Hello, it's me. I was wondering if after all these years You'd like to meet, To go over everything.
У Кэролайн глаза жжёт неимоверно, и в груди сворачивается противный ком, мешающий дышать, а она всё слушает и слушает эту запись. Да, вскоре до неё доходит — Клаус не воскрес: всё-таки смерть не под силу провести даже ему. Не то, чтобы она не ждала. Нет-нет-нет, и ещё раз — да. Ждала каждый чёртов день, что услышит в стенах школы Сальваторе: «Привет, любовь моя» (обязательно с неизменным британским акцентом), обернётся и увидит его. Живого, улыбающегося, с кудрявыми волосами и удивительными ямочками на щеках, по которым так хочется провести ладонью, слегка мягко уколоться о тонкую щетину. Он обязательно вернётся с круассанами из самого Парижа, платьем из Милана и чёрт знает чем ещё. И всё это, чтобы загладить вину. За то, что заставил её волноваться. Голос, который она сейчас слышит, — и есть его извинение. Последнее искупление. Клаус рассказывает ей что-то там про Лувр, про картинные галереи, шутит, что смотрел бы только на неё и придумал бы машину времени, лишь бы на всех картинах была изображена лишь она одна. Нарисованная обязательно им. Говорит, в каком кафе они бы сидели, какую еду он бы выбрал, а она бы фыркала: «Как можно это есть?», но потом всё-таки пробовала бы. Потому что преступление это — отказываться от самых вкусных в мире пирожных, когда их на блюдечке с другого конца света принёс тебе гроза всех миров — первородный вампир. Принёс и мило улыбнулся, вмиг стирая все страхи один за другим. Как всегда было много лет назад, когда они смеялись, шутили, друг у друга рисунки из рук вырывали, резвились, как дети. Вечные бессмертные дети, у которых под ногами весь мир — только пожелай. Только слово скажи, одно, самое-самое важное — «Да», и растворяйся, наслаждайся, летай! Париж, Рим, Токио, все мыслимые и немыслимые подарки, желания и мечты к твоим услугам.Hello, can you hear me? I'm in California dreaming about who we used to be, When we were younger and free, I've forgotten how it felt before the world fell at our feet.
— Моя королева. Любовь моя, — восхищённый шёпот с хриплым придыханием напоследок вылетает из динамиков прежде, чем телефон задушенно запищит и выдаст: «У вас больше нет новых сообщений». «Моя королева. Любовь моя». И это становится последней каплей. Смартфон выпадает из тут же ослабевших, мелко-мелко задрожавших рук, глухо стукается о мягкий ковёр, как в замедленной съёмке. Кэролайн сползает на пол, обессиленно прислонившись к дверному косяку. И стены дома сотрясают глухие, сдержанные рыдания, постепенно перерастающие в дикую, в горле клокочущую, истерику.There's such a difference between us And a million miles.
***
Это как наркотик. Нет, Господи Боже, хуже, гораздо хуже и въедливее. Как первое убийство. Как вкус крови, размазанной на губах непременно его — и только его — пальцами. Кэролайн не в силах остановиться, не в силах перестать, просто одним укусом обрубить все провода, бахнуть по красной горящей кнопке «Стоп». Она продолжает слушать голосовые сообщения каждый чёртов день, продлевая пытку, слепо надеясь, что поступает правильно («Как и всегда, Кэр, смотри, куда тебя это привело»), что так потом будет легче. Потому что понимает: уж лучше так, чем без Клауса. А без него вообще никак. Дьявол его знает, каким образом он всё это провернул. Посмертные звонки — извращённее этой вампирской романтики Кэролайн ещё не видела, но она с радостью сдаётся ей сейчас. Сопротивлялась, отталкивала, бежала столько лет, падая иногда в пропасть, чтобы тотчас же испугаться, вырваться из крепости сильных рук и умчаться, прикрываясь образом хорошей светлой девушки. Которой уже давно не была. Не после убийств, совершённых ради — за — него. Не после того, как он показал ей новые грани её натуры, о которых она даже не подозревала. Они просто дремали где-то в подсознании, просились наружу. Ждали. А теперь и ждать-то больше некого.It's no secret, That the both of us are running out of time…
Кэролайн не понимает, когда хочет оставить сообщение сама. Да, оно к Клаусу не дойдет никогда, но так… Проще, что ли, легче, чем пытаться по привычке перебить такой близкий, такой тёплый и одновременно холодно-далёкий голос в трубке. Наверное, так люди (и вампиры, как успела понять Кэролайн они от людей мало чем отличаются: чувствами, преданностью уж точно) и сходят с ума. — Всё о себе, да о себе, ни капли уважения, Ник. — Эй, вообще-то это мы тут король и королева мира, так что отдай мне пирожное. Пока мы не превратились в мистера и миссис Смит. — Нет, мы не пойдём на Эйфелеву башню. Кто там не был? Нет, мы не займемся там сексом, даже не предлага… Хотя, постой, как-как ты хочешь там меня уговорить?Hello, how are you? It's so typical of me to talk about myself.
