь оживить во Флинте хоть что-то, - если не ради него, то ради меня возьми себя в руки! Вспомни хотя бы о Миранде… - Не смей произносить её имя! – отчеканивая каждое слово, с угрозой в голосе проговорил Флинт, вставая со своего места и напирая на Джона. – Если бы она была жива, все это имело бы смысл, – закончил он глухо, видимо, бессознательно дотронувшись до бронзовой серьги, – но её нет. - Да, но ты все ещё жив! А если продолжишь вести себя так дальше, то ты убьешь себя, – вспылил Сильвер, вцепившись в плечи Джеймса, – один раз я уже вытащил тебя из петли, в которую ты так старательно пытаешься влезть, теперь я не буду тратить на тебя время! - Тебя никто и не просит, – медленно и отвратительно спокойно произнес Джеймс, высвобождаясь из его хватки. – И в тот раз я тебя об этом не просил, – он смотрел на него с бесконечным презрением в глазах, – тебе просто не хватило духу убить меня тогда. Яд сочился с его губ, Сильвер слушал его и не мог поверить, что все это вообще происходит в действительности, а Флинт тем временем продолжал: - Но нет, ты решил распорядиться моей жизнью по-своему, свел меня с Томасом, разрушив и его, и мою жизнь. А сейчас, когда я наконец обрел свободу, ты хочешь заставить меня жить так, как тебе хочется. Я тебе ничем не обязан, Джон, так что перестань лезть не в свое дело, и раз уж однажды ты совершил ошибку, вмешавшись в мои планы, так теперь убирайся прочь или терпи и не жалуйся. Джон был поражен этими словами так, что даже гнев, переполнявший его, исчез, сменившись полным опустошением. Ему хотелось верить, что Флинт говорит обо всем этом не всерьез, просто допившись до белой горячки, его воспаленный, изувеченный болезнью мозг порождает эти бредовые суждения. - Ты выжил из ума, Джеймс, - бросил он и скрылся за дверью каюты, надеясь, что найдет в себе силы не отворачиваться от Флинта даже после этого. Но к полудню того же дня он понял, что выносить происходящее больше не в силах. Последней каплей стал инцидент, произошедший на захваченном ими корабле. Когда пробило четыре склянки, вахтенный заметил на горизонте судно, по виду торговое или пассажирское. Погнавшись за ним, они настигли его уже через полчаса. Как только «Морж» приблизился к ним и поднял черный флаг, судно тут же легло в дрейф. Этот отчаянных ход сработал бы, если бы их настигли обычные пираты или пираты, чей капитан не был больным ублюдком. Белый флаг, поднятый на судне, сигнализировал полную сдачу, после чего предполагалось взять добычу без сопротивления и оставить экипаж и пассажиров в покое. Это негласное правило должно было сработать и в этот раз, если бы кто-то из команды случайно не обнаружил прятавшееся от них купеческое семейство. Тыча в спины дулом мушкетов, их вывели на орлопдек, где перед всем экипажем предстал почтенный отец-старик с четырьмя молодыми красивыми дочерьми, младшей их которых, вероятно, совсем недавно исполнилось двенадцать. Надо ли полагать, какое впечатление произвели эти красавицы на моряков, уже шесть месяцев бродивших по морю и не вступавших на сушу. Разумеется, все тут же заулюлюкали и засвистели при виде этих смущенных, до смерти напуганных девиц, молившихся о спасении. Быть может, не разозли Сильвер Флинта утренним разговором, он бы ничего не сделал. Возможно, причиной его поступка было развивающееся на фоне пьянства разрушение личности, может, он всегда был таким, просто Джон привык этого не замечать, но как бы то ни было, вместо того, чтобы осадить своих людей, он принялся подначивать их похабными шуточками, быстро слетавшими с его пьяного языка. Он поочередно подходил то к одной, то к другой девушке, грубо срывая с них украшения и будто не замечая того, как державшие их пираты лапали пленниц. Затем, насытившись представлением, он отошел от них и, обернувшись к толпе своих людей, нарочито веселым голосом спросил: - А не взять ли нам одну из этих девиц поразвлечься? Едва он закончил, слова потонули в оглушающей тишине. Флинт был известен тем, что при всей своей жестокости, не трогал женщин, не позволяя своим людям держать на борту ни наложниц, ни брать пленных девушек, как это делали другие пираты. Услышав такое заявление от своего капитана, экипаж сначала растерялся, не зная очередная шутка это или серьезное предложение. В особенности оно поразило Сильвера, которому с самого начала казалось, что весь этот спектакль затеян исключительно для него. Молчание постепенно