Золотым по зелёному

      «До Минас-Тирита три дня пути, и для многих эти дни станут последними в жизни», — думает Мерри. И тут же поправляет себя: «И для меня, возможно, тоже». Это трудно, невозможно принять, но такова уж новая реальность. И всё же, вблизи смерти особенно остро хочется жить, хватаясь за обрывки чего-то нормального. Знакомого. Родного. Но привычный мир выбит из-под ног, рушится на глазах, и он, Мерри, летит куда-то кубарем. И не остаётся ничего, кроме жгучего желания положить конец этому безумию, и бездействие становится страшнейшим из кошмаров. Мерри цепляется за поход под стены Минас-Тирита, как за возможность не сойти с ума от бессилия и тревоги.       Когда король Теоден отказывается взять его на битву, для хоббита это сродни пощёчине. Ощущение собственной немощи захлёстывает так, что ноги подгибаются. Возможно, он рухнул бы на колени, если бы рука неизвестного всадника не подхватила его за капюшон плаща.       — Поедешь со мной, — выдыхает над ухом девичий голос. В тоне Эовин — он моментально узнаёт её — сквозит ледяная решимость.       — Моя госпожа!       По Мерри прокатывается волна облегчения и надежды, которая смывает всё бессилие. Хоббит выпрямляется в седле, чувствует спиной доспехи Эовин.       Мерри догадывается, что и ей знакомо то, что чувствует он. Эовин, холодная, оцепеневшая в путах отчаяния — она знает всё, о чём он думает, смотрится в него, как в зеркало, и видит в глазах полурослика то же жгучее желание сделать что-нибудь, что-нибудь, хоть что-нибудь — и принимает решение. Хоббит благодарен ей за то, что она ни разу не спросила, твёрд ли он в своём намерении отправиться под стены Минас-Тирита. Они не отговаривают друг друга. Не просят остаться вдали от битвы. Они вообще почти не говорят во время первого дня похода.       Вокруг — дробный стук копыт, и бряцание оружия, и скрип сёдел, и ржание коней. И только всадники едут молча. Едут от зари до зари. Мерри, оглушённый, переутомлённый, едва не валится с лошади, когда опускаются синие сумерки и над равниной разносится приказ остановиться на привал. Эовин, на первый взгляд, выглядит куда лучше, но, когда она тяжело спрыгивает на землю, Мерри замечает, что долгая езда и тяжёлый доспех тяготят и её. Но она упрямо расправляет плечи и поворачивается к нему.       — Давай руку, Мерри. Помогу тебе спешиться.       Его ладонь тонет в перчатках Эовин, затёкшее тело отзывается на попытку помочь ему выбраться из седла тысячью иголок. Ей приходится практически стаскивать хоббита с лошади, чтобы не дать ему свалиться на землю мешком.       — Спасибо, госпожа, — говорит он, морщась и разминая ноги, — в своё оправдание скажу, что, будь вместо твоей ретивой лошади хороший ширский пони, уж я бы показал, как хоббит может держаться в седле! Тем более, такой высокий и бравый, как Брендибак.       — Выходит, ваш народ тоже искушён в верховой езде? — голос Эовин чуть оживляется, и она поворачивается к нему. Глаза блестят в прорезях шлема.       — Ещё как, госпожа! Помочь вам стреножить лошадь?       — И лишиться моего оруженосца ещё до битвы? Разомни-ка лучше ноги и поищи нам место поближе к краю лагеря, там и заночуем. Чем меньше людей видит тебя, тем лучше, — добавляет она, вдруг став серьёзной.       Мерри едва не подпрыгивает.       — Так я ваш оруженосец? Тогда слушаюсь!       