Проглоченные, или нет, — недовысказанные слова оставались витать в воздухе, а молчать Кэролайн больше не может. Ей нужна чёртова иллюзия, будто и он её слышит, пусть и ответить не может. А так услышать хочется простое: «Я в порядке. Знаешь, в Мистик-Фоллс и Новом Орлеане всегда скучно было, а здесь… Здесь свобода, любовь моя, просто Рай! Жаль только Парижа нет. И красок. И тебя».I'm sorry, I hope that you're well. Did you ever make it out of that town Where nothing ever happened?
А потому она нажимает на автоответчик, не дав себе одуматься. И так потратила на это времени слишком много. — Привет, это я, — кажется, будто в горло залили жидкий азот: звуки выходят кашляющие, шелестящие, и Кэролайн зажмуривается на мгновение, смаргивает горячую влагу с ресниц. Дышать. Не думать. Он бы не хотел видеть её ревущую, не за это он её полюбил. «А разве для любви нужны причины?» Так тянет внутренний голос, и новая, более мудрая, более взрослая, Кэролайн, вторя ему, нарочито непринужденно вскидывает голову, выдавливает из себя, мешая слёзы с нездоровым энтузиазмом: — Ну так что, есть планы пооригинальнее Эйфелевой башни? Или ты уже слишком стар для новенького, мистер ужасный первородный гибрид? Ей ожидаемо никто не отвечает. Только гул крови в ушах нарастает всё сильнее, пульсацией отдаёт в стучащую в висках тупую боль. И отчего-то становится легче. Она говорит с ним. Хотя бы так. Сквозь года, миры, расстояния, сквозь время. Если бы его удалось повернуть вспять, она бы ни за что не ушла тогда, не бросила. Сделала бы хоть что-то, попыталась бы, не сдалась, прикрывшись в очередной раз тем, что поступает правильно. Клаус умирает ради дочери. Он так решил. Возможно, ответь ему Кэролайн взаимностью раньше, ничего этого не было бы. Клаус бы поверил, что тьма конечна, что он не злодей её истории, что он, Господи, всего лишь человек, и плевать, что гибрид. А теперь ей остаются только длинные мерные мертвые гудки, с каждым звуком отрывающие что-то от и так уже давно мёртвого, далеко не от вампиризма, сердца. Лишь бы Клаус обрёл Покой. Надеяться остаётся лишь на эту милость.Hello from the outside, At least I can say that I've tried. To tell you I'm sorry, for breaking your heart, But it don't matter, it clearly doesn't tear you apart anymore…
Кэролайн себя абсолютно не контролирует, потому как случайно — хотя нет, совершенно осознанно — нажимает на живой вызов. На который больше никто и никогда не ответит. Ведь нет больше на свете первородного гибрида, держащего в тисках этот греховный мир. Нет первородного гибрида, обещающего ей стать её последней любовью, спасающего миллион раз, прилетающего всегда на первый зов. Смотрящего каждый раз так завороженно, точно это она — маленькая глупышка Кэролайн — самое ценное произведение искусства в любом известнейшем музее мира. К чёрту Пикассо, если рядом стоит она! И Кэролайн действительно ощущала себя его маленьким божеством.Hello from the other side, I must've called a thousand times. To tell you I'm sorry, for everything that I've done, But when I call you never seem to be home…
Гудок. Второй Третий. Она притопывает, разминает затёкшую ногу. Ещё пара секунд. Всего пара секунд, чтобы понять — всё кончено. Навсегда и навечно. Только сейчас Кэролайн понимает новый смысл этих слов, этого девиза семьи Майклсонов, членом которых она так и не стала. Не станет. Больше уже никогда. Гудок. Ту-ту-у-ту-у-у… Кэролайн дышит через нос рвано, цепляется за ледяную прохладу трубки, что кажется теперь нестерпимо горячей. Ещё мгновение. Чтобы отпустить, попрощаться окончательно и идти дальше. Одной, ведь Клауса не заменит никто, а обещание любить Стефана вечно — не более, чем жалкая попытка убежать от собственных чувств. В который раз. Клаус и правда выполнил обещание — стал её последней любовью. А ей останется сдержать своё — не