сменялась все нарастающим согласным гомоном. Все, разумеется, понимали, что девушкой смогут воспользоваться лишь «лорды», но сам факт того, что негласное правило, действующее на «Морже», будет нарушено, волновал людей гораздо больше, чем сама пленница. Джеймс грубо схватил за волосы самую младшую и потащил её к трапу, легко преодолевая сопротивление хрупкой девушки, бьющейся в его руках. Один раз споткнувшись, она упала на палубу и прижалась к ногам Флинта, заливаясь слезами, умоляя пощадить её и оставить в покое. Первые несколько секунд на губах Флинта играла вся та же презрительная, отвратительная ухмылка, но потом, увидев что-то в её глазах, он отшатнулся от девушки как от змеи и, пнув её в подбородок, отшвырнул от себя прочь. Джон, наблюдавший за этой сценой с непередаваемыми чувствами, едва успел взять ситуацию в свои руки, не желая даже думать, что могло произойти бы в ином случае: - Наш капитан, похоже, вспомнил историю о Летучем Голландце, не так ли? – спросил он с едва скрываемой яростью в голосе, не переставая думать о том, что нам месте этой молодой девушки, почти ребенка, могла бы оказаться его собственная дочь. - Окорок прав, парни, – ухватился Джеймс за эту историю, как за спасительную соломинку, надеясь с помощью неё выйти из сложившейся ситуации, сохранив лицо. – Деккен начинал так же, а потом навлек проклятие на всю команду. Мне бы не хотелось до скончания веков дрейфовать в водах океана. Пираты, как известно, были крайне суеверными людьми; Флинт прекрасно знал это. То, что не спугнуло бы даже ребенка, лишенного страха перед всем мистическим, могло напугать целую команду взрослых мужчин, искренне верящих в призраков и духов. Упоминание о Ван дер Деккене несколько привело в себя людей, и, решив, что без женщин они обойтись смогут, а без суши – едва ли, все покинули захваченный приз, несколько удрученные тем, что едва не навлекли на свою голову проклятье. Флинт же, благодаря Сильверу сумевший сохранить лицо остатки своей чести или того, что он привык называть этим словом, закрылся в каюте и ни с кем не разговаривал до самого вечера, вопреки своему обычному поведению, не требуя ни капли рома. Джон, пересилив отвращение, зашел к нему вечером, чтобы в последний раз увидеть того, кого когда-то называл другом. Джеймса он обнаружил в каком-то странном ступоре и лишь с третьей попытки сумел докричаться до него. Он даже не удивился, когда понял, что тот снова был пьян, видимо, уничтожив отложенные на черный день запасы рома в каюте. Но от той спеси, что была в нем утром, не осталось и следа. Сейчас он был таким, каким был на самом деле: жалким, слабым, потерянным человеком, ещё сохранявшим остатки былого величия, но уже медленно и неотвратимо прогнивающим насквозь. Убедившись, что Флинт даже не думает меняться, Джон задал лишь один вопрос: - Если бы я не заступился за тебя тогда, ты бы отдал её им на растерзание? Не найдя в себе сил произнести ответ в слух, Джеймс молча кивнул, отпив из горла, стараясь заглушить собственную совесть. Сильвер сквозь сжатые зубы пробормотал «прощай» и уже почти вылетел из этого проклятого места, однако слабый, едва различимый оклик остановил его. - Останься, – повторил Джеймс тихо, – прошу тебя, останься, я без тебя не справлюсь. У меня никого больше не осталось. Слова острыми иглами вонзались в сердце Сильвера, он ничего не мог поделать с волной любви и жалости к человеку, так много для него значившему. Стоя к нему спиной, он все крепче сжимал в руке костыль, в то время как в нем сострадание боролось с презрением, вера в лучшее с печальным опытом, говорившим, что он уже не раз спускался за Флинтом в Ад, и все равно тот постоянно возвращался туда, откуда пришел. Разрываясь между желанием остаться и уйти, он вспоминал прошлое, понимая, что если выйдет за эту дверь дороги назад уже не будет. Но при мысли о жене, детях, о том будущем, что ждет его с ними, он решился окончательно. - Прощай, Джеймс, - негромко, но твердо произнес он и скрылся за дверью, оставив за ней ту часть себя, которую всегда считал неотъемлемой, без которой не мыслил своей жизни. Через несколько дней он сошел с корабля в ближайшем порту, поклявшись навсегда покончить с Джеймсом. Ведь прав же Флинт был, сказав, что никого не просил спасать себя; быть может, он даже был по-своему счастлив в такие моменты, когда раскрывался всей своей черной душой, являя миру худшее, что было в нем.