И, встав, наконец, твёрдо на ноги, он шмыгает мимо рохиррим. Краем уха он слышит, как Эовин говорит, обращаясь к лошади: «Хотела бы я тебя расседлать. Но пока что надо будет потерпеть…»       Когда они снова встречаются, над равниной уже вовсю горят звёзды. Сама-то Эовин полурослика ни за что не обнаружила бы, в этом Мерри уверен. Хоббиты, а особенно такие озорные, как Мериадок, умеют занимать поразительно мало места и сидеть там абсолютно бесшумно. Мерри смотрит, как она идёт мимо молчаливых однополчан. Шлем она, похоже, так и не снимала с рассвета. Он, притаившийся в темноте, подальше от больших костров, узнаёт её по характерной походке и звуку шагов, и в который раз поражается невнимательности большого народа — как можно не видеть, что перед ними дева.       — Воин с золотыми волосами! — зовёт он тихонько, когда она проходит мимо.       — Мерри! Зови меня… Дернхельм зови меня, вот так. В руках у неё две дымящиеся плошки с каким-то варевом. В любом случае, это пахнет едой, а Мерри сейчас готов съесть лошадь, если бы не необходимость потом скакать на ней в битву.       — Хорошо, мастер Дернхельм. Я развёл небольшой костёр подальше от прочих воинов, и готов к новым указаниям.       — Указаниям? — ему слышится улыбка в голосе Эовин, — указания будут такие: возьми у меня свой ужин, мастер Мериадок, и проводи меня к костру.       Она осторожно наклоняется, стараясь не расплескать всё, и Мерри обеими руками берёт у неё свою тарелку. Они обходят стороной мрачных отдыхающих всадников. Мерри держится так, чтобы между ним и огнями по возможности была фигура Эовин, когда он ведёт её к своему скромному костру у кромки лагеря. Сев возле огня, она наконец снимает шлем и не успевает подавить вздох облегчения, который выходит из её груди. В неровном свете костерка Мерри видит, что кожа у неё на лбу покраснела, и Эовин морщится, прикасаясь к ней.       — Мне тоже великоват мой шлем, — говорит он первое, что приходит в голову, — Если бы только люди вашей страны, гос… Дернхельм, были внимательнее и делали шлемы для дев и полуросликов!       — Как же ты очутился так далеко от дома без своего доспеха? — спрашивает она, беря в руки плошку.       — Хотя теперь я припоминаю, когда подобрала тебе эту броню, — она кивает на груду, которую образуют броня, перчатки и шлем, которые она разыскала для него, — ты говорил что-то о том, что твой народ вообще такое не носит. Тогда я не придала этому значение, не до того было. А сейчас хотела бы знать!       — Вы всё верно поняли, мы не носим доспехи. Полурослики носят жилетки. И подтяжки. И шарфы… мой друг и родич, Пиппин — вы, может быть, помните, как мы танцевали — даже в нашем странствии носит шарф. Где же он сейчас? — Мерри не в силах подавить вздох.       — А и правда, где же он? Как вы разминулись? — спрашивает она, выбираясь из кольчуги. Металлическая масса со звоном падает на землю, Эовин вдыхает полной грудью и запрокидывает голову.       — Митрандир увёз его в белый город, — тяжесть этой фразы не уменьшается, когда Мерри произносит её вслух. Наоборот, теперь, когда эти слова произнесены, они словно обретают больше веса.       — Крепись, Мериадок. Мы придём ему на помощь.       Помолчав, она добавляет:       — Так вот почему твоё сердце так стремится под стены Минас-Тирита?       Она лучится теплотой и сочувствием. Он молча кивает, и прячет лицо, наклонившись над едой. Эовин тоже подносит деревянную ложку ко рту. Тишина между ними кажется мягкой и полной понимания. Весело трещит костёр, и ветер свободно гуляет в поле. Они молча едят рядом. Удивительно мало нужно хоббиту, чтобы прийти в сносное расположение духа. Пока Мерри ужинает вместе с ней, тоска отступает, ей на смену приходит желание жить и бороться всем назло. «Закурить бы трубочку, и вовсе жить можно», — отмечает хоббит. Он чувствует себя почти уютно, и, пройдясь напоследок ложкой по дну тарелки, задаёт вопрос:       — А к чему стремится ваше сердце, госпожа?       