забыть его никогда. И в тот момент, когда Кэролайн окончательно принимает решение и готовится завершить вызов… Раздаётся звук поднятой трубки. Тишина. В кончиках пальцев гулкая, стучащая, такая, точно в мире вырубили все звуки разом, уши обрубили острым клинком. Натягивающая невидимые нити в воздухе Мистик-Фоллс. Ступор. Это игра больного воображения. Кэролайн всего лишь сошла с ума, тронулась немножко. Что ж, у вампиров такое, наверное, частенько бывает, вон, Стефан тому яркий пример. В горле булькает истерический смех. Любопытно, через какое время она начнёт бросаться на людей? — Кто это? — Язык не слушается, ворочается едва-едва. Не верить. Глаза закрыть, не поддаваться. Стиснуть руку в кулак, наманикюренным ногтём в кожу впиться. Неправда. Всё неправда. Только вот повторяющий фразу из прошлого родной-родной тёплый голос с характерным весёлым смешком разбивает эти сомнения в прах: — Ауч. Не думал, что прошло так много времени. Привет, любовь моя. Получила мои сообщения, м-м? — К-Клаус… У Кэролайн ноги подкашиваются от накатившей слабости и исцеляющей вспышки, полыхнувшей где-то в районе груди. Ладонь тянет за стену ухватиться, не рухнуть прямо на тротуар, но этого и не требуется: привычное тепло знакомых рук обволакивает, бережно подхватывая и крепко-крепко прижимая к себе, вдавливая, вжимая в сильную грудь, будто желая сплавиться накрепко и воедино. Чтобы никогда уже друг друга не отпускать. И вот она уже рыдает у Клауса на груди. Ей плевать как. Ей плевать, убил ли он кого-то, чтобы вернуться сюда, ей плевать, на краткий миг это или навсегда, иллюзия или реальность. Главное — он здесь. Господи, он здесь. Поднимает заплаканные, раскрасневшиеся глаза. Всё-таки задает гложущий сознание вопрос: — Но ты же?.. — Да, знаешь, очень просто, в моём стиле, — он пытается улыбаться так же непринужденно, шутит, язвит, и Кэролайн не знает, чего хочет больше — ударить его за эту ухмылку или поцеловать. Или прижать к ближайшей стене, наплевав на случайных зрителей, рубашку содрать, разрывая её в клочья, позволить её светлые волосы на кулак намотать, жалящим полупоцелуем-полуукусом в шею впиться и пробовать-пробовать-пробовать до конца. Стирая к чёрту все упущенные возможности. — Пропуск в Покой получил, тебе и Хоуп спасибо. На ладью сел, всё чинно-мирно, по правилам, в хорошего мальчика поиграл. С тебя, кстати, пример взял, родная. Кажется, паромщик всё ещё не осознал, что я скинул его в воду, а сам погнал на лодке к выходу. Тупые, ограниченные людишки и вампиры, они, что, правда, никогда сбежать оттуда не думали? Кэролайн уже почти ничего не слышит, просто утыкается носом в его плечо, чуть привставая на цыпочки, чувствуя, как возвращается на место глупое сердце. Как слёзы опять и опять текут по щекам ручьём, и уже откровенно плевать, что там Клаус о ней подумает. Подумает только самое лучшее. Он любит её любой, и давно уже пора было эту простую истину осознать. — Ну-ну, милая, чего ты? — он обнимает её, по спине ведёт аккуратными успокаивающими прикосновениями. Кэролайн вдруг отрывается от него, резко вскидывая голову. Выдыхает сквозь сжатые зубы, сдерживая очередные рыдания, жадно глядя в его глаза, где, как и прежде, искорки золотые в темноте пляшут: — Ревущие двадцатые. Ты обещал. И, не давая опомниться, шепчет в самые губы: — Свадьба. Ты сказал, мне бы понравились ревущие двадцатые. И что свадьбу мы бы сыграли в таком же стиле. И… Это «да», Клаус. Навсегда и навечно. Кэролайн не осознает, кто же из них первым подаётся вперёд, да и неважно это. Горячий язык раздвигает её губы, проникая в рот, тёплые импульсы по коже разливая, а она млеет, улыбается в поцелуй так по-дурацки, точно школьница, отчаянно цепляется за плечи Клауса, только бы не упасть. А это ей точно не грозит, ведь сильные руки всегда готовы поймать. Целые. Вот теперь они оба целые.