Золотым по зелёному

      Утро встречает армию рохиррим туманом и росой. Мерри просыпается по сигналу рога. Густой звук катится через вязкий туман. Краткий миг между сном и явью, когда все беды кажутся далеко, заканчивается. Мерри приподнимается на локтях, тело протестует против подъёма после краткой ночной передышки, и, кажется, представляет собой одну большую ссадину — результат целого дня верхом на лошади.       — Наконец-то, мастер Мериадок.       На Эовин снова шлем, в прорезях виднеются потухшие глаза. «Она, вероятно, совсем не спала», — думает Мерри. В её тоне нет досады, но ему всё ещё неловко.       — Дернхельм, мастер Дернхельм! Какие будут приказы сегодня? — бормочет он сквозь отступающий сон.       — Всё по-прежнему: не попадаться на глаза и не получить какое-нибудь увечье раньше времени.       Он не ошибся, она кажется приветливой, хоть и усталой.       — Рад вам служить, — говорит он, склоняя голову и закладывая в эти слова всё возможное извинение за вчерашнее.       Она коротко кивает ему в ответ, и Мерри снова ловит искру понимания между ними. Небо на востоке уже вовсю горит алым, и вот-вот можно будет снова двинуться в путь. До того, как рассветает окончательно, они успевают подкрепиться и развязать лошадь. Мерри смотрит на то, как королевская племянница управляется с животным, и, на его взгляд, делает она это в совершенстве.       — Позволите вопрос? — наконец не выдерживает он.       Эовин стоит к нему вполоборота, поглаживая серую гриву лошади. Животное всхрапывает и перебирает ушами.       — А не будет ли этот вопрос снова о том, что принесёт нам с тобой неприятные минуты?       — Не думаю, г… Дернхельм.       — Не думаешь?       — Готов рискнуть! Уж очень мне любопытно.       И, не дожидаясь ответа, он выпаливает, понизив голос:       — Как вы, будучи принцессой, умеете так хорошо управляться с лошадью?       — А разве я не принцесса страны всадников, и разве не взращена я среди коней и их наездников? — отвечает она вопросом на вопрос, и так же в полголоса. Помолчав, продолжает тихо:       — На заре юности я испросила у государя Теодена разрешения обучаться езде. У меня не было никого ближе маршала Эомера и нашего двоюродного брата, принца Теодреда, и я не хотела быть хуже, чем они. А дядя… он был добр к моим капризам, и разрешил мне иметь свою лошадь. Бывало, мы могли ускакать на весь день, до самой ночи, так что я приучилась сама за ней следить. Её зовут Веортвинд: я бы перевела это как «честь», «слава».       Мерри слушает, и ему рисуется Эовин — совсем ещё девочка — в мужском платье, с золотыми волосами за спиной, с упрямым и открытым лицом. А она продолжает:       — С тех пор, как тьма начала расползаться с Востока и настали мрачные времена, мне было запрещено возвращаться затемно. А потом я сама не смела. Но раньше, помню, я поднималась на холмы, окружающие столицу, и смотрела, как садится солнце. Золотой дворец Эдораса не зря так зовётся. Солнце напоследок окрашивало крыши и золочёные коньки пурпуром, и это было волшебно. Как-то раз я брала с собой братьев, хотела показать, но им интереснее было тузить друг друга да рубить полчища выдуманных орков. А теперь и орки стали настоящие, и Теодред…       Её голос прерывается, но Эовин берёт себя в руки. Она вздыхает, и стоит так, рассеянно поглаживая лошадь. У Мерри хватает такта не говорить ничего. Над горизонтом показывается кромка солнца, и звучит приказ выступать.       Когда они выезжают с места стоянки одними из последних (Мерри — низко пригнувшись к лошадиной спине), между ними окончательно царит мир. Эта мысль подбадривает Мерри. В противном случае он был бы близок к тому, чтобы пасть духом. Второй день перехода даётся ему даже тяжелее, чем первый, так как тело не отдохнувшее за ночь, саднит после прошлого дня. Тучи становятся плотнее по мере продвижения на восток, и даже в полдень солнце слабо пробивается через завесу облаков — странных желтоватых облаков, от которых веет угрозой.       — Мастер Дернхельм, — говорит он, обернувшись к ней настолько, насколько это возможно без риска свалиться с лошади, — ты не находишь облака какими-то недружелюбными?       — До нас в Эдорасе доходили известия о мгле, которой Враг завешивает небо, чтобы его полчища могли воевать днём. Мы уже близко.       — Выходит, мы сможем воевать днём?       — Думаю, так.       Разговаривать на скаку жутко неудобно, и Мерри отказывается от дальнейших попыток. Но спустя несколько минут Эовин сама нарушает молчание:       — Не дай каким-то тучам смутить твой дух.       — И в мыслях не было!       — Хорошо.       