Тишина ломается, как ранний ноябрьский лёд на реке. Она вспыхивает и гордо вскидывает голову.       — К смерти и славе. Я ищу только их.       Она не говорит ему больше ни слова, встаёт, прячет лицо за шлемом, и уходит с посудой. Глупый вопрос! В конце концов, это только её дело. Он закуривает безо всякого удовольствия, раздражённо прикусывая мундштук. И всё же не может не гадать, не связана ли её безмерная тоска с тем, что от армии отделились Арагорн, Леголас и Гимли.       Когда она возвращается к костру, ведя под уздцы лошадь, по-прежнему гордая и молчаливая, ему хочется стать ещё меньше. Ещё сильнее хочется увидеть, как она улыбается. Но Эовин, кажется, мыслями уже не здесь. Расседлав в молчании лошадь, она садится так, что их разделяет огонь, и смотрит куда-то мимо него. Роняет рядом с сбой шлем, тяжело опускает голову. Она думает о чём-то — или о ком-то — очень далёком, и хоббит чувствует, как давит ночь. Кажется, что за кругом красноватого света прячется враг, и отовсюду тянутся искривлённые руки. Чужие костры кажутся далёкими, и Мерри мерещится, что эти костры — острова в холодном чёрном море травы. Мысли о Пиппине, о Фродо и его Сэме вернулись за то время, пока Эовин отсутствовала, и теперь кружатся где-то в этой тёмной шелестящей бездне, всё ближе и ближе. Мерри хочется уронить голову, как Эовин, и сидеть вот так, и смотреть в костёр, и утопиться в этих безрадостных мыслях. Он бросает на неё взгляд, охватывает глазами её позу — такая гордая, такая печальная. И вдруг его пронзает ощущением неправильности этого ледяного отчаяния, неправильности этой юной фигуры, застывшей в скорбной позе. Согнувшаяся под бременем времени, в котором им случилось жить. «Это время на острие всех времён», — думает Мерри, — «какая хорошая строчка, однако». Он чувствует, что эта строка — семечко, из которого может вырасти песня. Но не такая, какие поют хоббиты тёплыми хмельными вечерами. Мрачная и яростная, грозная и величественная, такая, какую он не стал бы петь в Шире, но, пожалуй, затянул бы в минуту вроде этой, чтобы разбить тишину. Эовин по-прежнему неподвижно сидит на земле, и тёмное море травы шелестит вокруг её усталого тела.       — Моя госпожа, — говорит он тихо, но твёрдо, — ежели я чем обидел вас, то клянусь больше не спрашивать вас ни о чём, пока на то не будет ваша воля.       — Да, благодарю тебя, Мерри.       Молчание. Он делает ещё одну попытку:       — Вы точно не хотите узнать больше о моём народе? Мне показалось, вы сегодня спрашивали про хоббитов, и я мог бы скрасить вечер, рассказав что-то ещё.       Она не открывает глаз, не поворачивает головы.       — Я… устала, Мерри. И зови меня Дернхельм. Благодарю тебя за предложение. Уверена, что твой рассказ скрасил бы мой вечер в чертогах золотого дворца, но сейчас я бы хотела отдохнуть. Я послушаю твои истории… позже. — Она говорит так, как будто слова причиняют ей боль.       — Но позже может не быть! — Он снова дерзит принцессе, своей благодетельнице, не в силах сдержать себя. Она такая далёкая и холодная, и она тонет. Но она говорит только:       — Я знаю.       Она ложится и накрывает голову плащом, пряча золотые волосы. Мерри хочется, чтобы Пиппин был рядом, чтобы поведать ему о своих переживаниях и сказать, что помощь близко. Только надо ещё немного продержаться… в мыслях о друге и в тревоге он ещё долго не может уснуть, и, среди фырканья коней и потрескивания костра, невольно слышит неровное дыхание Эовин. Она наверняка не знает, что хоббиты, сами почти бесшумные, хорошо слышат. Один раз ветер доносит до него звук вдоха через стиснутые зубы. Она, как и он, долго не может уснуть. Наконец, усталость даёт о себе знать, и хоббит забывается беспокойным сном.