Хранимые Центром

      Сегодня в бараке все стараются чаще улыбаться, скрывая это от надзирателей. Нашей общей маленькой Радости исполняется целых восемь лет! Как и в прошлые два празднования женщины не только улыбаются уже совсем взрослой девочке, но и тихонько плачут, пряча от всех свои чувства. День Рождения Радости омрачался памятью о сломанной жизни, потерянных семьях и свободе, которой лишили нас захватчики в Тот Самый день ровно три года назад.       Малышка сидела на кровати возле меня и торжественно принимала подарки. Все столпились в самом дальнем углу барака, где стояла наша кровать, что несомненно могло бы вызвать тьму подозрений у охраны, если бы это случилось впервые. А так... Мне просто нужно было снова напороться на наказание, и всё становилось яснее ясного. Надзирателям было плевать на наше физическое состояние, лечили мы друг друга самостоятельно. Особенно если учитывать то, что я по непонятной мне причине оказалась любимой девочкой для битья.       Я не вижу лица Радости, но чувствую, как сияющая детская улыбка, покорившая всех нас, растягивает её покусанные губки. Подарки действительно необыкновенные! Кто-то собрался группой, вместе насушив несколько горстей сухариков. Девочка благодарно кивнула и обняла женщин, которые быстро отошли, освобождая место следующим. Лиля — тонкая маленькая брюнетка — и Ксеня — самая сильная из нас, широкоплечая женщина с длинной русой косой — преподнесли Радости крохотную куклу из травы, веточек и ещё чего-то, явно бережно собранного под острыми взглядами надзирателей. Каждая вносила посильную лепту в небольшую кучку подарков рядом с Радостью.       На глаза наворачиваются слёзы, когда понимаю, как любят её товарки по несчастью. Девочка ласково улыбалась и чинно награждала всех поцелуем в щеку. К сожалению ли, к счастью, но Радость не произнесла ни слова с того злополучного дня. Это было удобно, никто из надзирателей так и не догадался, что среди нас живёт маленький ребёнок, иначе бы давно сдал в детский лагерь, где, по слухам, в разы хуже, чем здесь. Но сердце обливалось кровью, когда я смотрела на бойкие разговоры девочки с помощью жестов, которыми она уже мастерски изъяснялась.       Короткий перерыв между ужином и отбоем стремительно подходит к концу, поэтому празднование споро сворачивается. Все торопливо расправляют постели, которые сложно таковыми назвать, но что поделаешь, и умываются в единственном умывальнике у выхода.       Когда объявляют отбой, мы уже лежим в кроватях. Радость устраивается под одеялом, свернувшись у меня под боком. Истощенное костлявое маленькое тельце привычно прижимается ко мне в поисках живительного тепла, которого так мало в нашем бараке и от которого почти не спасают тонкие одеяльца.       Перед глазами привычно темнеет. Пожар боли резко отходит на второй план. Сознание искрой гаснет, проваливаясь в тягучую пустоту. ***       Голова взрывается болью от резкого звука сирены, сообщающей о подъеме.       "И снова здравствуй, новый день, чтоб тебе пусто было!"       Стон непроизвольно срывается с губ, стоит только перевернуться на спину. Тело словно онемело от целого полчища гематом и ссадин, покрывающих его. Слеза скатилась по щеке, когда я рывком встала с кровати. От резкого подъема голова закружилась, перед глазами потемнело, и я чуть было не свалилась обратно, только чудом удержавшись на ногах.       Не вставать было нельзя. Посмеешь проспать, заболеть, протестовать – к тебе придут надзиратели. Они не посмотрят на причину, по которой ты не вышел на утренний смотр со всеми — они просто убьют. Только невероятный везунчик мог выжить после их наказания. А для нашего барака такой приход значил бы обнаружение Радости. Что было в тысячу раз хуже самой мучительной смерти.       Страшно подумать, в который раз я выползаю на улицу, поддерживаемая под руки немногим более здоровыми девушками. Сухая трава впивается в босые ступни, земля и мелкие камни попадают в лопнувшие, стертые в кровь мозоли и ранки. Лохмотья, в которые превратилось мешковатое бесформенное платье из грубой ткани, выданное нам около полугода назад, больно натирают свежие полосы от кнута на спине.       Но я знаю, что буду работать сегодня, завтра — да всегда — наравне с остальными. Мне нельзя умирать. Нельзя лишаться скудной порции практически несъедобного пайка. На мне лежит ответственность за Радость, и без меня она не выживет даже среди добродушных женщин. Им тоже нужно жить. Этим все сказано.       Гробовая тишина сопровождает нас целый день от смотра рано утром, где все стоят, уткнувшись взглядом в землю, до раздачи пайка за полчаса до заката солнца, когда мы, изможденные многочасовой тяжелейшей работой в карьере, под его палящими лучами едва стоим на трясущихся ногах. Кто-то находится на грани сознания, каждое мгновение норовя упасть и не проснуться, кто-то снова чем-то разозлил надзирателей и теперь сдерживает рвущиеся сквозь плотно сжатые губы стоны боли. Сегодня вернулись без потерь.       Через пару минут мы все уже сидим на койках, уплетая скудный паёк, и позволяем себе расслабиться — самую капельку — и раскрыть рот для тихих скудных разговоров. Я отдаю паёк Радости, отломив лишь половину черствого хлебца. Любуюсь её радостным чавканьем и в очередной раз понимаю, что только на этом маленьком существе держится всё моё желание жить.       Когда сигнализируют отбой, мы уже крепко спим, обнявшись. Я и моя Радость, светлая головка которой прячется под одеялом, видим десятый сон, вымотанные за день и страшно обессиленные нескончанмым голодом. Тьма опускается на богом забытый и проклятый лагерь среди голых каменистых холмов. Только тени надзирателей мелькают среди бараков, размытые неясным светом факелов, пляшущих от малейшего ветерка. А где-то высоко-высоко в небе, куда давно не смотрела ни одна из пленниц этого места, мигают холодным светом беззаботные звезды.