Она на секунду отпускает поводья и сжимает его руку в ободряющем жесте. Короткое пожатие кажется смешной попыткой справиться с нависающей над головами громадой, но дышать становится чуть легче. Дышать, но не ехать. День тянется, и тянется однообразная равнина вокруг — желтоватая трава да серые отроги гор, что виднеются вдали. Разматываются клубком безрадостные мысли, одна за другой. К вечеру второго дня он опять едва держится на лошади. Когда Эовин помогает хоббиту выбраться из седла, он сидит на земле добрый пять минут.       — Ох, Дернхельм, друг мой, если так пойдёт, то придётся вежливо попросить орков во время битвы снять меня с коня и дать размять лапы! — восклицает Мерри, растирая стопы.       Она хмурится.       — Значит, что бы ни случилось, не дай им стащить тебя с лошади. И держись рядом.       — И вы держитесь рядом.       Эовин серьёзно кивает. Когда ноги начинают слушаться Мерри в достаточной мере, он и Эовин расходятся, как и вчера. Хоббит, тихо ступая по траве и камням, отправляется осматривать местность. Путь до Минас-Тирита таков, что к юго-востоку от всадников простираются горы, а всюду вокруг — равнина. Однообразная, с невысокой желтоватой травой. Он делится этим наблюдением с Эовин, когда она присоединяется к нему у костра и он наполовину опустошает свою посуду с тем, что здесь зовут, вероятно, супом.       — Тут местность не такая, как разнотравье Хоббитона, конечно. И заливных лугов тут, похоже, тоже нет.       — Заливных лугов? Заливные луга, верно произношу? — она выговаривает новую фразу чётко, и хоббит кивает.       — Да, всё так.       — Так что это?       — О, это такой луг, который оказывается под водой, когда река в половодье выходит из берегов. И вот, когда река схлынет обратно в своё русло, представляете, сколько тогда остаётся ила! Потом на этом лугу родится сама густая трава, такая зелёная, слово… словно… словно знамёна и вымпелы войска рохиррим, вот какая зелёная. В ней пасут скот, и в ней же лучше всего лежать в августовскую ночь.       — Почему именно август? Если не путаю, так на Всеобщем наречии зовут последний месяц… лета?       — Именно так! А август, потому что в августе самые яркие звёзды. Вызревают они к августу, что ли. Только я одно знаю: под ними лежать — и больше ничего не надо.       Они молчат некоторое время, и Мерри хочется надеяться, что она думает об августовских звёздах, а не о том, кто носит свет Вечерней Звезды эльфов у себя на груди на цепочке. Но он слишком хорошо знает, что печальные мысли приходят под вечер, и не рискует оставлять себя и её наедине с собой.       — Моя госпожа, вы когда-нибудь прежде ночевали под открытым небом, под звёздами?       Она ненадолго задумывается.       — Что-то не припомню. Нет, думаю, нет. Всегда был хотя бы шатёр. Вчерашняя ночь была первой. А ты?       — О, много раз во время своего странствия с моими товарищами хоббитами и Арагорном.       Когда он неосторожно произносит это имя, она плотнее сжимает пальцы, а её уши заливаются краской. Чтобы не дать ей окончательно потерять лицо в его присутствии, он быстро продолжает:       — Да, мы тогда проделали весь путь до Ривенделла пешком. Засыпали под звёздами и продолжали утром путь по росе.       — Мне нравится, как это звучит, — задумчиво говорит Эовин, глядя на него. Она вдруг наклоняется к сапогу, и из-за голенища появляется резной гребень тёмного дерева. Мерри ухмыляется:       — За всю историю Средиземья, наверное, это первый случай, когда воин шёл в битву, пряча в сапоге не кинжал, а гребень.       — Ну, кинжал-то тоже есть, только в другом сапоге, — в том ему отвечает Эовин, — не стоит недооценивать женщину, идущую в битву.       — То же самое говорят и про хоббитов! Только мы кинжалов не прячем и сапог не носим.       — Как, неужто и зимой не носите?       Её рука с гребнем замирает над прядью волос.       — И в дождь, и в вёдро! — заверяет её Мерри.       — И вам не холодно?       — Ничуть! Морозов у нас не бывает. А хоббичьи лапы уж так устроены, что ни камни, ни коренья нам не страшны. Если спросите меня, я считаю, что такая конструкция тела куда совершеннее той, что была дана вам, людям.       Мерри, поддавшись внезапному желанию, встаёт. Как это часто бывает после еды в приятной компании, из него вдруг полились стихи:       — Есть среди нас лесники, рыбаки,       И земледельцы в полях вдоль реки,       Есть хоббит-плотник и хоббит-кузнец,       Лекари есть среди нас, наконец,       Есть лесорубы, есть свинопасы,       Есть у трактирщиков эля запасы,       Токари есть, виноделы, ткачи —       Только сапожников ты не ищи!       — Неужто твоё? — спрашивает она с неподдельным интересом.       — Моё. На ходу сочинял. Что думаете? — он садится и весь вытягивается в ожидании её слов.       — Думаю, что Шир — замечательный край с прекрасными людьми. Ну, не людьми… — она впервые одаривает его улыбкой. Такая светлая и прекрасная. Волосы цвета пшеничных колосьев, выходя из-под гребня, ровно ложатся на плечи. Мерри ловит себя на мысли о том, что раньше он не разграничивал нездешней красоты эльфов и гордой красы Эовин. Но сейчас видит: она в сто раз милее глазу чем даже принцесса Арвен, потому что Эовин принадлежит к этом миру, так же, как и он — горящие юные глаза, живое, хоть и скорбное лицо, поношенный доспех и блестящий меч. Она выдёргивает его из этих мыслей вопросом:       — И весь путь досюда ты проделал на ногах?       — Ну, большую его часть. Если бы вы не взяли меня в седло, я, наверное, и к стенам Белого города пошёл бы пешком.       Он смотрит на неё, зная, что она не станет смеяться над самонадеянным хоббитом. И она не смеётся. Против ожидания, у неё на глазах выступают слёзы.       — Моя госпожа?!       — Дернхельм, Мерри. Просто Дернхельм, солдат, каких много.       — Вы плачете…       Она дарит ему ещё одну улыбку и качает головой. Эовин улыбается теперь сквозь слёзы и смотрит на него с теплотой и уважением. Слёзы прочерчивают дорожки на её покрытых пылью и копотью щеках.       — Это ничего. Я, на самом деле, ужасно часто плачу.       Он не находится, что ответить, и просто беспомощно сидит рядом с ней. Эовин быстро вытирает щёки тыльной стороной ладоней. Мерри опускает голову, одёргивает красный поддоспешник, который она дала ему, чтобы чем-то занять руки. За пазухой чувствуется трубка. Дурацкие идеи определённо преследуют его в течение последних двух дней. Табака осталось немного, почти всё он отдал Пиппину, но если хорошенько потрясти кисет…       — Могу я предложить вам? — он протягивает ей раскуренную трубку, — лучшее трубочное зелье, прямиком с моей родины! Чудесно помогает против тревоги.       Она секунду смотрит так, как будто сейчас прикажет ему убираться со своим куревом, затем гневливое выражение проходит с её лица.       — А знаешь… почему бы и нет. Если только, — говорит она заговорщическим тоном, — об этом не узнает мой государь и дядя!       — Как вы могли заподозрить меня в таком предательстве, мастер Дернхельм! — Мерри изображает на лице притворный ужас и протягивает ей трубку.       Когда она затягивается, Мерри ожидает, что она, как всякий новичок, будет кашлять и давиться дымом, но принцесса и не думает задыхаться. Она выпускает дым раз, другой, и на третий — он будет клясться в этом и на смертном одре — она выдувает практически ровное колечко. Он бросает на неё красноречивый вопросительный взгляд, и Эовин, не меняясь в лице, отвечает словами:       — Друг мой Мериадок, как же ты меня слушал? Я ведь росла с двумя братьями. Трубочное зелье известно во всём Средиземье. Хотя, должна признать, твой табак будет получше многих.       Она ещё раз вдыхает дым и протягивает ему трубку.       — Благодарю, мастер Дернхельм, за похвалу моему табаку!       Он не может удержаться, вскакивает с земли и кланяется ей.       — Однако позволь напомнить тебе, Мерри, что моему дяде лучше не знать об этом… даже если моё участие в походе будет раскрыто.       — Никому и никогда, — выдыхает он. И знает, что не расскажет про это даже Пиппину. Затягивается и, красуясь, выпускает одно за другим два колечка. Костёр весело трещит, бросая тёплые отсветы на лицо Эовин. Вскоре трубка снова оказывается у неё в руках.       — Давно я, однако, не курила. Знаешь, мы с братьями всё-таки делали это урывками, когда никто не видел — были младше. А потом стало не положено.       — Почему?       — А много ты видел принцесс с трубкой в зубах?       — Ну, теперь могу сказать, что одну видел. Только не скажу.       Они оба прыскают с незамысловатой шутки, затем постепенно замолкают. Потрескивают поленья в костре, стрекочут цикады, ветер доносит ржание лошадей и редкие людские голоса. Мерри и Эовин сидят и молча курят его трубку. Это до того смахивает на нормальность, на адекватный мир, где было место посиделкам под звёздами, мирным кострам, доброй трубочке после полного трудов дня, стихам и песням. Но вот Эовин отдаёт ему трубку, потягивается и говорит:       — Пора бы и честь знать, мастер Мериадок. Засиделись мы с тобой. Уж не знаю, как ты, а я прилягу. Спасибо за славный табак, — она слегка наклоняет голову, одна волнистая прядь волос, убранных за спину, соскальзывает на плечо.       — А проспишь, — добавляет она совершенно другим тоном и делает грозные глаза, — я уеду без тебя!       Он совершенно непочтительно хихикает, а она ободряюще улыбается.       — До завтра, Мерри.       — До завтра, Дернхельм.       Она снова накрывает голову, устраиваясь на ночь на собственном плаще. Мерри лежит и ещё некоторое время курит, невольно слушая её дыхание. Потом они засыпают оба.